Неточные совпадения
— Очень просто. Мне
было восемнадцать лет, когда я первый раз приволокнулся за одной весьма миленькой барышней; но я ухаживал за ней
так, как будто дело это
было мне не внове: точно
так, как я ухаживал потом за другими. Собственно говоря, в первый и последний раз я влюбился лет шести в свою няню; но этому очень давно. Подробности наших отношений изгладились из моей памяти, да если б я их и помнил, кого это может интересовать?
—
Так как же
быть? — начал хозяин. — В моей первой любви тоже не много занимательного: я ни в кого не влюблялся до знакомства с Анной Ивановной, моей теперешней женой, — и все у нас шло как по маслу: отцы нас сосватали, мы очень скоро полюбились друг другу и вступили в брак не мешкая. Моя сказка двумя словами сказывается. Я, господа, признаюсь, поднимая вопрос о первой любви, — надеялся на вас, не скажу старых, но и не молодых холостяков. Разве вы нас чем-нибудь потешите, Владимир Петрович?
Я гулял — то в саду нашей дачи, то по Нескучному, то за заставой; брал с собою какую-нибудь книгу — курс Кайданова, например, — но редко ее развертывал, а больше вслух читал стихи, которых знал очень много на память; кровь бродила во мне, и сердце ныло —
так сладко и смешно: я все ждал, робел чего-то и всему дивился и весь
был наготове; фантазия играла и носилась быстро вокруг одних и тех же представлений, как на заре стрижи вокруг колокольни; я задумывался, грустил и даже плакал; но и сквозь слезы и сквозь грусть, навеянную то певучим стихом, то красотою вечера, проступало, как весенняя травка, радостное чувство молодой, закипающей жизни.
Молодые люди
так охотно подставляли свои лбы — а в движениях девушки (я ее видел сбоку)
было что-то
такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое, что я чуть не вскрикнул от удивления и удовольствия и, кажется, тут же бы отдал все на свете, чтобы только и меня эти прелестные пальчики хлопнули по лбу.
Сердце во мне
так и прыгало; мне
было очень стыдно и весело: я чувствовал небывалое волнение.
В этом письме, написанном безграмотным языком и неопрятным почерком, княгиня просила матушку оказать ей покровительство: матушка моя, по словам княгини,
была хорошо знакома с значительными людьми, от которых зависела ее участь и участь ее детей,
так как у ней
были очень важные процессы.
Хотя мне очень
было приятно, что она
так откровенно со мной говорила, однако я немного обиделся.
Лицо ее показалось мне еще прелестнее, чем накануне;
так все в нем
было тонко, умно и мило.
Я до того сконфузился, что даже не поклонился никому; в докторе Лушине я узнал того самого черномазого господина, который
так безжалостно меня пристыдил в саду; остальные
были мне незнакомы.
— Майданов, — сказала княжна высокому молодому человеку с худощавым лицом, маленькими слепыми глазками и чрезвычайно длинными черными волосами, — вы, как поэт, должны
быть великодушны и уступить ваш билет мсьё Вольдемару,
так, чтобы у него
было два шанса вместо одного.
Зинаида стала передо мной, наклонила немного голову набок, как бы для того, чтобы лучше рассмотреть меня, и с важностью протянула мне руку. У меня помутилось в глазах; я хотел
было опуститься на одно колено, упал на оба — и
так неловко прикоснулся губами к пальцам Зинаиды, что слегка оцарапал себе конец носа ее ногтем.
«Гроза», — подумал я, — и точно
была гроза, но она проходила очень далеко,
так что и грома не
было слышно; только на небе непрерывно вспыхивали неяркие, длинные, словно разветвленные молнии: они не столько вспыхивали, сколько трепетали и подергивались, как крыло умирающей птицы.
Он почти не занимался моим воспитанием, но никогда не оскорблял меня; он уважал мою свободу — он даже
был, если можно
так выразиться, вежлив со мною… только он не допускал меня до себя.
На него находила иногда веселость, и тогда он готов
был резвиться и шалить со мной, как мальчик (он любил всякое сильное телесное движение); раз — всего только раз! — он приласкал меня с
такою нежностью, что я чуть не заплакал…
«Я кокетка, я без сердца, я актерская натура, — сказала она ему однажды в моем присутствии, — а, хорошо!
так подайте ж вашу руку, я воткну в нее булавку, вам
будет стыдно этого молодого человека, вам
будет больно, а все-таки вы, господин правдивый человек, извольте смеяться».
Она до того
была бледна,
такая горькая печаль,
такая глубокая усталость сказывалась в каждой ее черте, что сердце у меня сжалось, и я невольно пробормотал...
Я глядел на нее — и, все-таки не понимая, отчего ей
было тяжело, живо воображал себе, как она вдруг, в припадке неудержимой печали, ушла в сад — и упала на землю, как подкошенная.
— Вот как, — повторила Зинаида. — Разве жить
так весело? оглянитесь-ка кругом… Что — хорошо? Или вы думаете, что я этого не понимаю, не чувствую? Мне доставляет удовольствие —
пить воду со льдом, и вы серьезно можете уверять меня, что
такая жизнь стоит того, чтоб не рискнуть ею за миг удовольствия, — я уже о счастии не говорю.
Слезы Зинаиды меня совершенно сбили с толку: я решительно не знал, на какой мысли остановиться, и сам готов
был плакать: я все-таки
был ребенком, несмотря на мои шестнадцать лет.
Взберусь, бывало, на высокую стену, сяду и сижу там
таким несчастным, одиноким и грустным юношей, что мне самому становится себя жалко, — и
так мне
были отрадны эти горестные ощущения,
так упивался я ими!..
Я
так был весел и горд весь этот день, я
так живо сохранял на моем лице ощущение Зинаидиных поцелуев, я с
таким содроганием восторга вспоминал каждое ее слово, я
так лелеял свое неожиданное счастие, что мне становилось даже страшно, не хотелось даже увидеть ее, виновницу этих новых ощущений.
— Ну, это мое дело, мсьё мой зверь. В
таком случае я попрошу Петра Васильевича… (Моего отца звали Петром Васильевичем. Я удивился тому, что она
так легко и свободно упомянула его имя, точно она
была уверена в его готовности услужить ей.)
—
Так. Ну, а положим, я
была бы вашей женой, что бы вы тогда сделали?
Его свежее, красивое лицо
так мне
было противно в эту минуту — и он глядел на меня
так презрительно-игриво, что я не отвечал ему вовсе.
Я вернулся к себе в комнату, достал из письменного стола недавно купленный английский ножик, пощупал острие лезвия и, нахмурив брови, с холодной и сосредоточенной решительностью сунул его себе в карман, точно мне
такие дела делать
было не в диво и не впервой.
Ночь стояла
такая же тихая, как и накануне; но на небе
было меньше туч — и очертанья кустов, даже высоких цветов, яснее виднелись.
— Что ж это
такое? — проговорил я вслух, почти невольно, когда снова очутился в своей комнате. — Сон, случайность или… — Предположения, которые внезапно вошли мне в голову,
так были новы и странны, что я не смел даже предаться им.
Зинаида опять рассмеялась… Я успел заметить, что никогда еще не
было у ней на лице
таких прелестных красок. Мы с кадетом отправились. У нас в саду стояли старенькие качели. Я его посадил на тоненькую дощечку и начал его качать. Он сидел неподвижно, в новом своем мундирчике из толстого сукна, с широкими золотыми позументами, и крепко держался за веревки.
— Я услышала ваш голос, — начала она, — и тотчас вышла. И вам
так легко
было нас покинуть, злой мальчик?
У меня
был вороненький, косматый конек, крепкий на ноги и довольно резвый: правда, ему приходилось скакать во все лопатки, когда Электрик шел полной рысью, но я все-таки не отставал.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом
был первый в столице и чтоб у меня в комнате
такое было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и
были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это
такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести, то
есть не двести, а четыреста, — я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; —
так, пожалуй, и теперь столько же, чтобы уже ровно
было восемьсот.
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они
едят, а я не
ем? Отчего же я, черт возьми, не могу
так же? Разве они не
такие же проезжающие, как и я?
Купцы.
Так уж сделайте
такую милость, ваше сиятельство. Если уже вы, то
есть, не поможете в нашей просьбе, то уж не знаем, как и
быть: просто хоть в петлю полезай.