Неточные совпадения
И при этом они пожали друг другу руки и не
так, как обыкновенно пожимаются руки между мужчинами, а как-то очень уж отделив большой палец от других пальцев, причем хозяин чуть-чуть произнес: «А… Е…»,
на что Марфин слегка как бы шикнул: «Ши!».
На указательных пальцах у того и у другого тоже были довольно оригинальные и совершенно одинакие чугунные перстни,
на печатках которых была вырезана Адамова голова с лежащими под ней берцовыми костями и надписью наверху: «Sic eris». [«
Таким будешь» (лат.).]
— Мне повелено было объяснить, — продолжал Марфин, кладя свою миниатюрную руку
на могучую ногу Крапчика, — кто я, к какой принадлежу ложе, какую занимаю степень и должность в ней и какая разница между масонами и энциклопедистами, или, как там выражено, волтерианцами, и почему в обществе между ими и нами существует
такая вражда. Я
на это написал все, не утаив ничего!
— И опять-таки вы слышали звон, да не уразумели, где он! — перебил его с обычною своей резкостью Марфин. — Сказано: «запретить собрания наши», — тому мы должны повиноваться, а уж никак это не касается нашего внутреннего устройства:
на религию и
на совесть узды класть нельзя! В противном случае,
такое правило заставит человека или лгать, или изломать всю свою духовную натуру.
— Они хорошо и сделали, что не заставляли меня! — произнес, гордо подняв свое лицо, Марфин. — Я действую не из собственных неудовольствий и выгод! Меня
на волос чиновники не затрогивали, а когда бы затронули,
так я и не стал бы
так поступать, памятуя слова великой молитвы: «Остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим», но я всюду видел, слышал, как они поступают с другими, а потому пусть уж не посетуют!
— Если бы у господина Марфина хоть
на копейку было в голове мозгу,
так он должен был бы понимать, какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник начал перечислять по пальцам) — еще бывши гатчинским офицером, он наушничал Павлу
на товарищей и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ.
Цель была достигнута: Катрин все это стихотворение от первого до последнего слова приняла
на свой счет и даже выражения: «неправедные ночи» и «мучительные сны». Радость ее при этом была
так велика, что она не в состоянии была даже скрыть того и, обернувшись к Ченцову, проговорила...
— Ваше сердце
так еще чисто, как tabula rasa [чистая доска (лат.).], и вы можете писать
на нем вашей волей все, что захотите!.. У каждого человека три предмета, достойные любви: бог, ближний и он сам! Для бога он должен иметь сердце благоговейное; для ближнего — сердце нежной матери; для самого себя — сердце строгого судьи!
— Вот что, — понимаю! — произнесла Людмила и затем мельком взглянула
на Ченцова, словно бы душа ее была с ним, а не с Марфиным, который ничего этого не подметил и хотел было снова заговорить: он никому
так много не высказывал своих мистических взглядов и мыслей, как сей прелестной, но далеко не глубоко-мыслящей девушке, и явно, что более, чем кого-либо, желал посвятить ее в таинства герметической философии.
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы,
на что она не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!» — и в то же время взглядывала и
на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись
на косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили, что у него невесело
на душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова,
так как каждый раз Марфина при этом даже подергивало.
Все потянулись
на его зов, и Катрин почти насильно посадила рядом с собой Ченцова; но он с ней больше не любезничал и вместо того весьма часто переглядывался с Людмилой, сидевшей тоже рядом со своим обожателем — Марфиным, который в продолжение всего ужина топорщился, надувался и собирался что-то
такое говорить, но, кроме самых пустых и малозначащих фраз, ничего не сказал.
В настоящее утро он, несмотря
на то, что лег очень поздно, поступил точно
так же и часов в девять утра сидел совсем одетый у письменного стола своего.
Приложив руку к нахмуренному лбу, Марфин что-то
такое соображал или сочинял и потом принялся писать
на почтовом листе крупным и тщательным почерком...
— Ну, полноте
на сани сворачивать, — пожалели каурого!.. — подхватил Ченцов. — А это что
такое? — воскликнул он потом, увидав
на столе белые перчатки. — Это с дамской ручки?.. Вы, должно быть, даму какую-нибудь с бала увезли!.. Я бы подумал, что Клавскую, да ту сенатор еще раньше вашего похитил.
— Вам, дядя, хорошо
так рассуждать! У вас нет никаких желаний и денег много, а у меня наоборот!.. Заневолю о том говоришь, чем болишь!.. Вчера, черт возьми, без денег, сегодня без денег, завтра тоже, и
так бесконечная перспектива idem per idem!.. [одно и то же!.. (лат.).] — проговорил Ченцов и, вытянувшись во весь свой длинный рост
на стуле, склонил голову
на грудь. Насмешливое выражение лица его переменилось
на какое-то даже страдальческое.
—
Так ты бы давно это сказал, — забормотал, по обыкновению, Марфин, — с того бы и начал, чем городить околесную;
на, возьми! — закончил он и, вытащив из бокового кармана своего толстую пачку ассигнаций, швырнул ее Ченцову.
Разговор затем
на несколько минут приостановился; в Ченцове тоже происходила борьба: взять деньги ему казалось
на этот раз подло, а не взять — значило лишить себя возможности существовать
так, как он привык существовать. С ним, впрочем, постоянно встречалось в жизни нечто подобное. Всякий раз, делая что-нибудь, по его мнению, неладное, Ченцов чувствовал к себе отвращение и в то же время всегда выбирал это неладное.
Придумав и отменив множество способов к исцелению во тьме ходящего родственника, Егор Егорыч пришел наконец к заключению, что веревки его разума коротки для
такого дела, и что это надобно возложить
на бесконечное милосердие провидения, еже вся содевает и еже вся весть.
Старуха-адмиральша и все ее дочери встречали обыкновенно этих, иногда очень запоздавших, посетителей, радушно, и барышни сейчас же затевали с ними или танцы, или разные petits jeux [светские игры (франц.).], а
на святках
так и жмурки, причем Сусанна краснела донельзя и больше всего остерегалась, чтобы как-нибудь до нее не дотронулся неосторожно кто-либо из молодых людей; а тем временем повар Рыжовых, бывший постоянно к вечеру пьян, бежал в погребок и мясные лавки, выпрашивал там, по большей части в долг, вина и провизии и принимался стряпать ужин.
— Что за вздор
такой: не можете!.. Я вас непременно приучу, — стоял
на своем Ченцов.
Весьма естественно, что, при
таком воззрении Людмилы, Ченцов, ловкий, отважный, бывший гусарский офицер, превосходный верховой ездок
на самых рьяных и злых лошадях, почти вполне подошел к ее идеалу; а за этими качествами, какой он собственно был человек, Людмила нисколько не думала; да если бы и думать стала,
так не много бы поняла.
— Однако зачем же вы вчера
на бале были
так любезны с ней?.. И я, Валерьян, скажу тебе прямо… я всю ночь проплакала… всю.
Егор Егорыч, ожидая возвращения своего камердинера, был как
на иголках; он то усаживался плотно
на своем кресле, то вскакивал и подбегал к окну, из которого можно было видеть, когда подъедет Антип Ильич. Прошло
таким образом около часу. Но вот входная дверь нумера скрипнула. Понятно, что это прибыл Антип Ильич; но он еще довольно долго снимал с себя шубу, обтирал свои намерзшие бакенбарды и сморкался. Егора Егорыча даже подергивало от нетерпения. Наконец камердинер предстал перед ним.
Сенатор в это время, по случаю беспрерывных к нему визитов и представлений, сидел в кабинете за рабочим столом, раздушенный и напомаженный, в форменном с камергерскими пуговицами фраке и в звезде. Ему делал доклад его оглоданный правитель дел, стоя
на ногах, что, впрочем, всегда несколько стесняло сенатора, вежливого до нежности с подчиненными,
так что он каждый раз просил Звездкина садиться, но тот, в силу, вероятно, своих лакейских наклонностей, отнекивался под разными предлогами.
— Вы, видно, владеете большим присутствием духа! — заметил сенатор, опять-таки с целью польстить этому
на вид столь миниатюрному господину, но крепкому, должно быть, по характеру.
— Не сказал!.. Все это, конечно, вздор, и тут одно важно, что хотя Марфина в Петербурге и разумеют все почти за сумасшедшего, но у него есть связи при дворе… Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там… поет очень хорошо русские песни… Я слыхал и видал ее — недурна! — объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации о том, что такая-то часто бывает у таких-то, а эти,
такие, у такого-то, который имеет влияние
на такого-то.
— Почему же
на вас
такой извет? — сказал он, стараясь не утратить некоторой строгости.
— Правило прекрасное! — заметила Катрин и надулась; Крапчик же заметно сделался любезнее с своим гостем и стал даже подливать ему вина. Ченцов, с своей стороны, хоть и чувствовал, что Катрин сильно им недовольна, но что ж делать? Поступить иначе он не мог: ощутив в кармане своем подаренные дядею деньги, он не в силах был удержаться, чтобы не попробовать
на них счастия слепой фортуны, особенно с
таким золотым мешком, каков был губернский предводитель.
Катрин распорядилась, чтобы дали им тут же
на маленький стол ужин, и когда принесший вино и кушанье лакей хотел было, по обыкновению, остаться служить у стола и встать за стулом с тарелкой в руке и салфеткой, завязанной одним кончиком за петлю фрака,
так она ему сказала...
Ченцов приехал в свою гостиницу очень пьяный и, проходя по коридору, опять-таки совершенно случайно взглянул в окно и увидал комету с ее хвостом. При этом он уже не страх почувствовал, а какую-то злую радость, похожую
на ту, которую он испытывал
на дуэли, глядя в дуло направленного
на него противником пистолета. Ченцов и
на комету постарался
так же смотреть, но вдруг послышались чьи-то шаги. Он обернулся и увидал Антипа Ильича.
В то самое крещение, с которого я начал мой рассказ, далеко-далеко, более чем
на тысячеверстном расстоянии от описываемой мною местности, в маленьком уездном городишке, случилось
такого рода происшествие: поутру перед волоковым окном мещанского домика стояло двое нищих, — один старик и, по-видимому, слепой, а другой — его вожак — молодой, с лицом, залепленным в нескольких местах пластырями.
Пробурчав что-то
такое на это, молитву или благодарность, старик засунул пирог в свою и без того уж битком набитую суму и вместе с вожаком пошел далее христарадничать по улице, а затем они совсем вышли из города и скрылись за ближайшим леском.
— Его непременно зарезали бритвой, — рассказывал он далее, — вообрази, артерия carotis [сонная артерия (лат.).]
на шее перехвачена пополам, хоть бы мне
так отпрепарировать моим анатомическим ножом…
—
Таким образом, что Егор Егорыч должен будет назначить тебе жалованье, а это увеличит расходы его
на больницу, которая и без того ему дорого стоит!
Gnadige Frau, не желая еще более расстраивать мужа, и без того рвавшего
на себе волосы от учиненной с ним несправедливости, делала вид, что
такая перемена для нее ничего не значит, хотя в душе она глубоко страдала.
Разговор начался между ними не скоро. Марфин, поместившийся невдалеке от хозяйки, держал голову потупленною вниз, а адмиральша робко взглядывала
на него, как будто бы она что-то
такое очень дурное совершила и намерена еще совершить против Егора Егорыча. Пересилив себя, впрочем, адмиральша заговорила первая, запинаясь несколько
на словах...
Адмиральша тут солгала: Людмила прямо ей сказала, что она никогда не согласится
на брак с Марфиным, точно
так же, как и ни с кем другим.
Она была до крайности поражена
такой поспешностью ее друга, но останавливать его не посмела, и Егор Егорыч, проворно уйдя от нее и порывисто накинув себе
на плечи свою медвежью шубу, уехал прямо домой и снова заперся почти
на замок от всех.
Напрасно к нему приезжали сенатор, губернатор, губернский предводитель, написавший сверх того Егору Егорычу письмо, спрашивая, что
такое с ним, —
на все это Антип Ильич, по приказанию барина, кротко отвечал, что господин его болен, не может никого принимать и ни с кем письменно сноситься; но когда пришло к Егору Егорычу письмо от Сверстова, он как бы ожил и велел себе подать обед, питаясь до этого одним только чаем с просфорой, которую ему, с вынутием за здравие, каждое утро Антип Ильич приносил от обедни.
Вы не ошиблись, что я поспешу к Вам
на помощь и приму Вас к себе с распростертыми объятиями, о чем мне, сознаюсь теперь с великим стыдом, приходило неоднократно
на мысль; но недостаточно еще, видно, воспитанное во мне соболезнование о ближнем, тем паче о
таком ближнем, как Вы, рассеивало мое духовное представление о Вашем житье-бытье и не делало удара
на мою волю нашим братским молотком.
Мой дом, место доктора при больнице, с полным содержанием от меня Вам и Вашей супруге, с платою Вам тысячи рублей жалованья в год с того момента, как я сел за сие письмо, готовы к Вашим услугам, и ежели Вы называете меня Вашим солнцем,
так и я Вас именую взаимно тем же оживляющим светилом,
на подвиге которого будет стоять, при личном моем свидании с Вами, осветить и умиротворить мою бедствующую и грешную душу.
Как сказал Егор Егорыч в своем письме,
так и сделал, и
на другой день действительно ускакал в свое Кузьмищево.
В ответ
на это губернатор что-то
такое промычал.
О, сколько беспокойств и хлопот причинил старушке этот вывоз дочерей: свежего, нового бального туалета у барышень не было, да и денег, чтобы сделать его, не обреталось; но привезти
на такой блестящий бал, каковой предстоял у сенатора, молодых девушек в тех же платьях, в которых они являлись
на нескольких балах, было бы решительно невозможно, и бедная Юлия Матвеевна, совсем почти в истерике, объездила всех местных модисток, умоляя их сшить дочерям ее наряды в долг; при этом сопровождала ее одна лишь Сусанна, и не ради туалета для себя, а ради того, чтобы Юлия Матвеевна как-нибудь не умерла дорогой.
Рыжовы,
так как Людмиле сделалось очень уж нехорошо, оставались недолго
на балу, а вместе с ними исчез и Ченцов.
— Но
так как господин губернатор тогда был еще со мной хорош и ему прямо
на моих глазах совестно было обнаружить себя, то он и принял мою сторону, — розыски действительно прошли очень сильные; но я этим не удовольствовался, и меня больше всего интересовало, кто ж над этими несчастными дураками совершает это?..
—
Так и с великими истинами! — продолжал Евгений, уже снова усаживаясь
на диван.
— Ваш вислоухий извозчик и погребец-то не знает что
такое!.. Рылся-рылся я в санях-то… — проговорил он, ставя
на стол погребец, обитый оленьей шкуркой и жестяными полосами.
— Действительно, лучше бы выпили, — согласился с ним Сверстов, — впрочем, мы все-таки выпьем!.. У нас есть другой шнапс! — заключил он; затем, не глядя
на жену, чтобы не встретить ее недовольного взгляда, и проворно вытащив из погребца небольшой графинчик с ерофеичем, доктор налил две рюмочки, из которых одну пододвинул к Ивану Дорофееву, и воскликнул...
Парасковья сейчас же начала разгонять тараканов, а за ней и девочка, наконец и курчавый мальчуган, который, впрочем, больше прихлопывал их к стене своей здоровой ручонкой,
так что только мокренько оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду не видавшие
такой острастки
на себя, мгновенно все куда-то попрятались. Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась и села опять
на лавку: ей было совестно
такого малодушия своего, тем более, что она обнаружила его перед посторонними.
— Здоров, слава те, господи! — отозвалась уже мать. —
Такой гулена, — все
на улицу теперь просится.