Неточные совпадения
Напротив того, я чувствую, что субъект, произносящий эти предостережения, сам ходит на цыпочках, словно боится кого разбудить; что он серьезно чего-то ждет,
и в ожидании, пока придет это «нечто», боится не только за будущее ожидаемого, но
и за меня, фрондёра, за меня, который непрошеным участием может скомпрометировать
и «
дело обновления»,
и самого себя.
Сегодня на вершок короче, завтра — на вершок длиннее: все это еще больше удерживает
дело на почве внезапностей
и колебаний, нимало не разъясняя самого принципа обуздания.
Сообразите только, возможное ли это
дело! чтобы вопрос глубоко человеческий, вопрос, затрогивающий основные отношения человека к жизни
и ее явлениям, мог хотя на одну минуту оставаться для человека безынтересным, а тем более мог бы помешать ему устроиваться на практике возможно выгодным для себя образом, —
и вы сами, наверное, скажете, что это вздор!
Ничто не изменилось кругом, ничто не прекратило обычного ликования,
и только он, злосчастный простец, тщетно вопиет к небу по
делу о побеге его жены с юнкером, с тем самым юнкером, который при нем столько раз
и с таким искренним чувством говорил о святости семейных уз!
— Очень уж вы, сударь, просты! — утешали меня мои м — ские приятели. Но
и это утешение действовало плохо. В первый раз в жизни мне показалось, что едва ли было бы не лучше, если б про меня говорили: «Вот молодец! налетел, ухватил за горло —
и делу конец!»
— Пустое
дело. Почесть что задаром купил. Иван Матвеич, помещик тут был, господин Сибиряков прозывался. Крестьян-то он в казну отдал. Остался у него лесок — сам-то он в него не заглядывал, а лесок ничего, хоть на какую угодно стройку гож! — да болотце десятин с сорок. Ну, он
и говорит, Матвей-то Иваныч: «Где мне, говорит, с этим дерьмом возжаться!» Взял да
и продал Крестьян Иванычу за бесценок. Владай!
Еще удар чувствительному сердцу! Еще язва для оскорбленного национального самолюбия! Иван Парамонов! Сидор Терентьев! Антип Егоров! Столпы, на которых утверждалось благополучие отечества! Вы в три
дня созидавшие
и в три минуты разрушавшие созданное! Где вы? Где мрежи, которыми вы уловляли вселенную! Ужели
и они лежат заложенные в кабаке
и ждут покупателя в лице Ивана Карлыча? Ужели
и ваши таланты,
и ваша «удача»,
и ваше «авось»,
и ваше «небось» — все, все погибло в волнах очищенной?
— Ну вот, его самого. Теперь он у Адама Абрамыча первый человек состоит.
И у него своя фабричка была подле Адам Абрамычевой;
и тоже пофордыбачил он поначалу, как Адам-то Абрамыч здесь поселился. Я-ста да мы-ста, да куда-ста кургузому против нас устоять! Ан через год вылетел. Однако Адам Абрамыч простил. Нынче Прохор-то Петров у него всем
делом заправляет — оба друг дружкой не нахвалятся.
Мы с версту мчимся во весь дух. Ямщик то
и дело оглядывается назад, очевидно с желанием уловить впечатление, которое произведет на меня эта безумная скачка. Наконец лошади мало-помалу начинают сами убавлять шагу
и кончают обыкновенною ленивою рысью.
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт.
И не то чтоб себе на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди,
и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю —
и дух вон. Так оно колесом
и идет.
И за
дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
Остается, стало быть, единственное доказательство «слабости» народа — это недостаток неуклонности
и непреоборимой верности в пастьбе сельских стад. Признаюсь, это доказательство мне самому, на первый взгляд, показалось довольно веским, но, по некотором размышлении, я
и его не то чтобы опровергнул, но нашел возможным обойти. Смешно, в самом
деле, из-за какого-нибудь десятка тысяч пастухов обвинить весь русский народ чуть не в безумии! Ну, запил пастух, — ну,
и смените его, ежели не можете простить!
Вы управляли чужим имением
и ничем не воспользовались в ущерб своему доверителю, хотя имели так называемые «случаи», «
дела»
и т. п...
Маленькие деревянные домики вразброс лепятся по береговой покатости, давая на ночь убежище людям, трудно сколачивающим, в течение
дня, медные гроши на базарных столах
и рундуках
и в душных камерах присутственных мест.
Я спустился к самой воде. В этом месте дневное движение еще не кончилось. Чиновники только что воротились с вечерних занятий
и перед ужином расселись по крылечкам, в виду завтрашнего праздничного
дня, обещающего им отдых. Тут же бегали
и заканчивали свои игры
и чиновничьи дети.
— Да ведь у всех на знат'
и, что покойник рукой не владел перед смертью! Весь город знает, что Маргарита Ивановна уж на другой
день духовную подделала!
И писал-то отец протопоп!
Предлагали они ему: «Дай нам по десяти тысяч — всё по чистой совести покажем!» Скажем: «Подписались по неосмотрительности —
и дело с концом».
— Дурак
и есть! Потому, ежели ты знаешь, что ты дурак, зачем же не в свое
дело лезешь? Ну,
и терпи, значит!
Мой визави, чистенький старичок, как после оказалось, старого покроя стряпчий по
делам, переговаривался с сидевшим наискосок от меня мужчиной средних лет в цилиндре
и щегольском пальто.
Не приходится!» Только всего
и дела было.
— Он-то! помилуйте! статочное ли
дело! Он уж с утра муху ловит! А ежели явится — так что ж? Милости просим! Сейчас ему в руки бутыль,
и дело с концом! Что угодно — все подпишет!
— Помилуйте! Скотина! На
днях, это, вообразил себе, что он свинья: не ест никакого корма, кроме как из корыта, — да
и шабаш! Да ежели этаких дураков не учить, так кого же после того
и учить!
— Какой уж прост! Прямо надо сказать: дурак! Ни он пошутить, ни представить что-нибудь… ну,
и выгнали!
И за
дело, сударыня! Потому ежели дураков да не учить…
Здесь гремит недавно выписанная из Москвы машина (а иногда
и странствующий жидовский оркестр),
и под ее гудение, среди духоты
и кухонных испарении, обделывают свои
дела «новые люди» (они же
и краеугольные камни) нашего времени: маклаки, кулаки, сводчики, кабатчики, закладчики, лесники
и пр.
Я догадался, что имею
дело с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное
дело! — чем больше я вслушивался в его рекомендацию самого себя, тем больше мне казалось, что, несмотря на внешний закал, передо мною стоит все тот же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то был так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое время
и отца родного с кашей съесть,
и самому себе в глаза наплевать…
Словом сказать, приступает к
делу словно
и путный.
Прекратительных орудий словно как не бывало;
дело о небытии погружается в один карман, двугривенный — в другой; в комнате делается светло
и радостно; на столе появляется закуска
и водка…
Благодаря Держиморде
и долговременной его практике, убеждение, что
дело о небытии не имеет в себе ничего серьезного, установилось настолько прочно, что обыватели скоро одумались.
— Ты не пугай — не слишком-то испугались! У самого Антона Антоныча (Сквозник-Дмухановский) в переделе бывали —
и то живы остались! Ты
дело говори: сколько тебе следует?
Во-первых, он убежден, что делает
дело; во-вторых, он знает, что ему надобно,
и, в-третьих, он никогда сам не втюрится.
— Сам в первой сохе
и в первой косе. Барыши, однако, они
делят совершенно сообразно с указаниями экономической науки: сначала высчитывают проценты на основной
и оборотный капиталы (эти проценты неблагонамеренный берет в свою пользу); потом откладывают известный процент на вознаграждение за труд по ведению предприятия (этот процент тоже берет неблагонамеренный, в качестве руководителя работ); затем остальное складывают в общую массу.
— А мало ли отставных поручиков, штабс-капитанов, губернских
и коллежских секретарей без
дела шатается!
Живется этим ревнителям, правду сказать, довольно-таки холодно
и голодно, а к
делу они никаким манером пристроиться не могут.
Через минуту мы уже были на вышке, в маленькой комнате, которой стены были разрисованы деревьями на манер сада. Солнце в упор палило сюда своими лучами, но капитан
и его товарищ, по-видимому, не замечали нестерпимого жара
и порядком-таки урезали, о чем красноречиво свидетельствовал графин с водкой, опорожненный почти до самого
дна.
Да, это был он, свидетель
дней моей юности, отставной капитан Никифор Петрович Терпибедов. Но как он постарел, полинял
и износился! как мало он походил на того деятельного куроцапа, каким я его знал в
дни моего счастливого, резвого детства! Боже! как все это было давно, давно!
Я даже помню, как он судился по
делу о сокрытии убийства, как его дразнили за это фофаном
и как он оправдывался, говоря, что «одну минуточку только не опоздай он к секретарю губернского правления —
и ничего бы этого не было».
— Он самый-с. В земстве-с, да-с. Шайку себе подобрал… разночинцев разных… все места им роздал, — ну,
и держит уезд в осаде. Скоро дождемся, что по большим дорогам разбойничать будут. Артели, банки, каммуны… Это дворянин-с! Дворянин, сударь, а какими
делами занимается! Да вот батюшка лучше меня распишет!
Спрашиваю вновь: как жить
и не погибнуть в подобной обстановке, среди вечного жужжания глупых речей, не имея ничего перед глазами, кроме зрелища глупых
дел?
Может быть, он раскается!»
И стал я ему говорить: «Не для забавы, Валериан Павлыч,
и не для празднословия пришел я к вам, а по душевному
делу!» — «Слушаю-с», говорит.
— Стало быть, по мнению вашему, все это —
дело возможное
и ненаказуемое? Стало быть,
и аттестация, что я детей естеству вещей не обучал, —
и это
дело допустимое?
— Пустое дело-с. Молва одна. Сказывают, это, будто он у здешнего купца Мосягина жену соблазнил
и вместе будто бы они в ту пору дурманом его опоили
и капиталом его завладели… Судбище у них тут большое по этому случаю было, с полгода места продолжалось.
— Они не пашут — это действительно-с. Только, осмелюсь вам доложить, большая от них смута промежду черняди идет-с! Такая смута! такая смута!
И ежели теперича, примерно, хоть между крестьян… или даже между господ помещиков, которые из молодых-с… маленечко, значит, позамялось, — так это именно их, господина Парначева, дело-с.
И нигде вы себе прав не можете найти, потому, ежели даже в суд вы жаловаться пойдете, так
и там своего
дела порядком рассказать не можете.
— Помилуйте! зачем же-с?
И как же возможно это доказать? Это
дело душевное-с! Я, значит, что видел, то
и докладываю! Видел, к примеру, что тут публика… в умилении-с… а они в фуражке!
— Зачем же вы тогда прямо не заметили господину Парначеву, что он поступает оскорбительно для вас
и ваших гостей! Может быть, дело-то
и разъяснилось бы.
— Сделайте ваше одолжение! зачем же им сообщать!
И без того они ко мне ненависть питают! Такую, можно сказать, мораль на меня пущают:
и закладчик-то я,
и монетчик-то я! Даже на каторге словно мне места нет! Два раза
дело мое с господином Мосягиным поднимали! Прошлой зимой, в самое, то есть, бойкое время, рекрутский набор был, а у меня, по их проискам, два питейных заведения прикрыли! Бунтуют против меня —
и кончено
дело! Стало быть, ежели теперича им еще сказать — что же такое будет!
Третьего
дня меня призвал мой генерал
и сказал мне...
— Следствие по этому
делу уже начато. Производят его люди, известные своею деятельностью
и ловкостью, но я должен сознаться, что до сих пор никакого существенного результата не достигнуто.
— Я пришел к тому убеждению, что недостаточность результатов происходит оттого, что тут употребляются совсем не те приемы. Я не знаю, что именно нужно, но бессилие старых, традиционных уловок для меня очевидно. Они без пользы ожесточают злоумышленников, между тем как нужно, чтобы
дело само собой, так сказать, скользя по своей естественной покатости, пришло к неминуемому концу. Вот мой взгляд. Вы, мой друг, человек новый
и современный — вы должны понять меня. Поэтому я решился поручить это
дело вам.
Затем он позвонил
и приказал передать мне
дело о злоумышленниках, которые отныне, милая маменька, благодаря моей инициативе, будут уже называться «заблуждающимися». На прощанье генерал опять протянул мне руку.
И вчера,
и третьего
дня, обе ночи я употребил на ознакомление с
делом.