Неточные совпадения
Так
начинает свой рассказ летописец и затем, сказав несколько слов
в похвалу своей скромности, продолжает...
И
начал он донимать глуповцев всякими неправдами и действительно не
в долгом времени возжег бунты.
Соображения эти показались до того резонными, что храбрецы не только отреклись от своих предложений, но тут же
начали попрекать друг друга
в смутьянстве и подстрекательстве.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал
в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем
начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и
в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить
в нем несбыточных мечтаний.
Публика
начала даже склоняться
в пользу того мнения, что вся эта история есть не что иное, как выдумка праздных людей, но потом, припомнив лондонских агитаторов [Даже и это предвидел «Летописец»!
Проходит и еще один день, а градоначальниково тело все сидит
в кабинете и даже
начинает портиться.
Между тем глуповцы мало-помалу
начинали приходить
в себя, и охранительные силы, скрывавшиеся дотоле на задних дворах, робко, но твердым шагом выступали вперед.
Тогда поймали Матренку Ноздрю и
начали вежливенько топить ее
в реке, требуя, чтоб она сказала, кто ее, сущую бездельницу и воровку, на воровство научил и кто
в том деле ей пособлял?
Тем не менее глуповцы прослезились и
начали нудить помощника градоначальника, чтобы вновь принял бразды правления; но он, до поимки Дуньки, с твердостью от того отказался. Послышались
в толпе вздохи; раздались восклицания: «Ах! согрешения наши великие!» — но помощник градоначальника был непоколебим.
Но на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу
в вицмундире.
Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели
в оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень дурно для него кончиться, если б,
в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»
Долго ли, коротко ли они так жили, только
в начале 1776 года
в тот самый кабак, где они
в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но
в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
Понятно, как должен был огорчиться бригадир, сведавши об таких похвальных словах. Но так как это было время либеральное и
в публике ходили толки о пользе выборного
начала, то распорядиться своею единоличною властию старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце изложил перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.
К удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но, напротив того, еще ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила; кричать — не кричала, а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой новый мундир, надел его и во всей красе показался Аленке.
В это же время выбежала
в дверь старая бригадирова экономка и
начала Аленку усовещивать.
В ту же ночь
в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию, успели потушить
в самом
начале. Сгорел только архив,
в котором временно откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение
в поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
Все изменилось с этих пор
в Глупове. Бригадир,
в полном мундире, каждое утро бегал по лавкам и все тащил, все тащил. Даже Аленка
начала походя тащить, и вдруг ни с того ни с сего стала требовать, чтоб ее признавали не за ямщичиху, а за поповскую дочь.
С самого вешнего Николы, с той поры, как
начала входить вода
в межень, и вплоть до Ильина дня не выпало ни капли дождя.
В конце июля полили бесполезные дожди, а
в августе людишки
начали помирать, потому что все, что было, приели. Придумывали, какую такую пищу стряпать, от которой была бы сытость; мешали муку с ржаной резкой, но сытости не было; пробовали, не будет ли лучше с толченой сосновой корой, но и тут настоящей сытости не добились.
Как и все добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю идею лишь с прискорбием; но мало-помалу он до того вник
в нее, что не только смешал команду с хлебом, но даже
начал желать первой пуще последнего.
На минуту Боголепов призадумался, как будто ему еще нужно было старый хмель из головы вышибить. Но это было раздумье мгновенное. Вслед за тем он торопливо вынул из чернильницы перо, обсосал его, сплюнул, вцепился левой рукою
в правую и
начал строчить...
Даже"отпадшие"
начали убеждаться
в неуместности своих опасений и крепко приставали, чтоб их записывали
в зачинщики.
Услышав требование явиться, она как бы изумилась, но так как,
в сущности, ей было все равно,"кто ни поп — тот батька", то после минутного колебания она
начала приподниматься, чтоб последовать за посланным.
Но этим дело не ограничилось. Не прошло часа, как на той же площади появилась юродивая Анисьюшка. Она несла
в руках крошечный узелок и, севши посередь базара,
начала ковырять пальцем ямку. И ее обступили старики.
Хотя был всего девятый час
в начале, но небо до такой степени закрылось тучами, что на улицах сделалось совершенно темно.
Но Архипушко не слыхал и продолжал кружиться и кричать. Очевидно было, что у него уже
начинало занимать дыхание. Наконец столбы, поддерживавшие соломенную крышу, подгорели. Целое облако пламени и дыма разом рухнуло на землю, прикрыло человека и закрутилось. Рдеющая точка на время опять превратилась
в темную; все инстинктивно перекрестились…
Бросились и туда, но тут увидели, что вся слобода уже
в пламени, и
начали помышлять о собственном спасении.
Этот вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился к своему двору спасать имущество. Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двигалась эта вереница по направлению к выгону и, отойдя от города на безопасное расстояние,
начала улаживаться.
В эту минуту полил долго желанный дождь и растворил на выгоне легко уступающий чернозем.
Начал и город понемногу возвращаться
в свои логовища из вынужденного лагеря; но ненадолго.
Но летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы действительно оказались крокодиловыми, и покаяние его было покаяние аспидово. Как только миновала опасность, он засел у себя
в кабинете и
начал рапортовать во все места. Десять часов сряду макал он перо
в чернильницу, и чем дальше макал, тем больше становилось оно ядовитым.
В полдень поставили столы и стали обедать; но бригадир был так неосторожен, что еще перед закуской пропустил три чарки очищенной. Глаза его вдруг сделались неподвижными и стали смотреть
в одно место. Затем, съевши первую перемену (были щи с солониной), он опять выпил два стакана и
начал говорить, что ему нужно бежать.
За десять лет до прибытия
в Глупов он
начал писать проект"о вящем [Вящий (церковно-славянск.) — большой, высший.] армии и флотов по всему лицу распространении, дабы через то возвращение (sic) древней Византии под сень российския державы уповательным учинить", и каждый день прибавлял к нему по одной строчке.
Один только штатский советник Двоекуров с выгодою выделялся из этой пестрой толпы администраторов, являл ум тонкий и проницательный и вообще выказывал себя продолжателем того преобразовательного дела, которым ознаменовалось
начало восемнадцатого столетия
в России.
Заперся Бородавкин
в избе и
начал держать сам с собою военный совет.
Полезли люди
в трясину и сразу потопили всю артиллерию. Однако сами кое-как выкарабкались, выпачкавшись сильно
в грязи. Выпачкался и Бородавкин, но ему было уж не до того. Взглянул он на погибшую артиллерию и, увидев, что пушки, до половины погруженные, стоят, обратив жерла к небу и как бы угрожая последнему расстрелянием,
начал тужить и скорбеть.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно,
в глазах у всех солдатики
начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и вкось, встали на свои места и
начали шевелиться; губы, представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и
в помине не было, и
начали раздуваться и свидетельствовать о нетерпении.
Очень часто мы замечаем, — говорит он, — что предметы, по-видимому, совершенно неодушевленные (камню подобные),
начинают ощущать вожделение, как только приходят
в соприкосновение с зрелищами, неодушевленности их доступными".
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми шагами и совсем не туда, куда идти следует.
Начав собирать дани, он с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт не прямо, а с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел
в нем бунт, произведенный на сей раз уже не невежеством, а излишеством просвещения.
Поэтому действительная причина его увольнения заключалась едва ли не
в том, что он был когда-то
в Гатчине истопником и, следовательно, до некоторой степени представлял собой гатчинское демократическое
начало.
С тех пор законодательная деятельность
в городе Глупове закипела. Не проходило дня, чтоб не явилось нового подметного письма и чтобы глуповцы не были чем-нибудь обрадованы. Настал наконец момент, когда Беневоленский
начал даже помышлять о конституции.
И
начал он обдумывать свое намерение, но чем больше думал, тем более запутывался
в своих мыслях.
Неокрепшие
в самоуправлении, глуповцы
начали приписывать это явление посредничеству какой-то неведомой силы.
Общие подозрения еще более увеличились, когда заметили, что местный предводитель дворянства с некоторого времени находится
в каком-то неестественно возбужденном состоянии и всякий раз, как встретится с градоначальником,
начинает кружиться и выделывать нелепые телодвижения.
После этого он будто бы жил еще долгое время
в собственном имении, где и удалось ему положить
начало целой особи короткоголовых (микрокефалов), которые существуют
в доднесь.
Целый день преследовали маленькие негодяи злосчастную вдову, называя ее Бонапартовной, антихристовой наложницей и проч., покуда наконец она не пришла
в исступление и не
начала прорицать.
В другой раз он
начал с того, что убеждал обывателей уверовать
в богиню Разума, и кончил тем, что просил признать непогрешимость папы.
Если бы Грустилов стоял действительно на высоте своего положения, он понял бы, что предместники его, возведшие тунеядство
в административный принцип, заблуждались очень горько и что тунеядство, как животворное
начало, только тогда может считать себя достигающим полезных целей, когда оно концентрируется
в известных пределах.
Начали сечь Волоса, который выдержал наказание стоически, потом принялись за Ярилу, и говорят, будто бы
в глазах его показались слезы.
Все
в ней было полно какого-то скромного и
в то же время не безрасчетного изящества,
начиная от духов violettes de Parmes, [Пармские фиалки (франц.).] которым опрыскан был ее платок, и кончая щегольскою перчаткой, обтягивавшей ее маленькую, аристократическую ручку.
Немедленно вслед за ним вскочила и Аксиньюшка, и
начали они кружиться. Сперва кружились медленно и потихоньку всхлипывали; потом круги
начали делаться быстрее и быстрее, покуда наконец не перешли
в совершенный вихрь. Послышался хохот, визг, трели, всхлебывания, подобные тем, которые можно слышать только весной
в пруду, дающем приют мириадам лягушек.
Грустилов и Пфейферша стояли некоторое время
в ужасе, но наконец не выдержали. Сначала они вздрагивали и приседали, потом постепенно
начали кружиться и вдруг завихрились и захохотали. Это означало, что наитие совершилось и просимое разрешение получено.
Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с этим вопросом могло вторгнуться
в жизнь какое-то совсем новое
начало, которое, наверное, должно было испортить всю кашу.