Неточные совпадения
Все равно сегодня
ничего писать не будете…
—
Ничего,
ничего, юноша… — успокаивал меня Селезнев. —
Всему свое время… А впрочем, не в этом дело-с!..
— Вообще
ничего не пью… — виновато оправдывался я. — Вчерашний случай вышел как-то сам собой, и я даже хорошенько не помню
всех обстоятельств.
Какой тяжелый день, какая тяжелая ночь! Нет
ничего тяжелее и мучительнее ожидания. Я даже во сне видел, как за мной гнались начинающие энтомологи, гикали и указывали на меня пальцами и хохотали, а
вся земля состояла из одних жучков…
— Как
ничего?.. А что скажут господа ученые, о которых я писал? Что скажет публика?.. Мне казалось, что глаза
всей Европы устремлены именно на мой несчастный отчет…
Весь остальной мир существовал только как прибавление к моему отчету. Роженица, вероятно, чувствует то же, когда в первый раз смотрит на своего ребенка…
Прилив средств и необходимость деловых сношений с «академией» совершенно нарушали
всю программу нашей жизни, хотя мы и давали каждый день в одиночку и сообща самые торжественные клятвы, что это последняя «ошибка» и
ничего подобного не повторится. Но эти добрые намерения принадлежали, очевидно, к тем, которыми вымощен ад.
Да и какая это была жизнь: описать свое родное гнездо, когда Гоголь уже навеки описал юг, описывать свою школу, студенчество, репортеров, Федосью, Пепку, фельдшера, как он жужжит мухой, пухленькую Надю, —
все это было так серо, заурядно и не давало
ничего.
— Как для чего? А вот показать им
всем, что и я могу ездить, как они
все, и что это
ничего не стоит. Да… Вот я теперь иду пешком, а тогда развалюсь так же, закурю этакую регалию… «Эх, птица тройка! Неситесь, кони»… Впрочем, это из другой оперы, да и я сейчас еще не решил, на чем остановиться: ландо, открытая коляска или этакого английского черта купить.
— Доннер веттер, я
ничего не делай… Доннер веттер,
всего одна румочка водки, герр Поп.
— Нет, уж я это знаю… оставь. Теперь одно спасенье — бежать.
Все великие люди в подобных случаях так делали… Только дело в том, что и для трагедии нужны деньги, а у меня, кроме нескольких крейцеров и кредита в буфете,
ничего нет.
Этот смех меня ободрил, и я уже начинал придумывать смешное, а девушка опять смеялась, смеялась больше потому, что стояла такая дивная белая ночь, что ей, девушке, было
всего восемнадцать лет, что кавалер делал героические усилия быть остроумным, что вообще при таких обстоятельствах
ничего не остается, как только смеяться.
В довершение
всего меня совершенно оставило остроумное настроение, и я решительно не мог
ничего придумать, чем занять даму.
— Да, вы, вы… Вы думаете, что я совсем дура и
ничего не понимаю? Ха-ха!.. Вы нарочно увезли его и на дачу, чтобы спрятать от меня. Я
все знаю… и ненавижу вас…
всех…
Несчастные, они
ничего не понимали, а между тем
все кричало: гряди, голубица!..
Это была ложь, но в данный момент я так верил в себя, что маленькая хронологическая неточность
ничего не значила, — пока я печатал только рассказики у Ивана Иваныча «на затычку», но скоро, очень скоро
все узнают, какие капитальные вещи я представлю удивленному миру.
—
Все это прописная мораль, батенька… Если уж на то пошло, то посмотри на меня: перед тобой стоит великий человек, который напишет «песни смерти». А ведь ты этого не замечал… Живешь вместе со мной и
ничего не видишь… Я расплачусь за свои недостатки и пороки золотой монетой…
В сенях было темно, и Спирька успокоился только тогда, когда при падавшем через дверь свете увидел спавшего Фрея, Гришука и Порфира Порфирыча.
Все спали, как зарезанные. Пепко сделал попытку разбудить, но из этого
ничего не вышло, и он трагически поднял руки кверху.
И ведь это только так кажется, что
все это пока, так, до поры до времени, а настоящее еще будет там, впереди, —
ничего не будет, кроме деликатной перемены одной дыры на другую.
Все равно он
ничего бы не понял…
— Помните… тогда… на даче? Ведь вы видели у меня тогда красную бумагу? И вдруг нет
ничего… Нет — и кончено,
все кончено.
Представь себе, лежит этакий восточный деспотище, который даже не может
ничего желать, — до того он пресыщен
всем…
— Да? Знаете, что я вам посоветую: бросьте это дело…
Все равно
ничего не выйдет.
Да, там еще
ничего не знают, да и не должны
ничего знать, пока
все не разрешится в ту или другую сторону.
Болезнь с неудержимой быстротой шла вперед. Я уже решил, что
все кончено. Что же, другие умирают, а теперь моя очередь, — и только. Вещь по своему существу не только обыкновенная, но даже прозаичная. Конечно, жаль, но
все равно
ничего не поделаешь. Человек, который, провожая знакомых, случайно остался в вагоне и едет совсем не туда, куда ему нужно, — вот то ощущение, которое меня преследовало неотступно.
Это было повторением мании Пепки, что
все женщины влюблены в него. Но за Пепкой была молодость и острый ум, а тут ровно
ничего. Мне лично было жаль дочери Андрея Иваныча, семилетней Любочки, которая должна быть свидетельницей мамашиного терпения и папашиных успехов. Детские глаза смотрели так чисто и так доверчиво, и мне вчуже делалось совестно за бессовестного петербургского чиновника.
— Ну, уж извини, пожалуйста. Тоже русская черта: по всякому поводу предаваться дешевенькому скептицизму.
Ничего ты не понимаешь, Вася, и мне просто жаль, этак просто, по-хорошему жаль… Да, я могу ошибиться, я преувеличиваю, идеализирую, —
все, что хочешь, но все-таки я переживаю известный подъем духа и делаюсь лучше.
— Пока она
ничего не знает… Я ей который день читаю о зверствах. Знаешь, нужно подготовить постепенно. Только, кажется, она не из тех, которые способны признавать чужие горести. Она эгоистка, как ты и как
все вы. Она, во всяком случае, не понимает моего настроения, а настроение —
все.
Я боялся за Пепку, именно боялся за его настроение, которое могло испортить общий тон. Но он оказался на высоте задачи.
Ничего театрального и деланого. Я его еще никогда не видал таким простым. Немного резала глаза только зеленая веточка, пришпиленная, как у
всех добровольцев, к шапке. Около Пепки уже юлил какой-то доброволец из отставных солдат, заглядывавший ему в лицо и повторявший без всякого повода...
Я и раньше частенько задумывался над этим, говорил на эту тему, но впереди все-таки оставалось что-то вроде слабой надежды, а сейчас я чувствую
всей своей грешной плотью, что
ничего не будет и что остается только скромно тянуть до благополучного отбытия в небытие…
Меня лично теперь
ничто не интересовало. Война так война… Что же из этого? В сущности это была громадная комедия, в которой стороны совершенно не понимали друг друга. Наживался один юркий газетчик — неужели для этого стоило воевать? Мной вообще овладел пессимизм, и пессимизм нехороший, потому что он развивался на подкладке личных неудач. Я думал только о себе и этой меркой мерял
все остальное.
В сущности, говоря между нами, я не знал основательно
ничего, а только бросался на
все, хватал вершки, усваивал с грехом пополам терминологию, кое-какие теоремы и летел дальше.
Столицы только берут
все от провинции, а сами
ничего не дают.