Неточные совпадения
— Ежели бы знали, что вы этого
хотите, праздник бы отменили, — сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и
не хотел, чтобы верили.
Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того
не хотелось, она, чтобы
не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны,
хотя и
не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она
не хочет,
не может и
не находит нужным исправляться.
Я ничего
не понимаю, может быть, но Австрия никогда
не хотела и
не хочет войны.
Они
не поняли, они
не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего
не хочет для себя и всё
хочет для блага мира.
— Князь Василий
не отвечал,
хотя с свойственною светским людям быстротой соображения и памяти показал движением головы, что он принял к соображению эти сведения.
— Нет, нельзя, — сказал князь Андрей смеясь, пожатием руки давая знать Пьеру, что этого
не нужно спрашивать. Он что-то
хотел сказать еще, но в это время поднялся князь Василий с дочерью, и мужчины встали, чтобы дать им дорогу.
(Видно было, что виконт ему
не нравился, и что он,
хотя и
не смотрел на него, против него обращал свои речи).
— «Je leur ai montré le chemin de la gloire» — сказал он после недолгого молчания, опять повторяя слова Наполеона: — «ils n’en ont pas voulu; je leur ai ouvert mes antichambres, ils se sont précipités en foule»… Je ne sais pas à quel point il a eu le droit de le dire. [«Я показал им путь славы: они
не хотели; я открыл им мои передние: они бросились толпой…»
Не знаю, до какой степени имел он право так говорить.]
Не успели еще Анна Павловна и другие улыбкой оценить этих слов виконта, как Пьер опять ворвался в разговор, и Анна Павловна,
хотя и предчувствовавшая, что он скажет что-нибудь неприличное, уже
не могла остановить его.
—
Не хотите ли перейти к тому столу? — сказала Анна Павловна. Но Пьер,
не отвечая, продолжал свою речь.
— Революция и цареубийство великое дело?.. После этого… да
не хотите ли перейти к тому столу? — повторила Анна Павловна.
— Свобода и равенство, — презрительно сказал виконт, как будто решившийся, наконец, серьезно доказать этому юноше всю глупость его речей, — всё громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же
не любит свободы и равенства? Еще Спаситель наш проповедовал свободу и равенство. Разве после революции люди стали счастливее? Напротив. Мы
хотели свободы, а Бонапарте уничтожил ее.
Два лакея, один княгинин, другой его, дожидаясь, когда они кончат говорить, стояли с шалью и рединготом и слушали их, непонятный им, французский говор с такими лицами, как будто они понимали, что́ говорится, но
не хотели показывать этого. Княгиня, как всегда, говорила улыбаясь и слушала смеясь.
— Нет,
не был, но вот что́ мне пришло в голову, и я
хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире… это нехорошо…
— Я и с мужем вашим всё спорю;
не понимаю, зачем он
хочет итти на войну, — сказал Пьер, без всякого стеснения (столь обыкновенного в отношениях молодого мужчины к молодой женщине) обращаясь к княгине.
Отчего мы, женщины, ничего
не хотим, ничего нам
не нужно?
Я
не хочу про это слышать.] — заговорила княгиня таким капризно-игривым тоном, каким она говорила с Ипполитом в гостиной, и который так, очевидно,
не шел к семейному кружку, где Пьер был как бы членом.
— Всё равно одна, без моих друзей… И
хочет, чтоб я
не боялась.
— Что́ мне за дело, что тут мсье Пьер, — вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. — Я тебе давно
хотела сказать, André: зa что́ ты ко мне так переменился? Что́ я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня
не жалеешь. За что́?
— Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что
не захочет лишить меня удовольствия провести о тобою вечер.
Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, — сказал он,
хотя Пьер и
не говорил про Бонапарте.
— А обо мне что́ говорить? — сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. — Что́ я такое? Je suis un bâtard! [Незаконный сын!] — И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. — Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… — Но он
не сказал, что право. — Я свободен пока, и мне хорошо. Я только никак
не знаю, что́ мне начать. Я
хотел серьезно посоветоваться с вами.
— Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что́
хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это
не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
— Нет,
не хочу, — сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
— Я держу пари (он говорил по-французски, чтоб его понял англичанин, и говорил
не слишком хорошо на этом языке). — Держу пари на пятьдесят империалов,
хотите на сто? — прибавил он, обращаясь к англичанину.
— Господа! Кто
хочет со мною пари? Я то же сделаю, — вдруг крикнул он. — И пари
не нужно, вот что́. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
— Что́ такое? — спросила графиня, как будто
не зная, о чем говорит гостья,
хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухова.
— Насилу спасли этого несчастного, — продолжала гостья. — И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! — прибавила она. — А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот все воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто
не примет, несмотря на его богатство. Мне
хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
— Так я
хотела сказать, — продолжала она, — по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто
не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain [Лоррен] приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию.
— Да, ma chère, — сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. — Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы
не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chère. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба-то? — сказал граф вопросительно.
—
Не хотите? Ну, так подите сюда, — сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. — Ближе, ближе! — шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
— А меня
хотите поцеловать? — прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть
не плача от волненья.
Ежели он
не захочет поддержать своего крестника, — ведь он крестил Борю, — и назначить ему что-нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне
не на что будет обмундировать его.
— А я именно
хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но, я по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я
не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего
не будем просить и
не примем от него.
— Что́ вы, милая, — сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. —
Не хотите служить, что́ ли? Так я вам найду место.
— Имениннице дорогой с детками, — сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. — Ты что, старый греховодник, — обратилась она к графу; целовавшему ее руку, — чай, скучаешь в Москве? собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подростут… — она указывала на девиц, —
хочешь —
не хочешь, надо женихов искать.
Немец хмурился, старался показать вид, что он и
не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто
не хотел понять, что вино нужно было ему
не для того, чтоб утолить жажду,
не из жадности, а из добросовестной любознательности.
Графиня
хотела хмуриться, но
не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок,
не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня
хотела поднять голову,
хотела отвечать, но
не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе
не умела и
не хотела хорошо танцовать.
— А седьмой десяток! Что́, говорят, граф-то
не узнает уж?
Хотели соборовать?
—
Хотела уснуть, mon cousin, и
не могу.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она
не прервет молчания вопросом,
хотя бы ей пришлось молчать до утра.
— Я тебе скажу больше, — продолжал князь Василий, хватая ее за руку, — письмо было написано,
хотя и
не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится, — князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится, — и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
— Это было бы хорошо, — сказала она. — Я ничего
не хотела и
не хочу. —
— Ах,
не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно на Sophie, — я повторить
не могу, — что граф сделался болен и две недели
не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего
не значит.
Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо-освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который,
хотя и
не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно.
Пьер
хотел сначала сесть на другое место, чтобы
не стеснять даму,
хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и
не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой-то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда
не делал) и потянул ее книзу, как будто он
хотел испытать, крепко ли она держится.
— Courage, courage, mon ami. Il a demandé à vous voir. C’est bien… [
Не унывать,
не унывать, мой друг. Он велел вас позвать. Это хорошо.] — и он
хотел итти.