Неточные совпадения
Таким образом проходит десять
дней. Утром вставанье и потягиванье до трех часов; потом посещение старых товарищей и обед с умеренной выпивкой; потом Шнейдерша и ужин с выпивкой неумеренной. На одиннадцатый
день я подхожу к зеркалу и удостоверяюсь, что глаза у меня налитые и совсем круглые. Значит, опять
в самую точку попал.
Отчего дедушка Матвей Иваныч, перед которым девка Палашка каждый вечер, изо
дня в день, потрясала плечами и бедрами, не только не скучал ее скудным репертуаром, но так и умер, не насладившись им досыта, а я, несмотря на то что передо мной потрясала бедрами
сама Шнейдерша,
в каких-нибудь десять
дней ощутил такую сытость, что хоть повеситься?
Что может быть глупее, как сдернуть скатерть с вполне сервированного стола, и, тем не менее, для человека, занимающегося подобными
делами, это не просто глупость, а молодечество и даже,
в некотором роде, рыцарский подвиг,
в основе которого лежит убеждение: другие мимо этого
самого стола пробираются боком, а я подхожу и прямо сдергиваю с него скатерть!
К довершению позора,
в течение целой недели, аккуратно изо
дня в день, меня посещал расторопный поручик Хватов и с
самою любезною улыбкой напоминал мне о моем грехопадении.
Вот что совсем уж нехорошо — это Прокоп, который
самым наглым образом врывается
в жизнь и отравляет лучшие, блаженнейшие минуты ее. Каждый
день, утром и вечером, он влетает ко мне и начинает приставать и даже ругаться.
—
Сам!
сам перед отъездом
в Петербург говорил: миллиона, говорит, добром
поделить не хотите! — восклицает сестрица Марья Ивановна и от волнения даже вскакивает с места и грозится куда-то
в пространство кулаком.
Я вижу, что преступление, совершенное
в минуту моей смерти, не должно остаться бесследным. Теперь уже идет
дело о другом, более тяжелом преступлении, и кто знает, быть может, невдолге этот
самый Андрей… Не потребуется ли устранить и его, как свидетеля и участника совершенных злодеяний? А там Кузьму, Ивана, Петра? Душа моя с негодованием отвращается от этого зрелища и спешит оставить кабинет Прокопа, чтобы направить полет свой
в людскую.
— Я приехал к вам, — начинает адвокат, — по одному
делу, которое для меня
самого крайне прискорбно. Но… vous savez… [вы знаете…] вы знаете… наше ремесло… впрочем, au fond, [
в сущности.] что же
в этом ремесле постыдного?
— Я понимаю, что вам понять не легко, но,
в то же время, надеюсь, что если вы будете так добры подарить мне несколько минут внимания, то
дело, о котором идет речь, для вас
самих будет ясно, как
день.
Какою бы эрудицией ни изумлял, например, автор"Исследования о Чурилке", но ежели читатель возьмет на себя труд проникнуть
в самые глубины собранного им драгоценного матерьяла, то на
дне оных он, несомненно, увидит отметчика-пенкоснимателя.
Что побуждает ее к тому? то ли, что ее
разделяет бездна от прочих пенкоснимателей? — нет, этой бездны нет, да и она
сама,
в минуты откровенности, коснеющим языком проговаривается, что,
в сущности, каждый пенкосниматель равен каждому пенкоснимателю.
Он откровенно говорил: мне дают мелкую монету и требуют, чтобы я действовал так, как бы имел
в распоряжении своем монету крупную, понятное
дело, что я не могу удовлетворить этому требованию иначе, как истязуя
самого себя.
Я, так сказать, уж распустил уши: я ожидал, что вот-вот услышу ссылки на"Статистический временник"министерства внутренних
дел, на примеры Англии, Франции, Италии, Пруссии, Соединенных Штатов; я был убежден, что будет навеки нерушимо доказано, что
в апреле и феврале происходят
самые выгодные для плательщиков сделки, что никогда базары не бывают так людны, и что, наконец, только нахалы, не знающие литературных приличий, могут утверждать, и т. д., — и вдруг пауза, сопровождаемая лишь угрозой целого ряда статей!
Прокоп, по обыкновению, лгал, то есть утверждал, что
сам присутствовал при том, как Фон Керль застрелился, и собственными ушами слышал, как последний,
в предсмертной агонии, сказал: «Отнесите господину министру внутренних
дел последний мой вздох и доложите его превосходительству, что хотя я и не удостоился, но и умирая остаюсь при убеждении, что для Петрозаводска… лучше не надо!»
— Ну, вот видите! Не лгу же я! Да и зачем лгать, коли
сам собственными глазами все видел! Только вот, смотрю я, солнышко-то уж книзу идет, а нам
в тот же
день надо было покончить с Рахиным, чтобы разом, знаете, раздавить гидру — да и шабаш!
Увы! Я должен был согласиться, что план Прокопа все-таки был
самый подходящий. О чем толковать, когда никаких своих
дел нет? А если не о чем толковать, то, значит, и дома сидеть незачем. Надо бежать к Палкину, или на Минерашки, или
в Шато-де-Флер, одним словом, куда глаза глядят и где есть возможность забыть, что есть где-то какие-то
дела, которых у меня нет. Прибежишь — никак не можешь разделаться с вопросом: зачем прибежал? Убежишь — опять-таки не разделаешься с вопросом: зачем убежал? И все-то так.
Только
в обществе, где положительно никто не знает, куда деваться от праздности, может существовать подобное времяпровождение! Только там, где нет другого
дела, кроме изнурительного пенкоснимательства, где нет другого общественного мнения, кроме беспорядочного уличного говора, можно находить удовольствие
в том, чтобы держать людей,
в продолжение целого месяца,
в смущении и тревоге! И
в какой тревоге!
В самой дурацкой из всех!
В такой, при одном воспоминании о которой бросается
в голову кровь!
— Ну, брат, плохое твое
дело, коли так. Он припомнит. Я, брат,
сам однажды Энгеля пьяного домой на извозчике подвозил, так и то вчера целый вечер
в законах рылся: какому за сие наказанию подлежу! Потому, припомнит это верно!
На другой
день опять допрос и ужин — с тою же обстановкой. На третий, на четвертый
день и так далее — то же. Наконец, на седьмой
день, мы так вклепались друг
в друга и того
сами на себя наболтали, что хоть всех на каторгу, так впору
в тот же
день нам было объявлено, что хотя мы по-прежнему остаемся заарестованными на честном слове
в своих квартирах, но совместное жительство уже не допускается.
Это была первая ночь, которую я спал спокойно. Я не видел никаких снов, и ничего не чувствовал, кроме благодарности к этому скромному молодому человеку, который, вместо ста тысяч, удовольствовался двумя билетами и даже не отнял у меня всех пяти, хотя я
сам сознался
в обладании ими. На другой
день утром все было кончено. Я отдал билеты и получил обещание, что еще два, три допроса — и меня не будут больше тревожить.
Опять
в руки перо — и к вечеру статья готова. Рано утром на другой
день она была уже у Менандра с новым запросом:"Не написать ли еще статью:"Может ли быть совмещен
в одном лице промысел огородничества с промыслом разведения козлов?"Кажется, теперь
самое время!"К полудню — ответ:"Сделай милость! присылай скорее!"
Сестрицы находятся
в самом дружелюбном настроении духа. Мысль, что
в будущем им придется
поделить миллион, навеяла мир
в сердца их и сделала их сговорчивее относительно банок варенья и старых панталон, дележом которых они
в настоящую минуту заняты.
И он, адвокат, конечно, не потащился бы
в эту"проклятую дыру"(так назвал он Проплеванную!), он даже плюнул бы на это поганое
дело, если б не было надежды, что Прокоп со временем
сам изнеможет под бременем торжества своей добродетели.
Где были
в это время сестрицы? Бодрствовали ли они? Следили ли за тем, как я, постепенно спиваясь с кругу, погружаюсь на
самое дно петербургских наслаждений! Нет, они унывали
в Ветлуге! Они роптали на судьбу, которая послала на Ветлугу только одного мужчину, да и то землемера… О, маловеры!
— Было у нас это
дело таким манером, — показывает,
в свою очередь, Иуда Стрельников, — призывают они меня, вот этот
самый господин Хлестаков, и говорят:"Вот тебе, говорят, к примеру два золотых; покажи, значит, что Семен Петров при тебе на пароходе хвастался!"А я, ваше превосходительство, совесть имею.
— Верное слово, ваше высокородие! Потому тятенька у меня человек строгий, можно сказать, даже ровно истукан простой… Жили мы, теперича,
в этой
самой Елабуге, и сделалось мне вдруг ужасти как непросторно! Тоись, так не просторно! так не просторно! Ну, и стал я, значит, пропадать:
день меня нет, два
дня нет — натурально, от родителев гнев. Вот и говорят мне тятенька: ступай, говорит, сукин сын, куда глаза глядят!
Самые судьи собирались только по субботам единственно для того, чтобы закончить
дела, начавшиеся еще
в «эпоху независимости», и затем, условившись, куда идти вечером
в баню, и явив миру пример судопроизводства гласного и невредного, расходились по домам.
Чтоб сделать это более ясным для читателя, я приведу здесь пример, который, впрочем,
в строгом смысле, очень мало относится к настоящему
делу. (Я знаю, что"относится", и притом
самым близким образом, и все-таки пишу: не относится. О, читатель! если б ты знал, как совестно иногда литератору сознавать, что он литератор!)
И хотя я отнюдь не утверждаю, что основания для подобных предположений существуют
в действительности — я даже думаю, что на
деле никаких неблагоприятных обстановок и
в помине не имеется, — но ведь возможны же подобные предположения, а если они возможны, то, стало быть, и
самый иск, направленный против порочных явлений, становится до крайности рискованным и шатким.
И притом не просто
в разрез, а
в такую минуту, когда это большинство, совершенно довольное собой и полное воспоминаний о недавних торжествах, готово всякого апологиста разорвать на куски и
самым веским и убедительным доказательствам противопоставить лишь голое fin de nonrecevoir? [отказ дать судебному
делу законный ход.]