Неточные совпадения
Сказать правду, Петр Михайлыч даже и не знал, в чем
были дела у соседки, и действительно ли хорошо, что они по начальству пошли, а говорил это только
так, для утешения ее.
Из предыдущей главы читатель имел полное право заключить, что в описанной мною семье царствовала тишь, да гладь, да божья благодать, и все
были по возможности счастливы.
Так оно казалось и
так бы на самом
деле существовало, если б не
было замешано тут молоденького существа, моей будущей героини, Настеньки. Та же исправница, которая
так невыгодно толковала отношения Петра Михайлыча к Палагее Евграфовне, говорила про нее.
Избранная
таким образом хозяйка ему
была маленькая, толстая женщина, страшная охотница до пирогов, кофе, чаю, а, пожалуй, небольшим
делом, и до водочки.
Соскучившись развлекаться изучением города, он почти каждый
день обедал у Годневых и оставался обыкновенно там до поздней ночи, как в единственном уголку, где радушно его приняли и где все-таки он видел человечески развитых людей; а может
быть, к тому стала привлекать его и другая, более существенная причина; но во всяком случае, проводя
таким образом вечера, молодой человек отдал приличное внимание и службе; каждое утро он проводил в училище, где, как выражался математик Лебедев, успел уж показать когти: первым его распоряжением
было — уволить Терку, и на место его
был нанят молодцеватый вахмистр.
В четверг, который
был торговым
днем в неделе, многие из учеников, мещанских детей, не приходили в класс и присутствовали на базаре: кто торговал в лавке за батьку, а кто и
так зевал.
Весь вечер и большую часть
дня он ходил взад и вперед по комнате и
пил беспрестанно воду, а поутру, придя в училище,
так посмотрел на стоявшего в прихожей сторожа, что у того колени задрожали и руки вытянулись по швам.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он
был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен
был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще
было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в
день.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с
таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят
был этим
делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
«Как этот гордый и великий человек (в последнем она тоже не сомневалась), этот гордый человек
так мелочен, что в восторге от приглашения какого-нибудь глупого, напыщенного генеральского дома?» — думала она и дала себе слово показывать ему невниманье и презренье, что, может
быть, и исполнила бы, если б Калинович показал хотя маленькое раскаяние и сознание своей вины; но он, напротив, сам еще больше надулся и в продолжение целого
дня не отнесся к Настеньке ни словом, ни взглядом, понятным для нее, и принял тот холодно-вежливый тон, которого она больше всего боялась и не любила в нем.
Наперед ожидая посланного от Годневых, он не велел только сказываться, но сам
был целый
день дома и,
так сказать, предвкушал тонкое авторское наслаждение, которым предстояло в тот вечер усладиться его самолюбию.
— Служба наша, ваше сиятельство,
была бы приятная, как бы мы сами, становые пристава,
были не
такие. Предместник мой, как, может
быть, и вашему сиятельству известно, оставил мне не
дела, а ворох сена.
— Ну,
так садитесь! — произнес математик, подвигая одной рукой увесистый стул, а другой доставая с окна деревянную кружку с квасом, которую и
выпил одним приемом до
дна.
— Страмота, тетка, и ехать-то с тобой, хоть бы к ноче дело-то шло,
так все бы словно поскладнее
было.
— Коли злой человек, батюшка, найдет,
так и тройку остановит. Хоть бы наше теперь
дело: едем путем-дорогой, а какую защиту можем сделать? Ни оружия при себе не имеешь… оробеешь… а он, коли на то пошел, ему себя не жаль, по той причине, что в нем — не к ночи
будь сказано — сам нечистой сидит.
— Я знаю еще больше, — продолжал Калинович, — знаю, что вам тяжело и очень тяжело жить на свете, хотя, может
быть, вы целые
дни смеетесь и улыбаетесь. На
днях еще видел я девушку, которую бросил любимый человек и которую укоряют за это родные, презрели в обществе, но все-таки она счастливее вас, потому что ей не за что себя нравственно презирать.
— Господствует учение энциклопедистов… подкопаны все основания общественные, государственные, религиозные… затем кровь… безурядица. Что можно
было из этого предвидеть?.. Одно, что народ дожил до нравственного и материального разложения; значит, баста!..
Делу конец!.. Ничуть не бывало, возрождается, как феникс, и выскакивает в Наполеоне Первом. Это черт знает что
такое!
— Что ж? — отвечал как-то нехотя Белавин. —
Дело заключалось в злоупотреблении буржуазии, которая хотела захватить себе все политические права, со всевозможными матерьяльными благосостояниями, и работники сорок восьмого года показали им, что этого нельзя; но
так как собственно для земледельческого класса народа все-таки нужна
была не анархия, а порядок, который обеспечивал бы труд его, он взялся за Наполеона Третьего, и если тот поймет, чего от него требуют, он прочней, чем кто-либо!
— Да, — произнес протяжно директор, — но
дело в том, что я
буду вам говорить то, что говорил уже десятку молодых людей, которые с
такой же точно просьбой и не далее, как на этой неделе, являлись ко мне.
— Да, почти, — отвечал Белавин, — но
дело в том, — продолжал он, — что эмансипация прав женских потому выдвинула этот вопрос на
такой видный план, что по большей части мы обыкновенно, как Пилаты, умываем руки, уж
бывши много виноватыми.
И
так мне вот досадно на Якова Васильича: третьего
дня, вообразите, приходил к нему какой-то молодой человек, Иволгин, который, как сам он говорит, страстно любит театр и непременно хочет
быть актером; но Яков Васильич именно за это не хочет
быть с ним знаком!
— Да, — подтвердила Настенька. — Но согласитесь, если с ним
будут так поступать и в нем убьют это стремление, явится недоверие к себе, охлаждение, а потом и совсем замрет. Я, не зная ничего, приняла его, а Яков Васильич не вышел… Он, представьте, заклинал меня, чтоб позволили ему бывать, говорит, что имеет крайнюю надобность —
так жалко! Может
быть, у него в самом
деле есть талант.
— Дайте нам посмотреть… пожалуйста, chere amie, soyez si bonne [дорогой друг,
будьте так добры (франц.).]; я ужасно люблю брильянты и, кажется, как баядерка, способная играть ими целый
день, — говорила баронесса.
У меня слишком много своих
дел,
так что чем бы я ни занялся, я непременно в то же время должен
буду чем-нибудь проманкировать и понести прямо убыток — это раз!
Условливается это, конечно, отчасти старым знакомством, родственными отношениями, участием моим во всех ихних
делах, наконец, установившеюся дружбой в
такой мере, что ни один человек не приглянулся Полине без того, что б я не знал этого, и уж, конечно, она никогда не сделает
такой партии, которую бы я не опробовал; скажу даже больше: если б она, в отношении какого-нибудь человека,
была ни то ни се, то и тут в моей власти подлить масла на огонь —
так?
У меня своих четверо ребят, и если б не зарабатывал копейки, где только можно, я бы давным-давно
был банкрот; а перед подобной логикой спасует всякая мораль, и как вы хотите,
так меня и понимайте, но это
дело иначе ни для вас, ни для кого в мире не сделается! — заключил князь и, утомленный, опустился на задок кресла.
— Совершенно другое
дело этот господин, — продолжал князь, — мы его берем, как полунагого и голодного нищего на дороге: он
будет всем нам обязан. Не дав вам ничего, он поневоле должен
будет взглянуть на многое с закрытыми глазами; и если б даже захотел ограничить вас в чем-нибудь,
так на вашей стороне отнять у него все.
Конечно, ей, как всякой девушке, хотелось выйти замуж, и, конечно, привязанность к князю, о которой она упоминала,
была так в ней слаба, что она, особенно в последнее время, заметив его корыстные виды, начала даже опасаться его; наконец, Калинович в самом
деле ей нравился, как человек умный и даже наружностью несколько похожий на нее:
такой же худой, бледный и белокурый; но в этом только и заключались, по крайней мере на первых порах, все причины, заставившие ее сделать столь важный шаг в жизни.
— Хорошо-то хорошо, — произнес князь в раздумье, — но
дело в том, — продолжал он, чмокнув, — что тут я рискнул
таким источником, из которого мог бы черпать всю жизнь: а тут мирись на пятидесяти тысчонках! Как
быть! Не могу;
такой уж характер: что заберется в голову, клином не вышибешь.
— Ну, что, Яков Васильич, — говорил князь, входя, — ваше
дело в
таком положении, что и ожидать
было невозможно. Полина почти согласна.
Так укреплял себя герой мой житейской моралью; но таившееся в глубине души сознание ясно говорило ему, что все это мелко и беспрестанно разбивается перед правдой Белавина. Как бы то ни
было, он решился заставить его взять деньги назад и распорядиться ими, как желает, если принял в этом
деле такое участие. С
такого рода придуманной фразой он пошел отыскивать приятеля и нашел его уже сходящим с лестницы.
Базарьев во все это время
так себя держал, что будто бы даже не знал ничего, и предоставил толстому Четверикову, откупщику целой губернии, самому себя обстаивать, который повернул
дело таким образом, что через три же недели вице-губернатор
был причислен к печальному сонму «состоящих при министерстве», а губернатору в ближайший новый год дана
была следующая награда.
Губернатор в тот же
день отплатил визит и непременно желал
быть представлен хозяйке,
так что Полина, в дорожной кацавейке и в совершенно не убранной еще гостиной, заставленной ящиками, картонами и тому подобным хламом, принуждена
была принять его.
На
такого рода любезность вице-губернаторша также не осталась в долгу и, как ни устала с дороги, но
дня через два сделала визит губернаторше, которая продержала ее по крайней мере часа два и, непременно заставивши
пить кофе, умоляла ее, бога ради,
быть осторожною в выборе знакомств и даже дала маленький реестр тем дамам, с которыми можно еще
было сблизиться.
Таким образом,
дело поставлено
было в
такое положение, что губернатор едва нашел возможным, чтоб не оставить бедную жертву совершенно без куска хлеба, дать ей место смотрителя в тюремном замке, что, конечно,
было смертным скачком после почетной должности старшего секретаря.
Старик даже заболел, придумывая с правителем канцелярии, как бы сделать лучше; и
так как своя рубашка все-таки ближе к телу, то положено
было, не оглашая
дела, по каким-то будто бы секретно дошедшим сведениям причислить исправника к кандидатам на полицейские места.
Но,
так как из слов его видно, что у него обобран весь скот и, наконец, в
деле есть просьбы крестьян на стеснительные и разорительные действия наследников, то обстоятельство это подлежит особому исследованию — и виновных подвергнуть строжайшей ответственности, потому что усилие их представить недальнего человека за сумасшедшего, с тем чтоб засадить его в дом умалишенных и самим между тем расхищать и разорять его достояние, по-моему, поступок, совершенно равносильный воровству, посягательству на жизнь и даже грабежу.
Заслышав об отъезде его, он в два
дня проскакал пятьсот верст и все-таки
поспел к обеду.
Вице-губернатор всех их вызвал к себе и объявил, что если они не станут заниматься думскими
делами и не увеличат городских доходов, то выговоров он не
будет делать, а перепечатает их лавки, фабрики, заводы и целый год не даст им ни продать, ни купить на грош, и что простотой и незнанием они не смели бы отговариваться, потому что каждый из них
такой умный плут, что все знает.
Откуп тоже не ушел. Не стесняясь личным знакомством и некоторым родством с толстым Четвериковым, Калинович пригласил его к себе и объяснил, что,
так как
дела его в очень хорошем положении, то не угодно ли
будет ему хоть несколько расплатиться с обществом, от которого он миллионы наживает, и пожертвовать тысяч десять серебром на украшение города. Можно себе представить, что почувствовал при этих словах скупой и жадный Четвериков!
— Как не слышать!.. Просьбу уж подал; только
так мы полагаем, что не за
делом, брат, гонится —
будь спокоен, а
так, сорвать только ладит… свистун ведь человек!
«Мне-ста, говорит, Михайло Трофимыч, я теперь в
таких положениях, что не токмо пятью, а пятнадцатью тысячьми дыр моих не заткнуть, и я, говорит, в этом
деле до последней полушки сносить
буду, и начальник губернии, говорит, теперь тоже мой сродственник, он тоже того желает…»
— Кабы он теперича
был хороший градоначальствующий и коли он в мнении своем имеет казну соблюдать,
так ему не то, что меня обегать, а искать да звать,
днем с огнем, меня следует, по тому самому, что на это
дело нет супротив меня человека!
Я, может
быть, по десяти копеек на
день стану человека разделывать, а другому и за три четвертака не найти, —
так тут много надо денег накинуть!
— Старик этот сознался уж, что только на
днях дал это свидетельство, и, наконец, — продолжал он, хватая себя за голову, — вы говорите, как женщина. Сделать этого нельзя, не говоря уже о том, как безнравствен
будет такой поступок!
— Она может многое сделать… Она
будет говорить, кричать везде, требовать, как о
деле вопиющем, а ты между прочим,
так как Петербург не любит ни о чем даром беспокоиться, прибавь в письме, что, считая себя виновною в моем несчастии, готова половиной состояния пожертвовать для моего спасения.
— «Точно
так, говорит, ваше благородие,
было это
дело!»
— Непременно! Строжайшей ответственности, по закону, должны
быть подвергнуты. Но главная теперь их опора в свидетельстве: говорят, документ, вами составленный, при прошении вашем представлен; и ежели бы даже теперь лица, к
делу прикосновенные, оказались от него изъятыми, то правительство должно
будет других отыскивать, потому что фальшивый акт существует, и вы все-таки перед законом стоите один его совершитель.
— Невозможно-с, — повторил Медиокритский, — и не
будь теперь подобного, незаконного, со стороны губернатора, настояния, разве
такое бы могло иметь направление ваше
дело?
И после прямо бы можно
было написать, что действительно вами
было представляемо свидетельство, но на имение существующее господина почтмейстера; а почему начальство
таким образом распорядилось и подвергло вас тюремному заключению, — вы неизвестны и на обстоятельство это неоднократно жаловались как уголовных
дел стряпчему,
так и прокурору.
Коли ваше
дело таким манером затемнить да запутать,
так много-много, что оставят вас в подозрении, да и то еще можно
будет обжаловать.