Неточные совпадения
Конечно, я говорю не о «барах», которые разъезжаются по собственным деревням и за границу,
а о простых смертных, которые расползаются по дачам, потому что за зиму Петербург их задавил.
Именно так было поступлено и со мной, больным, почти умирающим. Вместо того, чтобы везти меня за границу, куда, впрочем, я и сам не чаял доехать, повезли меня в Финляндию. Дача — на берегу озера, которое во время ветра невыносимо гудит,
а в прочее время разливает окрест приятную сырость. Домик маленький, но веселенький, мебель сносная, но о зеркале и в помине нет. Поэтому утром я наливаю в рукомойник воды и причесываюсь над ним. Простору довольно, и большой сад для прогулок.
Трудно поверить,
а в провинции власть имущие делали гримасы, встретив где-нибудь мою книгу.
—
А я — целую голову сахару… Угадайте — где она у меня была?
За это, даже на том недалеком финском побережье, где я живу, о русском языке между финнами и слыхом не слыхать.
А новейшие русские колонизаторы выучили их только трем словам: «риби» (грибы), «ривенник» (гривенник) и «двуривенник». Тем не менее в селе Новая-Кирка есть финны из толстосумов (торговцы), которые говорят по-русски довольно внятно.
Но коровы здешние малорослы, потому что в Финляндию, по какому-то недоразумению, безусловно запрещено ввозить скот из других стран,
а следовательно, и совершенствовать местную породу трудно.
Отхожих промыслов тоже нет,
а стало быть, нет и бывалых людей.
О честности финской составилась провербиальная репутация, но нынче и в ней стали сомневаться. По крайней мере, русских пионеров они обманывают охотно,
а нередко даже и поворовывают. В петербургских процессах о воровствах слишком часто стали попадать финские имена — стало быть, способность есть. Защитники Финляндии (из русских же) удостоверяют, что финнов научили воровать проникшие сюда вместе с пионерами русские рабочие — но ведь клеветать на невинных легко!
Давидовой корове бог послал теленка,
Ах, теленка!
А на другой год она принесла другого теленка.
Ах, другого!
А на третий год принесла третьего теленка,
Ах, третьего!
Когда принесла трех телят, то пастор узнал об этом,
Ах, узнал!
И сказал Давиду: ты, Давид, забыл своего пастора,
Ах, забыл!
И за это увел к себе самого большого теленка,
Ах, самого большого!
А Давид остался только с двумя телятами,
Ах, с двумя!
О науке финской я ничего не знаю; ей отгорожено место в Гельсингфорсе,
а что она там делает — неизвестно.
Напрасно пренебрегают ими: в основе современной жизни лежит почти исключительно мелочь. Испуг и недоумение нависли над всею Европой;
а что же такое испуг, как не сцепление обидных и деморализующих мелочей?
Вот уже сколько лет сряду, как каникулярное время посвящается преимущественно распространению испугов. Съезжаются, совещаются, пьют «молчаливые» тосты. «Граф Кальноки был с визитом у князя Бисмарка,
а через полчаса князь Бисмарк отдал ему визит»; «граф Кальноки приехал в Варцин, куда ожидали также представителя от Италии», — вот что читаешь в газетах. Король Милан тоже ездит, кланяется и пользуется «сердечным» приемом. Даже черногорский князь удосужился и съездил в Вену, где тоже был «сердечно» принят.
Что все это означает, как не фабрикацию испугов в умах и без того взбудораженных простецов? Зачем это понадобилось? с какого права признано необходимым, чтобы Сербия, Болгария, Босния не смели устроиваться по-своему,
а непременно при вмешательстве Австрии? С какой стати Германия берется помогать Австрии в этом деле? Почему допускается вопиющая несправедливость к выгоде сильного и в ущерб слабому? Зачем нужно держать в страхе соседей?
Это по части немцев;
а по части россиян еще лучше.
«Крестьяне год от году беднеют, помещики также;
а рядом с этим всеобщим обеднением вырастают миллионы, сосредоточенные в немногих руках».
Это уж мелочи горькие, но покуда никто их еще не пугается;
а когда наступит очередь для испуга, — может быть, дело будет уже непоправимо.
В числе их немалую роль играл самосуд живорезов московского Охотного ряда,
а некоторые не отступали даже перед топлением в Москве-реке.
Это уже не явление, приходящее извне,
а вторая природа.
—
А через полчаса князь Бисмарк отдал визит Кальноки, и спять оба имели продолжительное совещание…
—
А слышали вы, что прусские офицеры у Сергия-Троицы живмя живут!
—
А слышали вы, как купец Z с рабочими купонами девяностого года рассчитался?
—
А слышали вы, как купец X всё земство в своем уезде своими людьми заполонил?
— Неужто?
а я еще его дворовым мальчиком помню…
А на даче мать семейства, встречая своего главу, сообщает...
—
А ведь граф-то Кальноки… каков! Вот «наши» так не умеют… У Троицы, сказывают, немца видели…
А с Баттенбергом творится что-то неладное. Его начали «возить». Сначала увезли, потом опять привезли. С какою целью? для чего лишний расход? чего смотрел майор Панов?
А он, мятежный, ищет бури,
Как будто в бурях есть покой!..
А болгары что? «Они с таким же восторгом приветствовали возвращение князя, с каким, за несколько дней перед тем, встретили весть об его низложении». Вот что пишут в газетах. Скажите: ну, чем они плоше древних афинян? Только вот насчет аттической соли у них плоховато.
Концерты европейские продолжают разыгрываться без него, как разыгрывались при нем,
а жизнь народная продолжает по-прежнему свое течение, особо от концертов.
Скажет она это потому, что душевная боль не давала человечеству ни развиваться, ни совершать плодотворных дел,
а следовательно, и в самой жизни человеческих обществ произошел как бы перерыв, который нельзя же не объяснить. Но, сказавши, — обведет эти строки черною каймою и более не возвратится к этому предмету.
— Да завтрашнего дня. Все думается: что-то завтра будет! Не то боязнь, не то раздраженье чувствуешь… смутное что-то. Стараюсь вникнуть, но до сих пор еще не разобрался. Точно находишься в обществе, в котором собравшиеся все разбрелись по углам и шушукаются,
а ты сидишь один у стола и пересматриваешь лежащие на нем и давно надоевшие альбомы… Вот это какое ощущение!
— То-то, что ничего не известно. Будет — не будет, будет — не будет? — только на эту тему и работает голова. Слышишь шепоты, далекое урчанье,
а ясного — ничего.
Только не «чудо» является в результате,
а простой изнуряющий вздор.
Возьмем теперь другой пример: образование. Не о высшей культуре идет здесь речь,
а просто о школе. Школа приготовляет человека к восприятию знания: она дает ему основные элементы его. Это достаточно указывает, какая тесная связь существует между школой и знанием.
Наконец, признано всеми, что насильственно суживать пределы знания вредно,
а еще вреднее наполнять содержание его всякими случайными примесями.
Не стремление к распространению знания стоит на первом плане,
а глухая боязнь этого распространения.
Но, в таком случае, для чего же не прибегнуть к помощи телефона? Набрать бы в центре отборных и вполне подходящих к уровню современных требований педагогов, которые и распространяли бы по телефону свет знания по лицу вселенной,
а на местах содержать только туторов, которые наблюдали бы, чтобы ученики не повесничали…
А через короткое время в результате получается заправский раб, в котором все сгнило, кроме гнуткой спины и лгущего языка во рту.
Дело в том, что Баттенберговы проказы не сами по себе важны,
а потому, что, несмотря на свое ничтожество, заслоняют те горькие «мелочи», которые заправским образом отравляют жизнь.
Под шум всевозможных совещаний, концертов, тостов и других политических сюрпризов прекращается русловое течение жизни, и вся она уходит внутрь, но не для работы самоусовершенствования,
а для того, чтобы переполниться внутренними болями.
В губернии вы прежде всего встретите человека, у которого сердце не на месте. Не потому оно не на месте, чтобы было переполнено заботами об общественном деле,
а потому, что все содержание настоящей минуты исчерпывается одним предметом: ограждением прерогатив власти от действительных и мнимых нарушений.
Уже не циркуляр является руководителем,
а газета с ее толками и инсинуациями…
Все это я не во сне видел,
а воочию. Я слышал, как провинция наполнялась криком, перекатывавшимся из края в край; я видел и улыбки, и нахмуренные брови; я ощущал их действие на самом себе. Я помню так называемые «столкновения», в которых один толкался,
а другой думал единственно о том, как бы его не затолкали вконец. Я не только ничего не преувеличиваю, но, скорее, не нахожу настоящих красок.
— Природа! знаем мы эту природу! Не природа,
а порода. Природу нужно смягчать, торжествовать над ней надо. Нет, знаете ли что? лучше нам подальше от этих лохматых! Пускай он идет с своей природой, куда пожелает.
А вы между тем шепните ему, чтоб он держал ухо востро.
Указательный палец поднимается сам собой,
а «лохматый», к немалому своему испугу и удивлению товарищей, обязывается исчезнуть с лица земли.
—
А ведь у вас, Федор Федорович, в ведомстве не совсем-то благополучно.
— Да так… не скажу, чтоб явное противодействие,
а душок проявляется-таки. И при этом не без иронии…
—
А вы припомните, как вы мне ответили на мой запрос о необходимости иметь в сердцах страх божий? Конечно, я вас лично не обвиняю, но письмоводитель ваш — шпилька!