Неточные совпадения
Если вам когда-нибудь случалось взбираться по крутой и постоянно чем-то воняющей лестнице здания присутственных мест в городе П-е и там,
на самом верху, повернув направо, проникать сквозь неуклюжую и с вечно надломленным замком дверь в целое отделение низеньких и сильно грязноватых комнат, помещавших в себе местный Приказ общественного призрения, то вам, конечно, бросался в
глаза сидевший у окна, перед дубовой конторкой, чиновник, лет уже далеко за сорок, с крупными чертами лица, с всклокоченными волосами и бакенбардами, широкоплечий, с жилистыми руками и с более еще неуклюжими ногами.
Как теперь помню я его неуклюже-добродушную фигуру, когда он становился у кафедры наблюдать за нашим поведением, повторяя изредка: «Пожалуйста, перестаньте, право, придут!» В черновую книгу он никогда никого не записывал, и только когда какой-нибудь шалун начинал очень уж беситься, он подходил к нему, самолично схватывал его за волосы, стягивал их так, что у того кровью наливались
глаза, и молча сажал
на свое место, потом снова становился у кафедры и погружался в ему только известные мысли.
Иосаф сначала посмотрел ему в лицо, потом отвел
глаза в угол
на печку, потупил их и ни слова не отвечал.
Иосаф молча посмотрел
на него: он не без удивления заметил, что
глаза у Охоботова были как бы воспалены от слез.
Иосаф
на все происходившее смотрел выпуча
глаза.
«Что ж это он мне за особенное доверие оказывает?» — рассуждал Иосаф, идя домой, и, когда
на другой день он пришел в Приказ, десятки любопытных
глаз сейчас же устремились
на него.
Иосаф в ответ
на это уставил
глаза в книгу. Бжестовский поспешил переменить тон.
Исполнив это, Ферапонтов, наконец, осмелился поднять
глаза и увидел перед собой решительно какую-то ангелоподобную блондинку: белокурые волосы ее, несколько зачесанные назад, спускались из-за ушей двумя толстыми локонами
на правильнейшим образом очерченную шейку.
Нежный цвет лица… полуприподнятые мечтательно кверху голубые
глаза… эти, наконец, ямочки
на щеках… этот носик и розовые, толстоватые, как бы манящие вас
на поцелуй губки, — все это имело какое-то чрезвычайно милое и осмысленное выражение.
Следующая комната, вероятно, служила уборной хозяйки, потому что
на столике стояло в серебряной рамке кокетливое женское зеркало, с опущенными
на него кисейными занавесками; а
на другой стороне, что невольно бросилось Иосафу в
глаза, он увидел за ситцевой перегородкой зачем-то двуспальную кровать и даже с двумя изголовьями.
— Как же это так? — спросил его опять непременный член, уставляя
на него свои бессмысленные
глаза.
Бжестовский при этом посмотрел
на него пристально и ничего не сказал, а Эмилия еще более сконфузилась. За чаем она по-прежнему угощала Иосафа самый радушным образом, и при этом он сам своими
глазами видел, что она как-то таинственно взглядывала
на него и полулукаво улыбалась ему.
На лице Бжестовского тоже была написана какая-то странная усмешка.
Иосаф взошел по развалившейся лесенке
на заднее крыльцо и попал прямо в темную переднюю. Чтобы дать о себе знать, он прокашлянул, но ответа не последовало. Он еще раз кашлянул, снова то же; а между тем у него чем-то уже сильно ело
глаза, так что слезы даже показались.
Первое, что бросилось Ферапонтову в
глаза, — это стоявшие
на столике маленькие, как бы аптекарские вески, а в углу,
на комоде, помещался весь домашний скарб хозяина: грязный самоваришко, две-три полинялые чашки, около полдюжины обгрызанных и треснувших тарелок. По другой стене стоял диван с глубоко просиженным к одному краю местом.
— Да! Так вот как! — сказал старичок, садясь именно
на это просиженное место и утирая кулаком свои слезливые и как бы воспаленные
глаза.
Окончательно растерявшийся Иосаф начал вылезать из телеги, и странная, совершенно неожиданная сцена представилась его
глазам:
на задней галерее господского дома, тоже какого-то обглоданного, сидела пожилая, толстая и с сердитым лицом дама и вязала чулок; а
на рундучке крыльца стоял сам майор Одинцов, в отставном военном сюртуке, в широких шальварах и в спальных сапогах.
На другой день часов еще с семи он начал хлопотать по Приказу, чтобы все бумаги по делу Костыревой были исполнены, и когда они, при его собственных
глазах, отправлены уже были
на почту, ему вдруг подали маленькую записочку. Почувствовав от нее запах духов, Иосаф побледнел. Слишком памятным для него почерком в ней было написано...
— Удрал и сегодня! — сказал зубоскал столоначальник 1-го стола, показывая
на него
глазами.
— Так уж, принимает, пишите скорее! Вот тут и чернильница есть, — проговорил полицмейстер и, оторвавши от предписания белый поллист, положил его перед Иосафом. Тот с испугом и удивлением смотрел
на него. Как мне ни хотелось мигнуть ему, чтобы он ничего не писал, но — увы! — я был следователем, и, кроме того, косой
глаз полицмейстера не спускался с меня.
Она, как это даже видно было из-под вуали, взглянула
на него своими прекрасными
глазами, потом развязала неторопливо ленты у шляпки и сняла ее. Скорее ребенка можно было подозревать в каком-нибудь уголовном преступлении, чем это ангельское личико!
— Господин полковник! Вы ставите меня
на одну доску с моими лакеями, — проговорила она и закрыла
глаза рукою.
На этом месте я нарочно взглянул
на Иосафа. Он по-прежнему стоял, не спуская с Костыревой совершенно как бы бессмысленных
глаз.
У того несколько раз подернуло лицо, и он быстро взглянул своим косым
глазом на Эмилию. Она сидела, закусив губки, чтобы как-нибудь только удержаться от рыданий.
— Удавился! — сказал он мне совершенно спокойным тоном, показывая
глазами на труп.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Вот хорошо! а у меня
глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор говорит! Как же не темные, когда я и гадаю про себя всегда
на трефовую даму?
Солдат опять с прошением. // Вершками раны смерили // И оценили каждую // Чуть-чуть не в медный грош. // Так мерил пристав следственный // Побои
на подравшихся //
На рынке мужиках: // «Под правым
глазом ссадина // Величиной с двугривенный, // В средине лба пробоина // В целковый. Итого: //
На рубль пятнадцать с деньгою // Побоев…» Приравняем ли // К побоищу базарному // Войну под Севастополем, // Где лил солдатик кровь?
Вгляделся барин в пахаря: // Грудь впалая; как вдавленный // Живот; у
глаз, у рта // Излучины, как трещины //
На высохшей земле; // И сам
на землю-матушку // Похож он: шея бурая, // Как пласт, сохой отрезанный, // Кирпичное лицо, // Рука — кора древесная, // А волосы — песок.
Вздрогнула я, одумалась. // — Нет, — говорю, — я Демушку // Любила, берегла… — // «А зельем не поила ты? // А мышьяку не сыпала?» // — Нет! сохрани Господь!.. — // И тут я покорилася, // Я в ноги поклонилася: // — Будь жалостлив, будь добр! // Вели без поругания // Честному погребению // Ребеночка предать! // Я мать ему!.. — Упросишь ли? // В груди у них нет душеньки, // В
глазах у них нет совести, //
На шее — нет креста!
— Филипп
на Благовещенье // Ушел, а
на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола
глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.