Неточные совпадения
Может
быть, это
было инстинктивным тяготением к свету, которого
так мало отпущено Петербургу.
Таких пустырей в глубине Петербургской стороны и сейчас достаточно, а двадцать лет тому назад их
было еще больше.
Видимо, у него
был прекрасный характер, потому что в
таких случаях он начинал оправдываться виноватым голосом, просил прощения и вообще употреблял все средства, чтобы потушить беду домашними средствами.
Но все-таки он
был большой хитрец.
Накануне разыгралась именно одна из
таких семейных бурных сцен, и поэтому утро
было молчаливо-тяжелое.
Бывают
такие особенные люди, которые одним видом уничтожают даже приготовленное заранее настроение.
Так было и здесь. Разве можно
было сердиться на этого пьяного старика? Пока я это думал, мелкотравчатый литератор успел пожать мою руку, сделал преуморительную гримасу и удушливо расхохотался. В следующий момент он указал глазами на свою отставленную с сжатым кулаком левую руку (я подумал, что она у него болит) и проговорил...
Понимаю и не обижаюсь:
так и должно
быть.
Мне почему-то показалось, что из всей «академии» только этот Пепко отнесся ко мне с какой-то скрытой враждебностью, и я почувствовал себя неловко. Бывают
такие встречи, когда по первому впечатлению почему-то невзлюбишь человека. Как оказалось впоследствии, я не ошибся: Пепко возненавидел меня с первого раза, потому что по природе
был ревнив и относился к каждому новому человеку крайне подозрительно. Мне лично он тоже не понравился, начиная с его длинного носа и кончая холодной сырой рукой.
— Да-с, у каждого
есть своя веревочка… Верно-с!.. А канатчик-то все-таки повесился… Кончено… finita la commedia… [комедия окончена… (итал.)] Xe-xe!.. Теперь, брат, шабаш… Не с кого взять. И жена, которая
пилила беднягу с утра до ночи, и хозяин из мелочной лавочки, и хозяин дома — все с носом остались.
Был канатчик, и нет канатчика, а Порфир Порфирыч напишет рассказ «Веревочка» и получит за оный мзду…
Чтобы поправить свою неловкость с первой рюмкой, я
выпил залпом вторую и сразу почувствовал себя как-то необыкновенно легко и почувствовал, что люблю всю «академию» и что меня все любят. Главное, все
такие хорошие… А машина продолжала играть, у меня начинала сладко кружиться голова, и я помню только полковника Фрея, который сидел с своей трубочкой на одном месте, точно бронзовый памятник.
Последняя гипотеза
была очень невыгодна для меня, но я почему-то счел неудобным оспаривать ее, кажется, даже подтвердил ее, мысленно выделив только самого себя. Да, да, именно
так все
было, и я отлично помнил, как Пепко держал меня за пуговицу.
— Любезнейшая Федосья Ниловна, как только получу,
так и отдам, — уверял мужской голос, старавшийся
быть любезным. — Как только получу…
— Не даром, но предположите, что деньги могли
быть у третьего лица, совершенно непричастного к настоящему вопросу о квартирной плате. Конечно, нравственная сторона всего дела этим не устраняется: мы
были несколько навеселе, это верно. Но мир
так прекрасен, Федосья Ниловна, а человек
так слаб…
Мне ничего не оставалось, как признаться, хотя мне писала не «одна добрая мать», а «один добрый отец». У меня лежало только что вчера полученное письмо, в
таком же конверте и с
такой же печатью, хотя оно пришло из противоположного конца России. И Пепко и я
были далекими провинциалами.
Пообедали мы дома разным «сухоястием», вроде рубца, дрянной колбасы и соленых огурцов. После
такого меню необходимо
было добыть самовар.
Так как я имел неосторожность отдать Федосье деньги за целый месяц вперед, то Пепко принял с ней совершенно другой тон.
Федосья как-то смешно фыркнула себе под нос и молча перенесла нанесенное ей оскорбление. Видимо, они
были люди свои и отлично понимали друг друга с полуслова. Я, с своей стороны, отметил в поведении Пепки некоторую дозу нахальства, что мне очень не понравилось. Впрочем, Федосья не осталась в долгу: она
так долго ставила свой самовар, что лопнуло бы самое благочестивое терпение. Пепко принимался ругаться раза три.
Да,
так меня удивляет вот то, что мы сидим и
пьем чай: я — уроженец далекого северо-востока, а ты — южанин.
— Э, голубчик, оставим это! Человек, который в течение двух лет получил петербургский катарр желудка и должен питаться рубцами,
такой человек имеет право на одно право —
быть откровенным с самим собой. Ведь я средний человек, та безразличность, из которой ткется ткань жизни, и поэтому рассуждаю, как нитка в материи…
— Ей хорошо, — злобствовал Пепко, — водки она не
пьет, пива тоже… Этак и я прожил бы отлично. Да… Наконец, женский организм гораздо скромнее относительно питания. И это дьявольское терпение: сидит по целым неделям, как кикимора. Никаких общественных чувств, а еще Аристотель сказал, что человек — общественное животное. Одним словом, женский вопрос… Кстати, почему нет мужского вопроса? Если равноправность,
так должен
быть и мужской вопрос…
Мой переезд в «Федосьины покровы» совпал с самым трудным временем для Пепки. У него что-то вышло с членами «академии», и поэтому он голодал сугубо. В чем
было дело — я не расспрашивал, считая
такое любопытство неуместным. Вопрос о моем репортерстве потерялся в каком-то тумане. По вечерам Пепко что-то
такое строчил, а потом приносил обратно свои рукописания и с ожесточением рвал их в мелкие клочья. Вообще, видимо, ему не везло, и он мучился вдвойне, потому что считал меня под своим протекторатом.
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны
были заниматься литературой. Я писал роман, Пепко тоже что-то строчил за своим столом. Он уже целых два дня ничего не
ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились,
так что не оставалось даже десяти крейцеров. В комнате
было тихо, и можно
было слышать, как скрипели наши перья.
Итак, Пепко заскрипел с голода зубами. Он глотал слюну, челюсти Пепки сводила голодная позевота. И все-таки десяти крейцеров не
было… Чтобы утишить несколько муки голода, Пепко улегся на кровать и долго лежал с закрытыми глазами. Наконец, его осенила какая-то счастливая идея. Пепко быстро вскочил, нахлобучил свою шляпу, надел пальто и бомбой вылетел из комнаты. Минут через десять он вернулся веселый и счастливый.
Все это
было очень грустно, особенно в
такие семейные праздники, как святки.
— Что значит? В нашем репертуаре это
будет называться: месть проклятому черкесу… Это те самые милые особы, которые
так часто нарушали наш проспект жизни своим шепотом, смехом и поцелуями. Сегодня они вздумали сделать сюрприз своему черкесу и заявились все вместе. Его не оказалось дома, и я пригласил их сюда! Теперь понял? Желал бы я видеть его рожу, когда он вернется домой…
Говоря откровенно, девушки
были очень недурны и дурачились
так мило, точно разыгравшиеся котята. Мы танцевали кадриль, польки, вальсы — вообще развеселились. Потом начались святочные игры, пение, все те маленькие глупости, которые проделываются молодежью с
таким усердием. Пепко проявлял все свои таланты, и наши дамы хохотали над ним до слез. Он сам вошел в свою роль и тоже хохотал.
По странной случайности оказалось, что это
было именно
так, и Пепко, увлекшись своей ролью прорицателя, подошел к Ночи, взял ее за руку и проговорил...
Было раз даже
так, что Федосья вошла в нашу комнату на цыпочках и проговорила змеиным сипом...
— У этих милых девушек один недостаток: надежда должна
быть старше веры, ео ipso, [разумеется (лат.).] а в действительности Вера старше Надежды. Но с этой маленькой хронологической неточностью можно помириться, потому что она умеет
так хорошо улыбаться и смотреть
такими светлыми глазками…
Одним словом, мне приходилось писать
так, как будто это
был первый роман в свете и до меня еще никто не написал ничего похожего на роман.
Действие получалось самое запутанное,
так что из каждой главы можно
было сделать самостоятельный роман.
Не получив утром газеты, Пепко тоже прилетел в «академию», чтобы узнать новость из первых рук. Он
был вообще в скверном настроения духа и выругался за всех. Все чувствовали, что нужно что-то
такое предпринять, что-то устроить, вообще вывернуться Фрей сердито кусал свои усы и несколько раз ударял кулаком по столу, точно хотел вышибить из него какую-то упрямую мысль, не дававшуюся добром.
— Молодой человек, ведь вам к экзамену нужно готовиться? — обратился он ко мне. — Скверно… А вот что: у вас
есть богатство. Да… Вы его не знаете, как все богатые люди: у вас прекрасный язык. Да… Если бы я мог
так писать, то не сидел бы здесь. Языку не выучишься — это дар божий… Да.
Так вот-с, пишете вы какой-то роман и подохнете с ним вместе. Я не говорю, что не пишите, а только надо злобу дня иметь в виду.
Так вот что: попробуйте вы написать небольшой рассказец.
— А вы попробуйте. Этак в листик печатный что-нибудь настрочите… Если вас смущает сюжет,
так возьмите какую-нибудь уголовщину и валяйте. Что-нибудь слышали там, у себя дома. Чтобы этакий couleur locale [местный колорит (франц.).] получился…
Есть тут
такой журналец, который платит за убийства. Все-таки передышка, пока что…
Ведь земля еще вращается на своей оси, солнце еще светит, — следовательно, нет
такого положения, из которого не
было бы выхода.
— А я все-таки
буду в театре, — повторял Пепко, спускаясь по лестнице. — Ведь другие
будут же слушать… Затем, два рубля тоже что-нибудь значат.
Спуститься в темноте с высоты пятого яруса
было делом нелегким и рискованным, но молодость счастлива тем, что не рассуждает в
таких случаях.
Это
была она, знаменитая дива… С высоты колосников можно
было видеть маленькую женскую фигурку, кутавшуюся в теплый платок. Ее появление на сцене вызвало настоящую бурю аплодисментов. Говорить о том, как
поет Патти, — излишне. Особенно хороши
были дуэты с Николини. Увы! нынче уж
так не
поют…
— Вы студент? Так-с… — занимал меня Иван Иваныч. — Что же, хорошее дело… У меня
был один товарищ, вот
такой же бедняк, как и вы, а теперь на своей паре серых ездит. Кто знает, вот сейчас вы в высоких сапогах ходите, а может
быть…
— Выдайте деньги молодому человеку… Да,
так своя пара серых, а
был беден, как Иов. Бывает…
Много прошло времени с этого решительного момента, через мои руки прошло немало денег, но никогда они не
были мне
так дороги, как именно эти тридцать рублей.
Воспользовавшись нахлынувшим богатством, я засел за свои лекции и книги. Работа
была запущена, и приходилось работать дни и ночи до головокружения. Пепко тоже работал. Он написал для пробы два романса и тоже получил «мзду»,
так что наши дела
были в отличном положении.
— «Выставляется первая рама, и в комнату шум ворвался, — декламировал Пепко, выглядывая в форточку, — и благовест ближнего храма, и говор народа, и стук колеса»…
Есть! «Вон даль голубая видна», то
есть, в переводе на прозу, забор. А вообще — тьфу!.. А я все-таки испытываю некоторое томление натуры… Этакое особенное подлое чувство, которое создано только для людей богатых, имеющих возможность переехать куда-нибудь в Павловск, черт возьми!..
— Знаешь что? Мы сегодня
будем дышать свежим воздухом, — заявил Пепко раз вечером с
таким видом, точно хотел выстрелить. — Да,
будем дышать, и все тут. Судьба нас загнала в подлую конуру, а мы назло ей вот как надышимся! Всю гигиену выправим в лучшем виде.
— Я дышу, следовательно — я существую, — говорил он, когда мы шагали по Крестовскому острову. — Ах, как хорошо, Вася!.. Мы
будем каждый день делать
такую прогулку. Положим себе за правило…
Раскинувшаяся морская гладь манила и звала, навевая приятную тоску — это
был,
так сказать, аппетит воли, простора и движения.
— Совершенно серьезно… Ведь это только кажется, что у них
такие же руки и ноги,
такие же глаза и носы,
такие же слова и мысли, как и у нас с тобой. Нет, я
буду жить только для того, чтобы
такие глаза смотрели на меня, чтобы
такие руки обнимали меня, чтобы
такие ножки бежали ко мне навстречу. Я не могу всего высказать и мог бы выразить свое настроение только музыкой.
— А, черт!.. Терпеть не могу баб, которые прилипают, как пластырь. «Ах, ох, я навеки твоя»… Мне достаточно подметить эту черту, чтобы
такая женщина опротивела навеки. Разве
таких женщин можно любить? Женщина должна
быть горда своей хорошей женской гордостью. У
таких женщин каждую ласку нужно завоевывать и поэтому
таких только женщин и стоит любить.
— Послушай, что ты привязался ко мне? Это, понимаешь, скучно… Ты идеализируешь женщин, а я — простой человек и на вещи смотрю просто. Что
такое — любить?.. Если действительно человек любит, то для любимого человека готов пожертвовать всем и прежде всего своей личностью, то
есть в данном случае во имя любви откажется от собственного чувства, если оно не получает ответа.