— Только не про меня — так, что ли,
хочешь сказать? Да, дружище, деньжищ у нее — целая прорва, а для меня пятака медного жаль! И ведь всегда-то она меня, ведьма, ненавидела! За что? Ну, да теперь, брат, шалишь! с меня взятки-то гладки, я и за горло возьму! Выгнать меня вздумает — не пойду! Есть не даст — сам возьму! Я, брат, отечеству послужил — теперь мне всякий помочь обязан! Одного боюсь: табаку не будет давать — скверность!
Неточные совпадения
— В Москве у меня мещанин знакомый был, — рассказывал Головлев, — так он «слово» знал… Бывало, как не
захочет ему мать денег дать, он это «слово» и
скажет… И сейчас это всю ее корчить начнет, руки, ноги — словом, всё!
— Покуда — живи! —
сказала она, — вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола, а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало, а для тебя и подавно заводить не стану. Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для тебя присоветуют — так я с тобой и поступлю. Сама на душу греха брать не
хочу, как братья решат — так тому и быть!
— Постой! помолчи минутку! дай матери слово
сказать! Помнишь ли, что в заповеди-то сказано: чти отца твоего и матерь твою — и благо ти будет… стало быть, ты «блага»-то себе не
хочешь?
— Теперь, брат, мне надолго станет! —
сказал он, — табак у нас есть, чаем и сахаром мы обеспечены, только вина недоставало —
захотим, и вино будет! Впрочем, покуда еще придержусь — времени теперь нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела, брат, она меня, видела, ведьма, как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит, чай, на меня да думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, — ан вот оно что!
— И опять-таки
скажу:
хочешь сердись,
хочешь не сердись, а не дело ты говоришь! И если б я не был христианин, я бы тоже… попретендовать за это на тебя мог!
— Нет, маменька.
Хотел он что-то
сказать, да я остановил. Нет, говорю, нечего об распоряжениях разговаривать! Что ты мне, брат, по милости своей, оставишь, я всему буду доволен, а ежели и ничего не оставишь — и даром за упокой помяну! А как ему, маменька, пожить-то хочется! так хочется! так хочется!
— Уж коли ты
хочешь все знать, так я могу и ответ дать. Жила я тут, покуда сын Павел был жив; умер он — я и уезжаю. А что касается до сундуков, так Улитка давно за мной по твоему приказанью следит. А по мне, лучше прямо
сказать матери, что она в подозрении состоит, нежели, как змея, из-за чужой спины на нее шипеть.
— Нет, мой друг, будет! не
хочу я тебе, на прощание, неприятного слова
сказать… а нельзя мне здесь оставаться! Не у чего! Батюшка! помолимтесь!
— И я про то же говорю. Коли
захочет Бог — замерзнет человек, не
захочет — жив останется. Опять и про молитву надо
сказать: есть молитва угодная и есть молитва неугодная. Угодная достигает, а неугодная — все равно, что она есть, что ее нет. Может, дяденькина-то молитва неугодная была — вот она и не достигла.
— И не соблазняй ты меня! — замахала на него руками Арина Петровна, — уйди ты от меня, ради Христа! еще папенька неравну услышит,
скажет, что я же тебя возмутила! Ах ты, Господи! Я, старуха, отдохнуть
хотела, даже задремала совсем, а он вон с каким делом пришел!
— Ну, спал — так и слава Богу. У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж я по себе знаю: как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так сладко не уснешь, как в Головлеве. Точно вот в колыбельке тебя покачивает. Так как же мы с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или ты сейчас что-нибудь
сказать хочешь?
Иудушка совсем уж было расходился,
хотел объяснить во всей подробности, как Бог… провидение… невидимыми путями… и все такое… Но Аннинька бесцеремонно зевнула и
сказала...
— И я тоже
хотел тебе
сказать. Поселись-ко у меня. Будем жить да поживать — еще как заживем-то!
— Вот я давно
хотел тебе
сказать, — продолжал между тем Иудушка, — не нравится мне, куда как не нравится, что вы по этим… по ярмаркам ездите! Хоть тебе и нйлюбо, что я об гитарах говорил, а все-таки…
— А бабенька что
скажет?
Скажет: вот так внучка, приехала, попрыгала и даже благословиться у меня не
захотела!
— Так как же? — говорил он, — в Воплино отсюда заедешь? с старушкой, бабенькой, проститься
хочешь? простись! простись, мой друг! Это ты хорошее дело затеяла, что про бабеньку вспомнила! Никогда не нужно родных забывать, а особливо таких родных, которые, можно
сказать, душу за нас полагали!
Аннинька не знала, что и
сказать на эти слова. Мало-помалу ей начинало казаться, что разговор этих простодушных людей о «сокровище» совершенно одинакового достоинства с разговорами господ офицеров «расквартированного в здешнем городе полка» об «la chose». Вообще же, она убедилась, что и здесь, как у дяденьки, видят в ней явление совсем особенное, к которому
хотя и можно отнестись снисходительно, но в некотором отдалении, дабы «не замараться».
Оказалось, что Евпраксеюшка беременна уж пятый месяц: что бабушки-повитушки на примете покуда еще нет; что Порфирию Владимирычу
хотя и было докладывано, но он ничего не
сказал, а только сложил руки ладонями внутрь, пошептал губами и посмотрел на образ, в знак того, что все от Бога и он, царь небесный, сам обо всем промыслит, что, наконец, Евпраксеюшка однажды не остереглась, подняла самовар и в ту же минуту почувствовала, что внутри у нее что-то словно оборвалось.
— Ты что?
сказать что-нибудь
хочешь? — спросил он ее.
Сказавши это, Аннинька тихонько засмеялась, точно
хотела прибавить: да, вот как! отделали-таки меня!
— Ну вот, ты и приехала! —
сказал он, — чего
хочешь? чаю? кофею? распорядись!