Неточные совпадения
То же, что труд его в суде, состоящий в
том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга, был труд нехороший, никогда не
приходило ему в голову, и он не только не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с хорошими господами.
Он
пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из
того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Потом, после допроса сторон, как они хотят спрашивать: под присягой или нет, опять, с трудом передвигая ноги,
пришел тот же старый священник и опять так же, поправляя золотой крест на шелковой груди, с таким же спокойствием и уверенностью в
том, что он делает вполне полезное и важное дело, привел к присяге свидетелей и эксперта.
Раблэ пишет, что юрист, к которому
пришли судиться, после указания на всевозможные законы, по прочтении двадцати страниц юридической бессмысленной латыни, предложил судящимся кинуть кости: чет или нечет. Если чет,
то прав истец, если нечет,
то прав ответчик.
— Конвойный, и
то говорит: «это всё тебя смотреть ходят».
Придет какой-нибудь: где тут бумага какая или еще что, а я вижу, что ему не бумага нужна, а меня так глазами и ест, — говорила она, улыбаясь и как бы в недоумении покачивая головой. — Тоже — артисты.
И, как удивительное совпадение, в это самое утро
пришло наконец
то давно ожидаемое письмо от Марьи Васильевны, жены предводителя,
то самое письмо, которое ему теперь было особенно нужно.
И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не
приходило в голову, что
тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё
то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что
пришел разрушить их, и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он
пришел выпустить плененных на свободу.
Никому из присутствующих не
приходило в голову
того, что всё, что совершалось здесь, было величайшим кощунством и насмешкой над
тем самым Христом, именем которого всё это делалось.
Никому в голову не
приходило того, что золоченый крест с эмалевыми медальончиками на концах, который вынес священник и давал целовать людям, был не что иное, как изображение
той виселицы, на которой был казнен Христос именно за
то, что он запретил
то самое, что теперь его именем совершалось здесь.
Никому в голову не
приходило, что
те священники, которые воображают себе, что в виде хлеба и вина они едят тело и пьют кровь Христа, действительно едят тело и пьют кровь его, но не в кусочках и в вине, а
тем, что не только соблазняют
тех «малых сих», с которыми Христос отожествлял себя, но и лишают их величайшего блага и подвергают жесточайшим мучениям, скрывая от людей
то возвещение блага, которое он принес им.
Счетчик этот, не глядя на
того, кто проходил, хлопнул рукой по спине Нехлюдова, и это прикосновение руки надзирателя в первую минуту оскорбило Нехлюдова, но тотчас же он вспомнил, зачем он
пришел сюда, и ему совестно стало этого чувства неудовольствия и оскорбления.
«Однако надо делать
то, за чем
пришел, — сказал он, подбадривая себя. — Как же быть?»
Прокричав эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся. Но тотчас же
пришла мысль, что если ему стыдно,
то это
тем лучше, потому что он должен нести стыд. И он громко продолжал...
Смотритель,
тот самый, который направил Нехлюдова в женское отделение, очевидно заинтересованный им,
пришел в это отделение и, увидав Нехлюдова не у решетки, спросил его, почему он не говорит с
той, с кем ему нужно. Нехлюдов высморкался и, встряхнувшись, стараясь иметь спокойный вид, отвечал...
— Что же,
приходите, — сказала она, улыбаясь
той улыбкой, которой улыбалась мужчинам, которым хотела нравиться.
Когда ночью
пришли с обыском,
то обитатели квартиры решили защищаться, потушили огонь и стали уничтожать улики.
Казалось, служа в гвардейском, близком к царской фамилии полку, Масленникову пора бы привыкнуть к общению с царской фамилией, но, видно, подлость только усиливается повторением, и всякое такое внимание приводило Масленникова в такой же восторг, в который
приходит ласковая собачка после
того, как хозяин погладит, потреплет, почешет ее за ушами.
Управляющий, налитой, мускулистый, сильный молодой человек, в коротком пиджаке с зеленым стоячим воротником и огромными пуговицами,
пришел сказать Нехлюдову, что все собрались, но что они подождут, — пускай прежде Нехлюдов напьется кофею или чаю, и
то и другое готово.
Как ни мало вкусно всё это было, Нехлюдов ел, не замечая
того, чтò ест: так он был занят своею мыслью, сразу разрешившею
ту тоску, с которой он
пришел с деревни.
— А я вам доложу, князь, — сказал приказчик, когда они вернулись домой, — что вы с ними не столкуетесь; народ упрямый. А как только он на сходке — он уперся, и не сдвинешь его. Потому, всего боится. Ведь эти самые мужики, хотя бы
тот седой или черноватый, что не соглашался, — мужики умные. Когда
придет в контору, посадишь его чай пить, — улыбаясь, говорил приказчик, — разговоришься — ума палата, министр, — всё обсудит как должно. А на сходке совсем другой человек, заладит одно…
В
то же время, как
пришел денщик, блюдечко, остановившись раз на «п», другой раз на «о» и потом, дойдя до «с», остановилось на этой букве и стало дергаться туда и сюда.
Другая записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов просил лично передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным почерком писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю, но что ему
пришла мысль: не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к
тому лицу, от которого зависит это дело, и попросить его.
— Ну, чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтракать? А
то садись. Бифштекс чудесный. Я всегда с существенного начинаю и кончаю. Ха, ха, ха. Ну, вина выпей, — кричал он, указывая на графин с красным вином. — А я об тебе думал. Прошение я подам. В руки отдам — это верно; только
пришло мне в голову, не лучше ли тебе прежде съездить к Топорову.
И мыслью пробежав по всем
тем лицам, на которых проявлялась деятельность учреждений, восстанавливающих справедливость, поддерживающих веру и воспитывающих народ, — от бабы, наказанной за беспатентную торговлю вином, и малого за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя за поджог, и банкира за расхищение, и тут же эту несчастную Лидию за
то только, что от нее можно было получить нужные сведения, и сектантов за нарушение православия, и Гуркевича за желание конституции, — Нехлюдову с необыкновенной ясностью
пришла мысль о
том, что всех этих людей хватали, запирали или ссылали совсем не потому, что эти люди нарушали справедливость или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть
тем богатством, которое они собирали с народа.
А между
тем шашни с фельдшером, за которые Маслова была изгнана из больницы и в существование которых поверил Нехлюдов, состояли только в
том, что, по распоряжению фельдшерицы,
придя за грудным чаем в аптеку, помещавшуюся в конце коридора, и застав там одного фельдшера, высокого с угреватым лицом Устинова, который уже давно надоедал ей своим приставанием, Маслова, вырываясь от него, так сильно оттолкнула его, что он ткнулся о полку, с которой упали и разбились две склянки.
Доктор, не дослушав его, поднял голову так, что стал смотреть в очки, и прошел в палаты и в
тот же день сказал смотрителю о
том, чтобы
прислали на место Масловой другую помощницу, постепеннее.
Ее поражало
то, что эта красивая девушка из богатого генеральского дома, говорившая на трех языках, держала себя как самая простая работница, отдавала с себя другим все, что
присылал ей ее богатый брат, и одевалась и обувалась не только просто, но бедно, не обращая никакого внимания на свою наружность.
Опять дорогой ему
пришла мысль о
том, как примет Катюша свое помилование. Где поселят ее? Как он будет жить с нею? Что Симонсон? Какое ее отношение к нему? Вспомнил о
той перемене, которая произошла в ней. Вспомнил при этом и ее прошедшее.
Он прочел еще 7-й, 8-й, 9-й и 10-й стихи о соблазнах, о
том, что они должны
прийти в мир, о наказании посредством геенны огненной, в которую ввергнуты будут люди, и о каких-то ангелах детей, которые видят лицо Отца Небесного. «Как жалко, что это так нескладно, — думал он, — а чувствуется, что тут что-то хорошее».