Неточные совпадения
— Ну и слава богу! —
сказала мне раз Катя, когда я как тень, без дела, без мысли, без желаний, ходила из угла в угол, — Сергей Михайлыч приехал, присылал спросить о нас и
хотел быть к обеду. Ты встряхнись, моя Машечка, — прибавила она, — а то что он о тебе подумает? Он так вас любил всех.
— Ну
скажите по правде, руку на сердце, —
сказал он, шутливо обращаясь ко мне, — разве не было бы для вас несчастье соединить свою жизнь с человеком старым, отжившим, который только сидеть
хочет, тогда как у вас там бог знает что бродит, чего хочется.
— А я
хотела сыграть вам новую сонату, —
сказала я.
Бывало, он только
хочет посоветовать мне что-нибудь, а уж мне кажется, что я знаю, что он
скажет.
—
Хотите, я велю еще принести, —
сказала я, — или пойдемте сами.
— Ну, как же вы не фиялка, —
сказал он мне все еще тихо,
хотя некого уже было бояться разбудить, — как только подошел к вам после всей этой пыли, жару, трудов, так и запахло фиялкой. И не душистою фиялкой, а знаете, этою первою, темненькою, которая пахнет снежком талым и травою весеннею.
— Нет, я сама
хочу рвать, я пойду за ключом, —
сказала я, — Соня не найдет…
— Нет, я
хочу сама рвать, —
сказала я и, схватившись руками за ближайший сук, ногами вскочила на стену. Он не успел поддержать меня, как я уже соскочила в сарай на землю.
— Я и
хотела… Сергей Михайлыч! —
сказала я, вдруг глядя ему прямо в глаза. — Вы не сердитесь на меня?
— Впрочем, —
сказал он, помолчав немного и голосом, который напрасно
хотел казаться твердым, — хоть и глупо и невозможно рассказывать словами, хоть мне и тяжело, я постараюсь объяснить вам, — добавил он, морщась как будто от физической боли.
Я вздрогнула и
хотела перебить его,
сказать, чтоб он не смел говорить за меня, но он, удерживая меня, положил свою руку на мою.
Он
сказал: «Не будем говорить», — а я видела, что он всеми силами души ждал моего слова. Я
хотела говорить, но не могла, что-то жало мне в груди. Я взглянула на него, он был бледен, и нижняя губа его дрожала. Мне стало жалко его. Я сделала усилие и вдруг, разорвав силу молчания, сковывавшую меня, заговорила голосом тихим, внутренним, который, я боялась, оборвется каждую секунду.
— А знаете, я давно
хотел вам
сказать одну вещь, —
сказал он раз, когда мы поздно один засиделись в этом углу.-Я, покуда вы играли, все думал об этом.
— Не бойтесь, —
сказал он, улыбаясь. — Мне только оправдаться надо. Когда я начал говорить, я
хотел рассуждать.
Зачем он мне
сказал, что мы можем ехать в город, когда только я
захочу этого?
Мне хотелось подойти с ним вместе к пропасти и
сказать: вот шаг, я брошусь туда, вот движение, и я погибла, — и чтоб он, бледнея на краю пропасти, взял меня в свои сильные руки, подержал бы над ней, так что у меня бы в сердце захолонуло, и унес бы куда
хочет.
— Да, это я знаю, я милый ребенок, которого надо успокаивать, —
сказала я таким тоном, что он удивленно, как будто в первый раз что увидел, посмотрел на меня. — Я не
хочу спокойствия, довольно его в тебе, очень довольно, — прибавила я.
— Теперь не
хочу, — отвечала я.
Хотя мне и хотелось слушать его, но мне так приятно было разрушить его спокойствие. — Я не
хочу играть в жизнь, я
хочу жить, —
сказала я, — так же, как и ты.
— Как
хочешь, —
сказала я. Он обнял меня и поцеловал.
Я была оскорблена тем, что
сказал про меня француз,
хотя втайне сознавала, что он только назвал то, что я сама чувствовала; но слова маркиза удивили и возмутили меня своею грубостью.
— Извините, —
сказала я холодно и
хотела высвободить руку, но кружево рукава зацепилось за его пуговицу.
— Как это ты вздумала? —
сказал он, — а я завтра
хотел к тебе ехать. — Но, всмотревшись ближе в мое лицо, он как будто испугался. — Что ты? что с тобой? — проговорил он.
— Ах! мой друг, уволь от чувствительных сцен, —
сказал он холодно, — что ты в деревню
хочешь, это прекрасно, потому что и денег у нас мало; а что навсегда, то это мечта. Я знаю, что ты не уживешь. А вот чаю напейся, это лучше будет, — заключил он, вставая, чтобы позвонить человека.
Мне представлялось все, что он мог думать обо мне, и я оскорбилась теми страшными мыслями, которые приписывала ему, встретив неверный и как будто пристыженный взгляд, устремленный на меня. Нет! он не
хочет и не может понять меня! Я
сказала, что пойду посмотреть ребенка, и вышла от него. Мне хотелось быть одной и плакать, плакать, плакать…
— Послушай! —
сказала я, дотрогиваясь до его руки, чтоб он оглянулся на меня. — Послушай, отчего ты никогда не
сказал мне, что ты
хочешь, чтобы я жила именно так, как ты
хотел, зачем ты давал мне волю, которою я не умела пользоваться, зачем ты перестал учить меня? Ежели бы ты
хотел, ежели бы ты иначе вел меня, ничего, ничего бы не было, —
сказала я голосом, в котором сильней и сильней выражалась холодная досада и упрек, а не прежняя любовь.
— И
сказать тебе всю правду? ежели уже ты
хочешь откровенности.
Мы долго молчали, когда они ушли; я выплакала свои слезы, и мне стало легче. Я взглянула на него. Он сидел, облокотив голову на руку, и
хотел что-то
сказать в ответ на мой взгляд, но только тяжело вздохнул и опять облокотился.