Неточные совпадения
— Знамо дело, не
так же ее бросить… Не нашли с отцом-то другого времени, окромя распутицы, — ворчал добродушно Зотушка, щупая лошадь под потником. — Эх, как пересобачил… Ну, я ее тут вывожу, а ты ступай скорей в избу, там чай
пьют, надо полагать. В самый раз попал.
Невестки и Нюша, в ситцевых сарафанах,
таких же рубахах и передниках,
были одеты как сестры; строгая Татьяна Власьевна не хотела никого обижать, показывая костюмом, что для нее все равны.
Маланья
была свой человек в доме, потому что жила в нем четвертый десяток;
такая прислуга встречается в хороших раскольничьих семьях, где вообще к прислуге относятся особенно гуманно, хотя по внешнему виду и строго.
Татьяна Власьевна недосказала конца фразы, хотя все хорошо поняли, что она хотела сказать: «Погоди, вот выйдешь замуж-то,
так не до смеху
будет…
А зовут его Алешкой Пазухиным!..» Невестки хотя и дружили с Нюшей, особенно Ариша, но внутренне
были против нее, потому что Нюша все-таки
была «отецкая», баловная дочка, и Татьяна Власьевна ворчала на нее только для видимости.
После ужина все, по старинному прадедовскому обычаю, прощались с бабушкой, то
есть кланялись ей в землю, приговаривая: «Прости и благослови, бабушка…» Степенная, важеватая старуха отвечала поясным поклоном и приговаривала: «Господь тебя простит, милушка». Гордею Евстратычу полагались
такие же поклоны от детей, а сам он кланялся в землю своей мамыньке. В старинных раскольничьих семьях еще не вывелся этот обычай, заимствованный из скитских «метаний».
До старинных книг Татьяна Власьевна
была великая охотница, хотя и считалась давно уже единоверкой; она никогда не упускала случая приобрести
такую книгу, чтобы иметь возможность почитать ее наедине.
— Ох, дурак, дурак этот Вукол… Никого у них в природе-то
таких дураков не
было. Ведь Шабалины-то по нашим местам завсегда в первых
были, особливо дедушка-то, Логин. Богатые
были, а чтобы
таких глупостев… семьдесят целковых! Это на ассигнации-то считать,
так чуть не триста рублевиков… Ох-хо-хо!.. Уж правду сказать, что дикая-то копеечка не улежит на месте.
Жена у Пятова
была тоже славная
такая, хоть и постарше много Татьяны Власьевны.
Так они и зажили, а на мужа точно слепота какая нашла: души не чает в Поликарпе Семеныче; а Поликарп Семеныч, когда Татьяна Власьевна растужится да расплачется, все одно приговаривает: «Милушка моя, не согрешишь — не спасешься, а
было бы после в чем каяться!» Никогда не любившая своего старого мужа, за которого вышла по родительскому приказанию, Татьяна Власьевна теперь отдалась новому чувству со всем жаром проснувшейся первой любви.
— Ну, Поликарп Семеныч, теперь уже прощай…
Будет нам грешить. Если не умела по своему малодушию при муже жить,
так надо теперь доучиваться одной.
— Я тебе не Таня больше, а Татьяна Власьевна.
Так и знай. Мое слово
будет свято, а ты как знаешь… Надо грех замаливать, Поликарп Семеныч. Прощай, голубчик… не поминай лихом…
Старший, Гордей,
был вылитый отец — строгий, обстоятельный, деляга; второй, Зотей, являлся полной противоположностью, и как Татьяна Власьевна ни строжила его, ни началила — из Зотея ничего не вышло, а под конец он начал крепко «зашибать водкой»,
так что пришлось на него совсем махнуть рукой.
— Нет, мамынька…
Так, не поспалось что-то, клопы, надо полагать. Скажи-ка стряпке насчет самоварчика, а потом мне надо
будет ехать в Полдневскую.
Нужно
было ехать по Старой Кедровской улице, но Гордей Евстратыч повернул лошадь за угол и поехал по Стекольной. Он не хотел, чтобы Пазухины видели его. Точно
так же объехал он рынок, чтобы не встретиться с кем-нибудь из своих торговцев. Только на плотине он попал как кур в ощип: прямо к нему навстречу катился в лакированных дрожках сам Вукол Логиныч.
— Нет, Исусовой молитвой не
буду, а
так поклянусь… Мы за всех обязаны молиться, а если ты мне добро сделаешь —
так о тебе особая и молитва.
— Нельзя
было… по малости ковырял, а чтобы настоящим делом — сила не брала, Гордей Евстратыч. Нашему брату несподручное дело с
такой жилкой возиться… надо капитал… с начальством надо ладить… А кто мне поверит? Продать не хотелось: я по малости все-таки выковыривал из-под нее, а что мне дали бы… пустяк… Шабалин обещал двадцать целковых.
Испитые, желтые, с одичавшим взглядом физиономии
были украшены одними синяками; у одной
такой синяк сидел под глазом, у другой на виске.
Ведь эта шельма Окся всегда
была настоящим яблоком раздора для полдневских старателей, и из-за нее происходили самые ожесточенные побоища: Маркушку тузил за Оксю и рыжий детина с оловянными глазами, и молчаливый мужик в шапке, и хромой мужичонка, точно
так же как и он, Маркушка, тузил их всех при удобном случае, а все они колотили Оксю за ее изменчивое сердце и неискоренимую страсть к красным платкам и козловым ботинкам.
— А у Вукола вон какой домина схлопан — небось, не от бедности! Я ехал мимо-то,
так загляденье, а не дом. Чем мы хуже других, мамынька, ежели нам Господь за родительские молитвы счастье посылает… Тоже и насчет Маркушки мы все справим по-настоящему, неугасимую в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей братии, ну, и ты кануны
будешь говорить. Грешный человек, а душа-то в нем христианская. Вот и
будем замаливать его грехи…
— Ну уж, мамынька, этого не
будет, чтобы я с Савиными да с Колобовыми стал советоваться в
таком деле. С отцом Крискентом можно побеседовать, только он по этой части не ходок…
Гордей Евстратыч ходил из угла в угол по горнице с недовольным, надутым лицом; ему не нравилось, что старуха отнеслась как будто с недоверием к его жилке, хотя, с другой стороны, ему
было бы
так же неприятно, если бы она сразу согласилась с ним, не обсудив дела со всех сторон.
— А я вот что тебе скажу, милушка… Жили мы, благодарение Господу, в достатке, все у нас
есть, люди нас не обегают: чего еще нам нужно? Вот ты еще только успел привезти эту жилку в дом, как сейчас и начал вздорить… Разве это порядок? Мать я тебе или нет? Какие ты слова с матерью начал разговаривать? А все это от твоей жилки… Погляди-ко, ты остребенился на сватьев-то… Я своим умом
так разумею, что твой Маркушка колдун, и больше ничего. Осиновым колом его надо отмаливать, а не сорокоустом…
Крискенту, у которого всегда
были в запасе
такие отличные наливки.
Сам по себе батюшка
был ни толст, ни тонок, а
так себе — середка на половине.
—
Так,
так… Конечно, бывают случаи, Татьяна Власьевна, — мягко соглашался о. Крискент, расправляя свою бородку веером. — Человек предполагает — Бог располагает. Это уж не от нас, а свыше. Мы с своей стороны должны претерпевать и претерпевать… Как сказал апостол: «Претерпевый до конца, той спасен
будет…» Именно!
В исключительных случаях это всегда делалось, потому что
такой порядок
был заведен исстари.
Это
были крепкие семьи старинного покроя; они могли сохраниться в полной неприкосновенности только в
такой уральской глуши, куда
был заброшен Белоглинский завод.
Но важно
было то, что хоть одна дочь на глазах; не ровен час, попритчилось что старикам,
так есть кому глаза закрыть.
Жили крепко, по-старинному, до новшеств
было мало охотников, а на
таких отщепенцев, как Вукол Логиныч, смотрели как на людей совсем пропащих.
Были и
такие примеры: завертится человек, глядишь — и пропал.
Впрочем, и на эту «браковку»
был сбыт, хотя довольно рискованный, именно этот завалявшийся товар пускали в долг по деревням, где влияние моды чувствовалось не в
такой степени, как в Белоглинском заводе.
Так же себя держали Колобовы, Савины и Пазухины, перешедшие в единоверие, когда австрийские архиереи
были переловлены и рассажены по православным монастырям, а без них в раскольничьем мире, имевшем во главе старцев и стариц, начались бесконечные междоусобия, свары и распри.
— А
так и
буду… Если бранить
будешь, в скиты уйду к Шабалиным.
Так и в данном случае для Марфы Петровны
было совершенно достаточно заметить, что в брагинском доме явились некоторые тревожные признаки, как она сейчас же решила, что там неладно.
Это открытие дало неистощимый материал для новых предположений и догадок. Теперь уже не могло
быть никакого сомнения, что действительно в брагинском доме что-то неладно. Куда ездил Гордей Евстратыч? Кроме Полдневской — некуда. Зачем? Если бы он ездил собирать долги с полдневских мужиков,
так, во-первых, Михалко недавно туда ездил, как знала Агнея Герасимовна от своей Ариши, а во-вторых, зачем тогда Татьяне Власьевне
было ходить к о. Крискенту. И т. д., и т. д.
«Уж как бы хорошо-то
было, — думала Пелагея Миневна. — Еще когда Алеша да Нюша ребятками маленькими
были и на улице играли постоянно вместе,
так я еще тогда держала на уме. И лучше бы не надо…»
Он
был скромный и совестливый парень, а Нюша
такая бойкая и красивая.
—
Так и сделаем. Один-то я
был около нее, да одному ничего нельзя поделать. Надо Михалку прихватить. Потому, первое, в шахту спущаться надо; а один-то залезешь в нее, да, пожалуй, и не вылезешь.
Они осмотрели шахту, а затем очистили вход в нее. Собственно, это
была не шахта, а просто «дудка», как называют неправильные шахты без срубов.
Такие дудки могут пробиваться только в твердом грунте, потому что иначе стенки дудки
будут обваливаться.
Но все-таки это
была настоящая жилка, в чем Гордей Евстратыч убеждался воочию; оставалось только воспользоваться ею.
— Средствие
такое есть…
пью настой из черных тараканов…
Осенняя распутица
была в самом разгаре, точно природа производила опыты над человеческим терпением: то все подмерзнет денька на два и даже снежком запорошит, то опять
такую грязь разведет, что не глядели бы глаза.
— Опять врешь… Знаешь пословицу: стар, да петух, молод, да протух. Вот посмотри на меня… Э! я еще ничего… Хе-хе-хе!.. Да ты вот что, кажется, не
пьешь? Не-ет, это дудки… Золота захотел,
так сначала учись
пить.
— Враки…
Пей!.. Вон Вуколко ваш,
так тот сам напрашивается. Ну,
так жилку нашел порядочную, Гордей Евстратыч? Отлично… Мы устроим тебя с твоей жилкой в лучшем виде, копай себе на здоровье, если лишние деньги
есть.
На прощанье Порфир Порфирыч опять
напоил Гордея Евстратыча до положения риз,
так что на этот раз его замертво снесли в экипаж и в
таком виде повезли обратно в Белоглинский завод.
К подъезду
были поданы две тройки, и вся пьяная компания отправилась на них в брагинский дом. Гордей Евстратыч ехал на своих пошевенках; на свежем воздухе он еще сильнее опьянел и точно весь распустился. Архип никогда еще не видал отца в
таком виде и легонько поддерживал его одной рукой.
Зотушка только покачал своей птичьей головкой от умиления, — он
был совсем пьян и точно плыл в каком-то блаженном тумане. Везде
было по колено море. Теперь он не боялся больше ни грозной старухи, ни братца. «Наплевать… на все наплевать, — шептал он, делая
такое движение руками, точно хотел вспорхнуть со стула. — Золото, жилка… плевать!.. Кругом шестнадцать вышло, вот тебе и жилка… Ха-ха!.. А старуха-то, старуха-то как похаживает!» Закрыв рот ладонью, Зотушка хихикал с злорадством идиота.
Одно
было нехорошо на новом прииске: речка Смородинка
была очень невелика и притом сильно промерзала,
так что в воде предвиделось большое затруднение.
Маркушка сначала ужасно стеснялся производимыми переменами в его логовище, но потом примирился с ними, потому что
так хотела Татьяна Власьевна, а ее слово для больного
было законом.