Неточные совпадения
Янковский был, правда, первым учеником в нашей гимназии, но… мы никогда не преклонялись перед первыми учениками и медалистами. Теперь он студент, «подающий блестящие надежды». «Голова, —
говорил о нем
капитан почтительно. — Будущий Пирогов, по меньшей мере».
Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше старые военные генералы, за исключением одного только молодого
капитана, который тем не менее, однако, больше всех
говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла
о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой
капитан по этому поводу стал высказывать самые яркие и сильные мысли.
Ромашов несвязно, но искренно и подробно рассказал
о вчерашней истории. Он уже начал было угловато и стыдливо
говорить о том раскаянии, которое он испытывает за свое вчерашнее поведение, но его прервал
капитан Петерсон. Потирая, точно при умывании, свои желтые костлявые руки с длинными мертвыми пальцами и синими ногтями, он сказал усиленно-вежливо, почти ласково, тонким и вкрадчивым голосом...
— Не дам, сударь! — возразил запальчиво Петр Михайлыч, как бы теряя в этом случае половину своего состояния. — Сделайте милость, братец, — отнесся он к
капитану и послал его к какому-то Дмитрию Григорьичу Хлестанову, который
говорил ему
о каком-то купце, едущем в Москву.
Капитан сходил с удовольствием и действительно приискал товарища купца, что сделало дорогу гораздо дешевле, и Петр Михайлыч успокоился.
— Вас, впрочем, я не пущу домой, что вам сидеть одному в нумере? Вот вам два собеседника: старый
капитан и молодая девица, толкуйте с ней! Она у меня большая охотница
говорить о литературе, — заключил старик и, шаркнув правой ногой, присел, сделал ручкой и ушел. Чрез несколько минут в гостиной очень чувствительно послышалось его храпенье. Настеньку это сконфузило.
— C’est ça, m-r, c’est lui. Oh que je voudrais le voir ce cher comte. Si vous le voyez, je vous pris bien de lui faire mes compliments. — Capitaine Latour, [ — Я знал одного Сазонова, —
говорит кавалерист, — но он, насколько я знаю, не граф, небольшого роста брюнет, приблизительно вашего возраста. — Это так, это он.
О, как я хотел бы видеть этого милого графа. Если вы его увидите, очень прошу передать ему мой привет. —
Капитан Латур,] —
говорит он, кланяясь.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности,
о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах,
о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия
о географии,
о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями), и вообще
о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил
о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке и
говорил о чувстве, вспомнил
о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил
о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
Капитан уже горячился, ходил, махал руками, не слушал вопросов,
говорил о себе шибко, шибко, так что язык его иногда подвертывался, и, не договорив, он перескакивал на другую фразу.
Этот Маврикий Николаевич был артиллерийский
капитан, лет тридцати трех, высокого росту господин, красивой и безукоризненно порядочной наружности, с внушительною и на первый взгляд даже строгою физиономией, несмотря на его удивительную и деликатнейшую доброту,
о которой всякий получал понятие чуть не с первой минуты своего с ним знакомства. Он, впрочем, был молчалив, казался очень хладнокровен и на дружбу не напрашивался.
Говорили потом у нас многие, что он недалек; это было не совсем справедливо.
— Если бы таких полковников у нас в военной службе было побольше, так нам, обер-офицерам, легче было бы служить! — внушил он Миропе Дмитриевне и ушел от нее, продолжая всю дорогу думать
о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало: не
говоря уже
о Людмиле, а также и
о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее — полковник Марфин, с которым
капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться перед ним.
Прадед мой, штабс-капитан Прокофий Гадюк, будучи в пьяном виде, изменные речи
говорил, а сын его, Артамон, не только
о сем не умолчал, но, с представлением ясных отцовой измены доказательств, донес по начальству.
Снова начались музыка, танцы: пол содрогался. Слова Биче
о «мошеннической проделке» Геза показали ее отношение к этому человеку настолько ясно, что присутствие в каюте
капитана портрета девушки потеряло для меня свою темную сторону. В ее манере
говорить и смотреть была мудрая простота и тонкая внимательность, сделавшие мой рассказ неполным; я чувствовал невозможность не только сказать, но даже намекнуть
о связи особых причин с моими поступками. Я умолчал поэтому
о происшествии в доме Стерса.
Я ответил, что разговор был и что
капитан Гез не согласился взять меня пассажиром на борт «Бегущей по волнам». Я прибавил, что
говорю с ним, Брауном, единственно по указанию Геза
о принадлежности корабля ему. Это положение дела я представил без всех его странностей, как обычный случай или естественную помеху.
Я был тронут. По молчаливому взаимному соглашению мы больше не
говорили о впечатлении случая с «Бегущей по волнам», как бы опасаясь повредить его странно наметившееся хрупкое очертание. Разговор был
о Гезе. После его свидания с Брауном Филатр
говорил с ним в телефон, получив более полную характеристику
капитана.
Рассчитывая, что на днях мы
поговорим подробнее, я не стал больше спрашивать его
о корабле. Кто сказал «А», тот скажет и «Б», если его не мучить. Я перешел к Гезу, выразив сожаление, крайне смягченное по остроте своего существа, что
капитан бездетен, так как его жизнь, по-видимому, довольно беспутна; она лишена правильных семейных забот.
Мы сели и понеслись. Во всю дорогу до Никитских ворот
капитан говорил мне
о своем житье,
о службе,
о бывающих у него хорошеньких женщинах,
о том, как он весело живет, и вдруг остановил кучера, указал мне на одни ворота и сказал...
О ведьмах не
говорят уже и в самом Киеве; злые духи остались в одних операх, а романтические разбойники, по милости классических капитан-исправников, вовсе перевелись на святой Руси; и бедный путешественник, мечтавший насладиться всеми ужасами ночного нападения, приехав домой, со вздохом разряжает свои пистолеты и разве иногда может похвастаться мужественным своим нападением на станционного смотрителя, который, бог знает почему, не давал ему до самой полуночи лошадей, или победою над упрямым извозчиком, у которого, верно, было что-нибудь на уме, потому что он ехал шагом по тяжелой песчаной дороге и, подъезжая к одному оврагу, насвистывал песню.
Если я мальчик, как назвала меня однажды бойкая девушка с корзиной дынь, — она сказала: «Ну-ка, посторонись, мальчик», — то почему я думаю
о всем большом: книгах, например, и
о должности
капитана, семье, ребятишках,
о том, как надо басом
говорить: «Эй вы, мясо акулы!» Если же я мужчина, — что более всех других заставил меня думать оборвыш лет семи, сказавший, становясь на носки: «Дай-ка прикурить, дядя!» — то почему у меня нет усов и женщины всегда становятся ко мне спиной, словно я не человек, а столб?
Г-н Устрялов
говорит, что Петр в Архангельске «охотно принимал приглашения иностранных купцов и корабельных
капитанов на обеды и вечеринки и с особенным удовольствием проводил у них время за кубками вина заморского, расспрашивая
о житье-бытье на их родине» (Устрялов, том II, стр. 158).
В течение моих рассказов мне не раз приходилось
говорить о сестре А. Ф. Бржесского, Близ. Фед. Петкович. Но теперь, соблюдая последовательность, я должен сказать несколько слов об их старшей сестре Екат. Фед. Романовой. Она была гораздо ровнее характером подвижной сестры своей. Совершенная брюнетка с правильными чертами и с восточным загаром лица, она, походящая романтизмом и нежностью на брата Алексея, вышла замуж за морского
капитана Вл. Павл.
Славный майор Фаддей Громилов, который знал людей не хуже «Военного устава», и воеводский товарищ Прямодушии, которого длинный орлиный нос был неоспоримым знаком наблюдательного духа, часто
говаривали капитану Радушину: «Сын твой родился в сорочке: что взглянешь, то полюбишь его!» Это доказывает, между прочим, что старики наши, не зная Лафатера, имели уже понятие
о физиогномике и считали дарование нравиться людям за великое благополучие (горе человеку, который не умеет ценить его!)…
В соседней комнате пили кофе и
говорили о штабс-капитане Полянском, а он старался не слушать и писал в своем дневнике: «Где я, боже мой?!
Когда я отдал
капитану подарок матери (это было на моей квартире), он попросил оберточной бумажки, тщательно завернул его и спрятал. Я много
говорил ему
о подробностях жизни его матери;
капитан молчал. Когда я кончил, он отошел в угол и что-то очень долго накладывал трубку.
Капитан снова
говорил о великом значении отмены телесного наказания, и молодежь восторженно внимала его словам.
— Здравия желаем, вашескобродие! — громко и радостно отвечали матросы, глядя на своего «голубя» теми веселыми взглядами, которые лучше слов
говорили о расположении матросов к
капитану.
—
О, Танасио! — горячо вырвалось из груди Иоле, —
о, Танасио,
о храбрости твоей знаем не только мы, простые смертные, но и Его Величество король и Его Высочество наш славный королевич Александр. A об юнаках наших нечего и
говорить. Каждый из них взял за поговорку: храбр, как
капитан Танасио Петрович. Так они все
говорят. Но, должно быть, впереди ждет нас слишком непосильная задача. Да, они слишком многочисленны, да, Танасио, их тысячи тысяч, тогда как нас… И оттого ты так задумчив, дорогой брат.
Капитану было известно кое-что из прошедшего Теркина. Об ученических годах они не так давно
говорили. И Теркин рассказывал ему свою школьную историю; только вряд ли помнил тот фамилию «аспида». Они оба учились в ту эпоху, когда между классом и учителями такого типа, как Перновский, росла взаимная глухая неприязнь, доводившая до взрывов.
О прежних годах, когда учителя дружили с учениками, они только слыхали от тех, кто ранее их на много лет кончали курс.
Только конюх Михеев, откопавший каолян и сообщивший
о нем
капитану,
говорил...
Вечером денщики рассказали нам: недели полторы назад обозные солдаты случайно наткнулись на зарытый каолян и сообщили
о нем своему командиру.
Капитан дал каждому по три рубля, чтоб никому не
говорили, и глухою ночью, когда все спали, перетаскал с этими солдатами каолян в свои амбары.
Штабс-капитан
говорил то, что все знали из газет, но
говорил так, как будто он все это специально изучил, а никто кругом этого не знает. У буфета шумел и
о чем-то препирался с буфетчиком необъятно-толстый, пьяный
капитан.
— Как кто, какая ты рассеянная…
О ком же мы
говорили как не
о капитане Оленине.
— Сия игрушка их не минет! — воскликнул
капитан с удовольствием, которое ясно отзывалось в голосе. — Mein Herr Leutenant [Господин лейтенант (нем.).], — сказал он, немного погодя, обратясь к офицеру, подле него стоявшему, — кажись, к делу подцепили мы раскольника. Немудрено, что он стоял караульщиком от шведов. Этот род, закоснелый в невежестве, не желает нам добра: я уверен, что они мои начинания задержать весьма стараются, не
говорю уже
о том, что они меня персонально не жалуют.
[ —
О женщины, женщины!] — и
капитан, замаслившимися глазами глядя на Пьера, начал
говорить о любви и
о своих любовных похождениях.
По миновании запоя,
капитан, совестившийся вспомнить и
говорить о нем, не мог все же отделаться от ряда смутных, тяжелых воспоминаний.
—
О, я молодец! Мне это еще раньше вас
говорили,
капитане.