Неточные совпадения
Полковник
был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот, в самом
деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки
был не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
Как ни плохи
были такого рода наставники, но все-таки учили его
делу: читать, писать, арифметике, грамматике, латинскому языку.
Анна Гавриловна еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало,
ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее
дело, и
таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у себя свечку и велел сделать то же и Павлу, хотя тому еще и хотелось почитать.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется,
разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали ее в этом случае: с достодолжным смирением она сознала, что не могла же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен
был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство,
так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни
было) по-прежнему
была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем, ей и огорчаться
было не от чего…
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него
была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость в отношении горничной, то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы в пустыню от стыда, зарылся бы навеки в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и
таким образом все
дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
— Очень вам благодарен, я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его
так было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь,
дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
С новым товарищем своим он все как-то мало сближался, потому что тот целые
дни был каким-нибудь своим
делом занят и вообще очень холодно относился к Паше,
так что они даже говорили друг другу «вы».
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно то же самое, что
было и на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство
разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
Как учредители,
так и другие актеры, репетициями много не занимались, потому что, откровенно говоря, главным
делом было не исполнение пьесы, а декорации, их перемены, освещение сзади их свечами, поднятие и опускание занавеса.
В
день представления Ванька, по приказанию господ, должен
был то сбегать закупить свеч для освещения, то сцену вымести, то расставить стулья в зале; но всем этим действиям он придавал
такой вид, что как будто бы делал это по собственному соображению.
Павел от огорчения в продолжение двух
дней не
был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить в Москве,
так уж не
будет расставаться с ней; но, как бы то ни
было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
— Когда лучше узнаю историю, то и обсужу это! — отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда
было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на те места, где он
так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
— Тут все
дело в ревности, — начал Постен с прежней улыбкой и, по-видимому, стараясь придать всему разговору несколько легкий оттенок. — Когда Клеопатра Петровна переехала в деревню, я тоже в это время
был в своем имении и, разумеется, как сосед, бывал у нее; она
так была больна,
так скучала…
Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. «В самом
деле мне, может
быть, рано еще писать!» — подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и для этого даже не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал, что тот тоже не похвалит его творения, но как только этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился,
так он сейчас же и отправился к приятелю.
— А, это уж, видно,
такая повальная на всех! — произнес насмешливо Салов. — Только у одних народов, а именно у южных, как, например, у испанцев и итальянцев, она больше развивается, а у северных меньше. Но не в этом
дело: не
будем уклоняться от прежнего нашего разговора и станем говорить о Конте. Вы ведь его не читали?
Так, да? — прибавил он ядовито, обращаясь к Неведомову.
— Во Франции
так называемые les tribunaux ordinaires [обыкновенные суды (франц.).]
были весьма независимы: король не мог ни сменять, ни награждать, ни перемещать даже судей; но зато явился особенный суд, le tribunal exceptionnel [суд для рассмотрения
дел, изъятых из общего судопроизводства (франц.).], в который мало-помалу перенесли все казенные и общественные
дела, а затем стали переносить и
дела частных лиц.
— А у нас в Казани, — начал своим тоненьким голосом Петин, — на духов
день крестный ход: народу собралось тысяч десять;
были и квартальные и вздумали
было унимать народ: «Тише, господа, тише!» Народ-то и начал их выпирать из себя:
так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх! — И Петин еще более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх. Все невольно рассмеялись.
— Я не знаю, как у других
едят и чье
едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем
дело: вы
были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей
были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов
буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый
день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же
день велеть купить говядины для всех.
— А вот что
такое военная служба!.. — воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя по временам к водке и
выпивая по четверть рюмки. — Я-с
был девятнадцати лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных
дел, но когда в двенадцатом году моей матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: «Благодарю тебя, боже, — сказала она, — я узнаю в нем сына моего!»
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра
день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому
будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника в это время
так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый
день быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался
быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
И все это Иван говорил
таким тоном, как будто бы и в самом
деле знал дорогу. Миновали,
таким образом, они Афанасьево, Пустые Поля и въехали в Зенковский лес. Название, что дорога в нем
была грязная, оказалось слишком слабым: она
была адски непроходимая, вся изрытая колеями, бакалдинами; ехать хоть бы легонькою рысью
было по ней совершенно невозможно: надо
было двигаться шаг за шагом!
Развивая и высказывая
таким образом свою теорию, Вихров дошел наконец до крайностей; он всякую женщину, которая вышла замуж, родит детей и любит мужа, стал презирать и почти ненавидеть, — и странное
дело: кузина Мари как-то у него
была больше всех в этом случае перед глазами!
Двадцатого декабря
было рождение Еспера Иваныча. Вихров поехал его поздравить и нарочно выбрал этот
день,
так как наверное знал, что там непременно
будет Мари, уже возвратившаяся опять из Малороссии с мужем в Москву. Павлу уже не тяжело
было встретиться с нею: самолюбие его не
было уязвляемо ее равнодушием; его любила теперь другая, гораздо лучшая, чем она, женщина. Ему, напротив, приятно даже
было показать себя Мари и посмотреть, как она добродетельничает.
На другой
день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой
пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица
так и подернуло, точно флером, все черты ее.
— Ну, а эта госпожа не
такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, — продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, — если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем
было вчера
дело, или нет?
— Не слепой
быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом
дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до
такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
— Ну, и черт с тобой! — произнес Павел, когда Плавин ушел. — Но каков, однако, пролаза, — прибавил он, — на два
дня приехал в Москву, успел уже съездить к генерал-губернатору и получить от него приглашение на бал. У него и маменька
такая была, шлендой и звали; по всем важным господам таскалась, вот и он наследовал от нее это милое свойство.
Когда улажено
было таким образом это
дело, приятели разошлись наконец по домам.
— В
таком случае, вы
будете играть няньку, — сказал Павел, думавший, что m-me Фатеева, в самом
деле,
будет играть в театре.
На другой
день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических местах, — а их у него
было немало в его вновь рождаемом творении, — он плакал, и слезы у него капали на бумагу…
Так прошло недели две; задуманной им повести написано
было уже полторы части; он предполагал дать ей название: «Да не осудите!».
— Это я
так, для красноречия, — отвечал Павел, чтобы успокоить приятеля. Он очень уж хорошо понимал, что тот до сих пор еще
был до безумия влюблен в Анну Ивановну. От последнего ответа Неведомов, в самом
деле, заметно успокоился.
Ему все-таки грустно
было расставаться с Москвою и с друзьями, из которых Неведомов остался у него жить до самого
дня отъезда, а вечером пришли к нему Марьеновский, Замин и Петин.
Дело, впрочем, не совсем
было так, как рассказывала Клеопатра Петровна: Фатеев никогда ничего не говорил Прыхиной и не просил ее, чтобы жена к нему приехала, — это Прыхина все выдумала, чтобы спасти состояние для своей подруги, и поставила ту в
такое положение, что,
будь на месте Клеопатры Петровны другая женщина, она, может
быть, и не вывернулась бы из него.
Хотелось
было сейчас же тут покаяться, но язык прилип к гортани, и это бы
дело, однако,
так и кануло в воду!
Я в азарте кричу: «Вот, говорю, я мешок монастырский украл, отдал ему, а он отпирается!..»
Дело, значит, повели уголовное:
так, выходит, я церковный; ну и наши там следователи уписали
было меня порядочно, да настоятель, по счастью моему, в те поры
был в монастыре, — старец добрый и кроткий, призывает меня к себе.
Вихров ничего ей не сказал, а только посмотрел на нее. Затем они пожали друг у друга руку и, даже не поцеловавшись на прощанье, разошлись по своим комнатам. На другой
день Клеопатра Петровна
была с
таким выражением в лице, что краше в гроб кладут, и все еще, по-видимому, надеялась, что Павел скажет ей что-нибудь в отраду; но он ничего не сказал и, не оставшись даже обедать, уехал домой.
В Петров
день друзья наши действительно поехали в Семеновское, которое показалось Вихрову совершенно
таким же, как и
было, только постарело еще больше, и некоторые строения его почти совершенно развалились.
— Ах, сделай милость, не
было! — воскликнул генерал. — Как этих негодяев-блузников Каваньяк [Кавеньяк Луи Эжен (1802—1857) — французский реакционный политический деятель, генерал. В
дни июньского восстания 1848 года возглавил военную диктатуру и использовал ее для беспощадного разгрома парижского пролетариата.] расстреливал,
так только животы у них летели по сторонам…
«Очень-с рад, говорит, что вы с
таким усердием приступили к вашим занятиям!» Он, конечно, думает, что в этом случае я ему хочу понравиться или выслужить Анну в петлицу, и велел мне передать весь комитет об раскольниках, все
дела об них; и я теперь разослал циркуляр ко всем исправникам и городничим, чтобы они доставляли мне сведения о том, какого рода в их ведомстве
есть секты, о числе лиц, в них участвующих, об их ремеслах и промыслах и, наконец, характеристику каждой секты по обрядам ее и обычаям.
— До начальника губернии, — начал он каким-то размышляющим и несколько лукавым тоном, —
дело это, надо полагать, дошло
таким манером: семинарист к нам из самых этих мест, где убийство это произошло, определился в суд; вот он приходит к нам и рассказывает: «Я, говорит, гулял у себя в селе, в поле… ну, знаете, как обыкновенно молодые семинаристы гуляют… и подошел, говорит, я к пастуху попросить огня в трубку, а в это время к тому подходит другой пастух — из деревни уж Вытегры; сельский-то пастух и спрашивает: «Что ты, говорит, сегодня больно поздно вышел со стадом?» — «Да нельзя, говорит,
было: у нас сегодня ночью у хозяина сын жену убил».
— Мы точно что, судырь, — продолжал тот же мужик, покраснев немного, — баяли
так, что мы не знаем. Господин, теперича, исправник и становой спрашивают: «Не видали ли вы, чтобы Парфенка этот бил жену?» — «Мы, говорим, не видывали; где же нам видеть-то?
Дело это семейное, разве кто станет жену бить на улице? Дома на это
есть место: дома бьют!»
— Да-с. Все смеялась она: «Жена у тебя дура, да ты ее очень любишь!» Мне это и обидно
было, а кто ее знает, другое
дело: может, она и отворотного какого дала мне.
Так пришло, что женщины видеть почесть не мог: что ни сделает она, все мне
было не по нраву!
— Что мы — осьмиголовые, что ли, что в чужое-то
дело нам путаться: бог с ним… Мы найдем и неподсудимых, слободных людей идти за нас! Прежде точно, что уговор промеж нас
был, что он поступит за наше семейство в рекруты; а тут, как мы услыхали, что у него
дело это затеялось,
так сейчас его и оставили.
Когда
таким образом
было сделано до тридцати тюков, их стали носить в лодку и укладывать на
дно; переносили их на пелене, пришитой к двум шестам, на которых обыкновенно раскольники носят гробы своих покойников.
—
Есть недурные! — шутил Вихров и, чтобы хоть немножко очистить свою совесть перед Захаревскими, сел и написал им, брату и сестре вместе, коротенькую записку: «Я, все время занятый разными хлопотами, не успел побывать у вас и хотел непременно исполнить это сегодня; но сегодня, как нарочно, посылают меня по одному экстренному и секретному
делу —
так что и зайти к вам не могу, потому что за мной, как страж какой-нибудь, смотрит мой товарищ, с которым я еду».
— Ежели бы я
был член святейшего синода, — отвечал священник, — то я прямо подал бы мнение, что никакого раскола у нас
быть совсем не должно! Что он
такое за учение? На каком вселенском соборе
был рассматриваем и утверждаем?.. Значит, одно только невежество в нем укрывается; а
дело правительства — не допускать того, а, напротив, просвещать народ!
— Да, поспрячу, — отвечал священник, и в самом
деле, как видно, намерен
был это сделать, — потому что хоть
было уже довольно темно, он, однако, велел работнику не селом ехать, а взять объездом, и
таким образом они подъехали к дому его со двора.
Понятно, что Клыков
был один из отъявленнейших негодяев, и Вихров дал себе слово
так повести его
дело, чтобы подвергнуть его не только денежному взысканию, но даже уголовной ответственности.
Он вытребовал также и самое
дело из опеки по этому имению; оказалось, что
такое прошение от мужиков действительно
было там; поименованные в нем мужики наотрез объявили, что они
такого прошения не подавали и подписавшегося за них какого-то Емельяна Крестова совсем не знают, да его, вероятно, совсем и на свете не существует.