Неточные совпадения
«Трагедия Лира заслуженно превозносится между
драмами Шекспира, — говорит доктор Джонсон. — Может
быть, нет ни одной
драмы, которая бы так сильно приковывала к себе внимание, которая сильно волновала бы наши страсти и возбуждала наше любопытство».
«Мы желали бы обойти эту
драму и ничего не сказать о ней, — говорит Газлит, — потому что все, что мы скажем о ней,
будет не только недостаточно, но много ниже того понимания, которое мы составили о ней.
«Если бы оригинальность вымысла не
была общим отпечатком всех пьес Шекспира, — говорит Галлам, — так что признание одного произведения наиболее оригинальным
было бы осуждением других, мы могли бы сказать, что высшие стороны гения Шекспира всего ярче проявились в «Лире».
Драма эта отступает более, чем «Макбет», «Отелло» и даже «Гамлет», от правильного образца трагедии, но фабула ее лучше построена, и она проявляет столько же почти сверхчеловеческого вдохновения, как и те».
Таковы суждения критиков об этой
драме, и потому считаю, что я не ошибаюсь, избирая ее как образец лучших
драм Шекспира. Постараюсь как можно беспристрастнее изложить содержание
драмы и потом показать, почему эта
драма не
есть верх совершенства, как определяют ее ученые критики, а
есть нечто совершенно иное.
Всякому человеку нашего времени, если бы он не находился под внушением того, что
драма эта
есть верх совершенства, достаточно бы
было прочесть ее до конца, если бы только у него достало на это терпения, чтобы убедиться в том, что это не только не верх совершенства, но очень плохое, неряшливо составленное произведение, которое если и могло
быть для кого-нибудь интересно, для известной публики, в свое время, то среди нас не может вызывать ничего, кроме отвращения и скуки.
Условия всякой
драмы, по законам, установленным теми самыми критиками, которые восхваляют Шекспира, заключаются в том, чтобы действующие лица
были, вследствие свойственных их характерам поступков и естественного хода событий, поставлены в такие положения, при которых, находясь в противоречии с окружающим миром, лица эти боролись бы с ним и в этой борьбе выражали бы присущие им свойства.
Может
быть, такие анахронизмы, которыми полны все
драмы Шекспира, не вредили возможности иллюзии в XVI и начале XVII века, но в наше время уже невозможно с интересом следить за ходом событий, которые знаешь, что не могли совершаться в тех условиях, которые с подробностью описывает автор.
Так что языка живых лиц, того языка, который в
драме есть главное средство изображения характеров, нет у Шекспира. (Если средством выражения характеров могут
быть и жесты, как в балете, то это только побочное средство.) Если же лица говорят что попало и как попало, и все одним и тем же языком, как это происходит у Шекспира, то теряется даже и действие жестов. И потому, что бы ни говорили слепые хвалители Шекспира, у Шекспира нет изображения характеров.
Те же лица, которые в его
драмах выделяются как характеры,
суть характеры, заимствованные им из прежних сочинений, послуживших основой его
драм, и изображаются большей частью не драматическим способом, состоящим в том, чтобы заставить каждое лицо говорить своим языком, а эпическим способом — рассказа одних лиц про свойства других.
Потом, когда, по старой
драме, Лир спрашивает дочерей о любви к нему, и Корделия говорит не так, как у Шекспира, что она не всю любовь отдает отцу, а
будет любить и мужа, если выйдет замуж, что совершенно неестественно, а просто говорит, что она не может словами выражать свою любовь, а надеется, что дела ее докажут это, Гонерила и Регана делают замечания о том, что ответ Корделии не ответ и что отцу нельзя спокойно перенести такого равнодушия.
Так что, по старой
драме,
есть, чего нет у Шекспира, объяснение гнева Лира, вызвавшего обделение меньшой дочери.
В старой
драме нет никаких бурь и выдергивания седых волос, а
есть убитый горем, ослабевший и смирившийся старик Лир, изгнанный и другой дочерью, которая даже хочет убить его.
Есть ли что-нибудь подобное этой прелестной сцене в
драме Шекспира?
Лучше она потому, что, во-первых, нет в ней совершенно излишних и только отвлекающих внимание лиц — злодея Эдмунда и безжизненных Глостера и Эдгара; во-вторых, потому, что нет в ней совершенно фальшивых эффектов бегания Лира по степи, разговоров с шутом и всех этих невозможных переодеваний и неузнаваний и повальных смертей; главное же, потому, что в этой
драме есть простой, естественный и глубоко трогательный характер Лира и еще более трогательный, определенный и прелестный характер Корделии, чего нет у Шекспира, и потому, что
есть в старой
драме, вместо размазанных у Шекспира сцен свидания Лира с Корделией ненужным убийством Корделии, восхитительная сцена примирения Лира с Корделией, подобной которой нет ни одной во всех
драмах Шекспира.
Шекспир, пользуясь характерами, которые уже даны в предшествующих
драмах или новеллах, хрониках, жизнеописаниях Плутарха, не только не делает их более правдивыми и яркими, как это говорят его хвалители, но, напротив, всегда ослабляет их и часто совершенно уничтожает их, как в «Лире», заставляя свои действующие лица совершать несвойственные им поступки, главное же — говорить несвойственные ни им, ни каким бы то ни
было людям речи.
На этого-то Олдкестля и
была написана в угоду католической публике неизвестным автором комедия или
драма, осмеивавшая и выставлявшая этого мученика за веру дрянным человеком, собутыльником герцога, и из этой-то комедии взята Шекспиром не только сама личность Фальстафа, но и комическое отношение к нему.
Но ни на одном из лиц Шекспира так поразительно не заметно его, не скажу неумение, но совершенное равнодушие к приданию характерности своим лицам, как на Гамлете, и ни на одной из пьес Шекспира так поразительно не заметно то слепое поклонение Шекспиру, тот нерассуждающий гипноз, вследствие которого не допускается даже мысли о том, чтобы какое-нибудь произведение Шекспира могло
быть не гениальным и чтобы какое-нибудь главное лицо его в
драме могло бы не
быть изображением нового и глубоко понятого характера.
Если прибавить к этому еще шовинистический английский патриотизм, проводимый во всех исторических
драмах, такой патриотизм, вследствие которого английский престол
есть нечто священное, англичане всегда побеждают французов, избивая тысячи и теряя только десятки, Иоанна д’Арк — колдунья, и Гектор и все трояне, от которых происходят англичане, — герои, а греки — трусы и изменники и т. п., то таково
будет мировоззрение мудрейшего учителя жизни по изложению величайших его хвалителей.
Но аллегория по самому роду своему, как искусство низшего рода, не могла заменить прежних религиозных
драм; новая же форма драматического искусства, соответствующая пониманию христианства как учения о жизни, еще не
была найдена.
И произошло то, что
драма, имевшая прежде высокое религиозное назначение и только при этом условии могущая занимать важное место в жизни человечества, стала, как во времена Рима, зрелищем, забавой, развлечением, но только с той разницей, что в Риме зрелища
были всенародные, в христианском же мире XV, XVI и XVII веков это
были зрелища, преимущественно предназначенные для развращенных королей и высших сословий.
Особенностью английской
драмы были грубые эффекты происходивших на сцене убийств, казней, сражений и народные комические интермедии.
В Германии, не имевшей даже посредственных драматических писателей (
был Ганс Сакс, слабый и мало известный писатель), все образованные люди, вместе с Фридрихом Великим, преклонялись перед французской псевдоклассической
драмой.
Люди этого кружка, как и все люди высших сословий христианского мира того времени, находились под обаянием и влиянием греческих памятников и,
будучи совершенно равнодушны к вопросам религиозным, думали, что если греческая
драма, изображая бедствия и страдания, и борьбу своих героев, представляет высший образец
драмы, то и для
драмы в христианском мире такое изображение страданий и борьбы героев
будет достаточным содержанием, если только откинуть узкие требования псевдоклассицизма.
Люди эти, не понимая того, что для греков борьба и страдания их героев имели религиозное значение, вообразили себе, что стоит только откинуть стеснительные законы трех единств, и, не вложив в нее никакого религиозного соответственного времени содержания,
драма будет иметь достаточное основание в изображении различных моментов жизни исторических деятелей и вообще сильных страстей людских.
Для убедительности же своего восхваления всего Шекспира они составляли эстетические теории, но которым выходило, что определенное религиозное мировоззрение совсем не нужно для произведения искусства вообще и
драмы в особенности, что для внутреннего содержания
драмы совершенно достаточно изображение страстей и характеров людских, что не только не нужно религиозное освещение изображаемого, но искусство должно
быть объективно, то
есть изображать события совершенно независимо от оценки доброго и злого.
Так что первая причина славы Шекспира
была та, что немцам надо
было противопоставить надоевшей им и действительно скучной, холодной французской
драме более живую и свободную. Вторая причина
была та, что молодым немецким писателям нужен
был образец для писания своих
драм. Третья и главная причина
была деятельность лишенных эстетического чувства ученых и усердных эстетических немецких критиков, составивших теорию объективного искусства, то
есть сознательно отрицающую религиозное содержание
драмы.
Не
есть ли то, чего вы требуете для
драмы, религиозное поучение, дидактизм, то, что называется тенденциозностью и что несовместимо с истинным искусством?» Под религиозным содержанием искусства, отвечу я, я разумею не внешнее поучение в художественной форме каким-либо религиозным истинам и не аллегорическое изображение этих истин, а определенное, соответствующее высшему в данное время религиозному пониманию мировоззрение, которое, служа побудительной причиной сочинения
драмы, бессознательно для автора проникает все его произведение.
Так что, как это
было, когда
драма была серьезным делом, и как это должно
быть по существу дела, писать
драму может только тот, кому
есть что сказать людям, и сказать нечто самое важное для людей, об отношении человека к богу, к миру, ко всему вечному, бесконечному.
Но это все внешние причины, основная же, внутренняя причина славы Шекспира
была и
есть та, что
драмы его пришлись pro capite lectoris, то
есть соответствовали тому арелигиозному и безнравственному настроению людей высшего сословия нашего мира.
Но нахождение этой новой формы
было задержано возникшим среди немецких писателей конца XVIII и начала XIX столетия учением о так называемом объективном, то
есть равнодушном к добру и злу, искусстве, связанном с преувеличенным восхвалением
драм Шекспира, отчасти соответствовавшим эстетическому учению немцев, отчасти послужившим для него матерьялом.
Если бы не
было того преувеличенного восхищения
драм Шекспира, признанных самым совершенным образцом
драмы, люди XVIII и XIX столетий и нынешнего должны
были понять, что
драма для того, чтобы иметь право существовать и
быть серьезным делом, должна служить, как это всегда
было и не может
быть иначе, уяснению религиозного сознания.
Во-первых, потому, что, освободившись от этой лжи, люди должны
будут понять, что
драма, не имеющая в своей основе религиозного начала,
есть не только не важное, хорошее дело, как это думают теперь, но самое пошлое и презренное дело.
А поняв это, должны
будут искать и вырабатывать ту новую форму современной
драмы, той
драмы, которая
будет служить уяснением и утверждением в людях высшей ступени религиозного сознания; а во-вторых, потому, что люди, освободившись от этого гипноза, поймут, что ничтожные и безнравственные произведения Шекспира и его подражателей, имеющие целью только развлечение и забаву зрителей, никак не могут
быть учителями жизни и что учение о жизни, покуда нет настоящей религиозной
драмы, надо искать в других источниках.