Неточные совпадения
Феша прыснула себе
в руку и начала делать какие-то особенные знаки по направлению к окнам,
в одном из которых торчала голова
в платке, прильнув побелевшим концом носа к стеклу; совершенно круглое лицо с детским выражением напряженно старалось рассмотреть меня маленькими серыми глазками, а когда я обернулся, это лицо с смущенной улыбкой спряталось за косяк, откуда виднелся только кончик круглого, как пуговица, носа, все еще белого от сильного давления о стекло.
Первым делом ты пойдешь к попу, так и так, позвольте метрики, а поп призовет дьячка Асклипиодота и предварительно настегает его, дескать, не ударь
в грязь лицом, а Асклипиодот свое дело тонко знает: у него
в метрике такая графа есть, где записываются причины смерти; конечно, эта графа всегда остается белой, а как ты потребуешь метрику, поп подмигнет, Асклипиодот
в одну ночь и нарисует
в метрике такую картину, что только
руками разведешь.
А
в сущности, все это нарисовал Асклипиодот, и то под пьяную
руку, как бог на душу положит.
— Самая, братику, обыкновенная история, которую и рассказывать не стоит, — заговорил, махнув
рукой, Мухоедов, — ведь я тогда кончил
в Казани кандидатом естественных наук, даже золотую медаль получил вон за того зверя.
Майская чудная ночь смотрела
в окно своим мягким душистым сумраком и тысячью тысяч своих звезд отражалась
в расстилавшейся перед нашими глазами, точно застывшей поверхности небольшого заводского пруда; где-то далеко-далеко лаяла собака, обрывками доносилась далекая песня, слышался глухой гул со стороны заводской фабрики, точно там шевелилось какое-то скованное по
рукам и ногам чудовище, — все эти неясные отрывистые звуки чутко отзывались
в дремлющем воздухе и ползли
в нашу комнату вместе с холодной струей ночного воздуха, веявшего на нас со стороны пруда.
Пока я пил чай, растворив окно на пруд, до меня из слова
в слово доносилась отборная ругань, которой Фатевна угощала сначала какого-то старика, одетого
в синюю пестрядевую рубаху и очень ветхие порты; старик накладывал на телегу железными вилами навоз и все время молчал, равнодушно поплевывал на
руки и с кряхтеньем бросал на телегу одну ношу за другой.
Одно окно выходило на двор, и мне отлично было видно всю сцену: Фатевна, уперев
руки в бока, фертом ходила около старика и
в такт своей ругани покачивала головой.
— Ах, ты… — завопила Фатевна, становясь
в боевую позицию и упирая
руки в бока. — Не тебе бы говорить, не мне бы тебя слушать, живая боль…
Заметив меня, батюшка сказал мужику, чтобы он приходил к нему
в другой раз, а сам пытливо посмотрел на меня своими иззелена-серыми, широко раскрытыми глазами и проговорил самым любезным тоном, протягивая мне свою длинную холодную
руку...
— А, очень рад, очень рад, — торопливо заговорил батюшка, крепко пожимая мою
руку. — Буду совершенно счастлив, если могу быть вам чем-нибудь полезен… Пойдемте
в мою хату, там и побеседуем. Пожалуйте.
Асклипиодот почтительно остановился
в дверях, одной
рукой пряча за спиной растрепанную шапку, а другой целомудренно придерживая расходившиеся полки своего подрясника; яйцеобразная голова, украшенная жидкими прядями спутанных волос цвета того же Bismark-furioso, небольшие карие глазки, смотревшие почтительно и вместе дерзко, испитое смуглое лицо с жиденькой растительностью на подбородке и верхней губе, длинный нос и широкие губы — все это, вместе взятое с протяженно-сложенностью Асклипиодота, полным отсутствием живота, глубоко ввалившейся грудью и длинными корявыми
руками, производило тяжелое впечатление, особенно рядом с чистенькой и опрятной фигуркой о.
Поблагодарив батюшку за его любезную готовность быть мне полезным, я оставил его уютный кабинет;
в передней опрятная «служанка» не без ловкости помогла мне надеть верхнее пальто, а за воротами меня догнал Асклипиодот, который находился
в большом волнении и сильно размахивал
руками.
Егоре впоследствии совершенно объяснилось: батюшка через некоторых соглядатаев знал решительно все, что делалось
в его приходе, и, как оказалось, его «служанка» ранним утром под каким-то благовидным предлогом завертывала к Фатевне и по пути заполучила все нужные сведения относительно того, кто, зачем и надолго ли приехал к Мухоедову; «искра», блеснувшая
в голове Асклипиодота, и его благодарственный поцелуй моей
руки были только аксессуарами, вытенявшими истинный характер просвещенного батюшки, этого homo novus [Нового человека (лат.).] нашего белого духовенства.
Несколько рабочих
в синих пестрядевых рубахах,
в войлочных шляпах и больших кожаных передниках прошли мимо меня; они как-то особенно мягко ступали
в своих «прядениках» [Пряденики — пеньковая обувь.]; у входа
в катальную, на низенькой деревянной скамейке, сидела кучка рабочих, вероятно, только что кончивших свою смену: раскрытые ворота рубашек, покрытые потом и раскрасневшиеся лица, низко опущенные жилистые
руки — все говорило, что они сейчас только вышли из «огненной работы».
Я отыскал Мухоедова
в глубине рельсовой катальной; он сидел на обрубке дерева и что-то записывал
в свою записную книжку; молодой рабочий с красным от огня лицом светил ему, держа
в руке целый пук зажженной лучины; я долго не мог оглядеться
в окружавшей темноте, из которой постепенно выделялись остовы катальных машин, темные закоптелые стены и высокая железная крыша с просвечивавшими отверстиями.
Двое рабочих
в кожаных передниках, с тяжелыми железными клещами
в руках, встали на противоположных концах катальной машины, тележка с болванкой подкатилась, и вяземский пряник, точно сам собой, нырнул
в ближайшее, самое большое между катальными валами отверстие и вылез из-под валов длинной полосой, которая гнулась под собственной тяжестью; рабочие ловко подхватывали эту красную, все удлинявшуюся полосу железа, и она, как игрушка, мелькала
в их
руках, так что не хотелось верить, что эта игрушка весила двенадцать пудов и что
в десяти шагах от нее сильно жгло и палило лицо.
Светлый деревянный корпус, где мы были, представлял резкий контраст с фабрикой; молодой человек, машинист, одетый
в замазанную машинным салом блузу, нагнувшись через перила, наливал из жестяной лейки жир
в медную подушку маховика; около окна стоял плотный, приземистый старик с «правилом»
в руке.
А возле него стоит уставщик огненных работ, Прохор Пантелеич, тоже немаловажная птица
в нашей иерархии; уставщик да плотинный — это два сапога — пара, теплые ребята и ловко обделывают свои делишки, а Ястребок видит — не видит, потому
рука руку моет.
Уставщик огненных работ сильно походил всей своей фигурой на плотинного и был одет точно так же, только полукафтанье у него было темно-зеленого цвета да шляпа немного пониже; он держал
в руках такое же «правило» и ходил таким же медленным тяжелым шагом, как это делал плотинный.
Какой-то господин с красным лицом, ястребиным носом, серыми вытаращенными глазами и взъерошенными волосами вбежал
в катальную и, ожесточенно махая
руками, издали кричал...
— Дохтур… пустите дохтура! — опять заколыхалась толпа, пропуская небольшого роста женщину, почти девушку, которая бежала с полотенцем
в руках.
— Что же, ты, вероятно, будешь кашлять по нотам? Вот рассуди, пожалуйста, — обратился Мухоедов ко мне, тыча Гаврила Степаныча
рукой в грудь. — Вот человек одной ногой
в могиле стоит, на ладан дышит и продолжает себя губить какими-то спевками… Не есть ли это крайняя степень безумия?..
Синие, сильно вздутые жилы на лбу, висках, шее и на
руках, серовато-бледная кожа, с той матовой прозрачностью, какая замечается у больных
в последнем периоде чахотки, — все это были самые верные признаки, что Гаврило Степаныч не жилец на белом свете, и я только удивлялся, как Мухоедов не замечал всего этого…
— Мы пока не можем выдавать больших ссуд и, следовательно, не можем вырвать рабочего из крепких
рук «сестер»; затем, товарищество не пользуется настоящим кредитом
в глазах рабочих, которые смотрят на него, как на пустую затею.
— А, это вы, отче? — заговорил Гаврило Степаныч, вставая навстречу входившему
в комнату невысокого роста старику священнику, который, весело улыбаясь, поздоровался со всеми, а меня, как незнакомого человека, даже благословил, чего молодые батюшки, как известно, уже не делают даже
в самой глухой провинции, как, например, о. Георгий, который просто пожал мою
руку.
Он встал
в уголок позади рояля, по обыкновению захватив одной
рукой полки своего подрясника, а другой прикрыл рот, но из его шершавой глотки полились такие бархатные, тягучие, таявшие ноты, что октава о. Андроника и тенор Гаврилы Степаныча служили только дополнением этому богатейшему голосу, который то спускался низкими мягкими нотами прямо
в душу, то с силой поднимался вверх, как туго натянутая струна.
Фатевна была тем, что
в Пеньковке называют «шило-баба», и обладала действительно замечательным проворством, неутомимостью и энергией; кроме своей торговлишки, она занималась покупкой лошадей, собственноручно их объезжала, а затем сбывала с
рук самыми разнообразными способами: продавала, меняла, пускала на заводскую поденщину и даже брала подряды на извоз.
— Не избывай постылого, приберет бог милого, — огрызалась Галактионовна, закрывая по обыкновению рот
рукой, что она делала
в тех видах, чтобы не показывать единственного гнилого зуба, отшельником торчавшего
в ее верхней челюсти, — бог даст, тебя еще похороню. Лихое споро, не избудешь скоро; нас с Гаврилой Степанычем еще
в ступе не утолчешь… Скрипучее-то дерево два века живет!
Галактионовна делала вид, что ничего не слыхала, садится где-нибудь
в уголок, закрывает рот
рукой и каким-нибудь самым невинным вопросом или замечанием открывала свою убийственную атаку; Мухоедов по опыту знает, что Галактионовна пришла неспроста, и всеми силами старается навести ее на суть дела.
— У вас, отец Андроник, говорят, лошадка-то
в шарфе ходит? — начинала Галактионовна, улыбаясь своей детской улыбкой
в руку.
Галактионовна хихикает
в руку, а потом опять начнет своим тихим голосом...
Асклипиодот попробовал было заступиться за своего патрона, но был встречен такой отчаянной руганью, что поспешил подобру-поздорову спрятаться за широкую спину о. Андроника, Галактионовна мефистофельски хихикала
в руку над этой сценой,
в окне «ржали девисы», и друзьям ничего не оставалось, как только отступить
в положении того французского короля, который из плена писал своему двору, что все потеряно, кроме чести.
Под веселую
руку о. Андроник называл Фатевну «братчиком», а она,
в свою очередь, называла его «девой», впрочем, без всякого умысла, а так сам язык выговаривал
в виде любезности.
Начало этого мирного торжества шло довольно вяло, все нерешительно потирали
руки, косились на закуски, пили водку только после самых настойчивых просьб, но, как это всегда случается
в таких случаях, водка сделала свое дело, развязала языки, раскрыла души и сердца, и произошло примирение о. Андроника с Фатевной, приветствуемое общим одобрением.
«Сестры» присели куда-то
в дальний уголок и, приложив
руку к щеке, затянули проголосную песню, какую русский человек любит спеть под пьяную
руку; Асклипиодот, успевший порядком клюнуть, таинственно вынял из-под полы скрипку, которую он называл «актрисой» и на которой с замечательным искусством откалывал «барыню» и «камаринского».
Асклипиодот усердствовал и показывал на своей «актрисе» чудеса искусства, такие пиччикато и стаккато, от которых даже сам о. Андроник только кряхтел, очевидно негодуя на свой сан, не дозволявший ему пуститься вместе с другими вприсядку; когда посторонней публики поубавилось и остались только свои, настоящий фурор произвела Фатевна; она с неподражаемым шиком семенила и притопывала ногами, томно склоняла голову то на один, то на другой бок, плыла лебедью, помахивая платочком, и, подперев
руку в бок, лихо вскрикивала тонким голосом.
Филька был мужик лет тридцати пяти, среднего роста, с бойким плутоватым лицом и русой кудрявой бородкой; это был разбитной заводский человек, на все
руки, как говорили
в Пеньковке, с неизменно улыбавшимся лицом и с какой-нибудь прибауткой на языке.
Егор, смущался своими
руками и любил смотреть
в угол, но
в его некрасивом лице, с небольшими серыми, часто мигавшими глазками и каким-то вопросительно-встревоженным выражением просвечивало что-то хорошее и немного упрямое.
Я внимательно посмотрел на маленькую женщину, почти девушку, на ее небольшие желтые
руки, и
в душе подивился ее смелости; мне на память пришел случай, когда однажды я должен был вынуть большую занозу из ноги одного шалуна, и как эта мудреная операция бросила меня
в холодный пот, и я готов был бежать, чтобы избавиться только от своей трудной роли; докторша, кажется, угадала истинный ход моих мыслей и с прежней улыбкой проговорила...
— Надежда есть, но очень сомнительная, — уклончиво отвечал доктор, повертывая
в руках шляпу.
Я тем временем успел рассмотреть переднюю избу, которая была убрана с поразительной чистотой и как-то особенно уютно, как это умеют делать только одни женские
руки; эта изба была гостиной и рабочим кабинетом,
в ней стоял рояль и письменный стол,
в углу устроено было несколько полок для книг; большая русская печь была замаскирована ситцевыми занавесками, а стены оклеены дешевенькими обоями с голубыми и розовыми цветочками по белому полю.
Чем больше я узнавал Мухоедова, тем больше начинал любить эту простую, глубоко честную душу; но, живя
в Пеньковке уже вторую неделю, я начинал убеждаться все сильней
в том, что Мухоедов был совсем бесхарактерный человек
в некоторых отношениях, особенно если вблизи не было около него какой-нибудь сильной
руки, которая время от времени поддерживала бы его и не позволяла зарываться.
Старик заключил свой рассказ самой добродушной улыбкой и, поплевав на
руки, бросил несколько полен
в огонь; мы посмеялись над его рассказом и отправились
в комнаты, потому что падала роса и Гаврилу Степанычу было вредно оставаться на мокрой траве.
К моему удивлению, Гаврило Степаныч порядочно знал политическую экономию, читал Адама Смита, Милля, Маркса и постоянно жалел только о том, что, не зная новых языков, он не может пользоваться богатой европейской литературой по разным экономическим вопросам из первых
рук, а не дожидаясь переводов на русский язык;
в статистике Гаврило Степаныч был как у себя дома, читал Кетле и Кольба, а работы русского профессора Янсона он знал почти наизусть.
Гаврило Степаныч очень подробно развивал каждый раз при таких разговорах план перехода от ссудо-сберегательного товарищества к обществу потребителей, а от него к производительным артелям, которые
в далеком будущем должны окончательно вырвать заводского рабочего из
рук «сестер», Фатевны и целой стаи подрядчиков, кулаков и прасолов; страховые артели на случай несчастья, сиротства, старости, увечья и прочих невзгод, среди которых проходит жизнь рабочего, должны были венчать это будущее здание.
— Нам не нужно революций, — прибавлял Гаврило Степаныч, — мы только не желаем переплачивать кулакам процент на процент на предметах первой необходимости, на пище и одежде; хотим обеспечить себе производительный труд, вырвав его из
рук подрядчиков; стремимся застраховать себя на случай несчастья и дать детям такое воспитание, которое вместе с ремеслом вселило бы
в них любовь к знанию.
В руках у подрядчика была бутылка, которая служила предметом общего разговора и вызвала несколько шуток.
— Слава-богу лег на пол спать с своей принцессой, да во сне под лавку и закатись, а тут проснулся, испить захотел, кругом темень, он
рукой пошевелил — с одной стороны стена, повел кверху — опять стена, на другую сторону раскинул
рукой — опять стена (
в крестьянах к лавкам этакие доски набивают с краю, для красы), вот ему и покажись, что он
в гробу и что его похоронили. Вот он и давай кричать… Ну, разутешили они нас тогда!
Только вдруг слышим — взревел медведь, значит объявился, что хозяин дома, пожалуйте
в гости; наш Карла обробел, побелел весь,
руки так и трясутся…
Вы видели сегодня Муфеля и лесничих, вот у них
рука руку и моет, живут душа
в душу, а около них наживаются «сестры», лесообъездчики, целая шайка подрядчиков…