Неточные совпадения
Заметьте — я не считаю вас глупым или упрямым, нет; вы образцовый
моряк, а это много
стоит.
Но зато мелькают между ними — очень редко, конечно, — и другие — с натяжкой, с насилием языка. Например,
моряки пишут: «Такой-то фрегат где-нибудь в бухте
стоял «мористо»: это уже не хорошо, но еще хуже выходит «мористее», в сравнительной степени. Не морскому читателю, конечно, в голову не придет, что «мористо» значит близко, а «мористее» — ближе к открытому морю, нежели к берегу.
«Завтра на вахту рано вставать, — говорит он, вздыхая, — подложи еще подушку, повыше, да
постой, не уходи, я, может быть, что-нибудь вздумаю!» Вот к нему-то я и обратился с просьбою, нельзя ли мне отпускать по кружке пресной воды на умыванье, потому-де, что мыло не распускается в морской воде, что я не
моряк, к морскому образу жизни не привык, и, следовательно, на меня, казалось бы, строгость эта распространяться не должна.
Мое прощание с
моряками носило более чем дружеский характер.
Стоя на берегу, я увидел на мостике миноносца командира судна. Он посылал мне приветствия, махая фуражкой. Когда «Грозный» отошел настолько далеко, что нельзя уже было разобрать на нем людей, я вернулся в старообрядческую деревню.
При входе в залив Ольги справа высится одинокая скала, названная
моряками островом Чихачева. На этой скале поставлена сигнальная башня, указывающая судам место входа. Но так как летом в этой части побережья почти все время
стоят туманы, то она является совершенно бесполезной, ибо с моря ее все равно не видно.
Вы подходите к пристани — особенный запах каменного угля, навоза, сырости и говядины поражает вас; тысячи разнородных предметов — дрова, мясо, туры, мука, железо и т. п. — кучей лежат около пристани; солдаты разных полков, с мешками и ружьями, без мешков и без ружей, толпятся тут, курят, бранятся, перетаскивают тяжести на пароход, который, дымясь,
стоит около помоста; вольные ялики, наполненные всякого рода народом — солдатами,
моряками, купцами, женщинами — причаливают и отчаливают от пристани.
На одной из кроватей спал
моряк, совершенно одетый, на другой, перед столом, на котором
стояло две бутылки начатого вина, сидели разговаривавшие — новый полковой командир и адъютант.
По сю сторону бухты, между Инкерманом и Северным укреплением, на холме телеграфа, около полудня
стояли два
моряка, один — офицер, смотревший в трубу на Севастополь, и другой, вместе с казаком только что подъехавший к большой вехе.
Кругом павильона
стояли, сидели и ходили большею частью
моряки, адъютанты и офицеры в белых перчатках и новых шинелях.
Капитан второго ранга, вероятно, нехорошо был о нем наслышан и не хотел с ним сближаться; ему даже неприятно было
стоять рядом с майором за молебном, и Алымов это заметил и «начихал на него»: он отошел от горделивого
моряка и, переступя поближе к дьячкам, стал задувать с ними вместе не в такт, но очень громким и звонким голосом...
На рейде
стояло несколько парусных «купцов», которые зашли в Порто-Гранде, чтобы взять свежей провизии, налиться водой, а то и просто для того, чтобы «освежиться», выражаясь языком
моряков, то есть отдохнуть после длинного перехода.
— Отпустите руку, пожалуйста, и
стойте вольно. Я не корпусная крыса! — проговорил смеясь лейтенант и в ответ не приложил руки к козырьку, а, по обычаю
моряков, снял фуражку и раскланялся. — Капитан только что был наверху. Он, верно, у себя в каюте! Идите туда! — любезно сказал
моряк.
Из монастыря в город наши
моряки вернулись в санях — да, в санях, как это ни странно. Несколько пар саней
стояло у монастыря, и вожаки при них настойчиво предлагали спуститься в город по широкой, выложенной гладким камнем, извивающейся вниз дороге.
Компания русских
моряков с «Коршуна» уселась рядом за огромным, роскошно убранным, сверкавшим хрусталем столом, на котором
стояли громадные вазы с вычищенными ананасами, мангустанами и другими плодами…
Володя Ашанин, обязанный во время авралов находиться при капитане,
стоит тут же на мостике, страшно бледный, напрасно стараясь скрыть охвативший его страх. Ему стыдно, что он трусит, и ему кажется, что только он один обнаруживает такое позорное малодушие, и он старается принять равнодушный вид ничего не боящегося
моряка, старается улыбнуться, но вместо улыбки на его лице появляется страдальческая гримаса.
На носу «поддавало» сильней, и он вздрагивал с легким скрипом, поднимаясь из волны. Свежий ветер резал лицо своим ледяным дыханием и продувал насквозь. Молодой
моряк ежился от холода, но стоически
стоял на своем добровольно мученическом посту, напрягая свое зрение…
Туман, довольно частый в Японском море и в Японии, казалось, надолго заключил «Коршуна» в свои влажные, нерасторжимые объятия. День близился к концу, а туман был так же страшен своей непроницаемостью, как и утром.
Стоял мертвый штиль, и не было надежды на ветер, который разогнал бы эти клубы тумана, словно злые чары, скрывшие все от глаз
моряков.
Звякнула цепь, грохнул якорь, — и «Коршун»
стоял неподвижно на Малом рейде. Счастливые и радостные
моряки поздравляли друг друга.
И не прошло и пяти минут, как все паруса, точно волшебством, исчезли, якорь был отдан, катер и вельбот спущены, и «Коршун» с закрепленными парусами недвижно
стоял рядом с «Чайкой», возбуждая восторг
моряков и своим безукоризненным видом щегольского военного судна и быстротой, с какой он стал на якорь и убрал паруса.
Лихо пролетев под нормой фрегата, где на юте, с биноклем в руке, затянутой в перчатку,
стоял небольшого роста, худощавый адмирал в свитском сюртуке, с аксельбантом через плечо, и мимо клипера, под жадными взглядами
моряков, зорко смотревшими на нового товарища, «Коршун», положив руль на борт, круто повернул против ветра, и среди мертвой тишины раздавался звучный, слегка вздрагивающий голос Андрея Николаевича...
Кажется, первые годы после переезда Герцена на континент вряд ли осталась в Лондоне какая-нибудь политическая приманка; по крайней мере ни в 1867 году, ни в 1868 году (я жил тогда целый сезон в Лондоне) никто мне не говорил о русских эмигрантах; а я познакомился с одним отставным
моряком, агентом нашего пароходного общества, очень общительным и образованным холостяком, и он никогда не сообщал мне ни о каком эмигранте, с которым
стоило бы познакомиться.
Чухонец постучал трубкой об оконную раму и стал говорить о своем брате-моряке. Климов уж более не слушал его и с тоской вспоминал о своей мягкой, удобной постели, о графине с холодной водой, о сестре Кате, которая так умеет уложить, успокоить, подать воды. Он даже улыбнулся, когда в его воображении мелькнул денщик Павел, снимающий с барина тяжелые, душные сапоги и ставящий на столик воду. Ему казалось, что
стоит только лечь в свою постель, выпить воды, и кошмар уступил бы свое место крепкому, здоровому сну.
По другую сторону
моряка, несколько наклонившись вперед, как будто хочет поймать на лету думу его,
стоит молодой гвардеец приятной наружности, с открытыми серо-голубыми глазами, статный, величавый, облитый золотом.