Неточные совпадения
— А именно вот на какую: все полагают, что на Руси жизнь скучна своим однообразием, и ездят отсюда
за границу развлекаться, тогда как я утверждаю и буду иметь честь вам доказать, что жизнь нигде
так не преизобилует самыми внезапнейшими разнообразиями, как в России. По крайней мере я уезжаю отсюда
за границу именно для успокоения от калейдоскопической пестроты русской жизни и думаю, что я не единственный экземпляр в своем роде.
Среди
таких занятий нашей компании, о которых я рассказываю, под окнами послышался шум от подъехавшего экипажа и вслед
за тем стук в ворота и говор. Няня взглянула в окно и сказала...
Мы все привстали в страхе и ужасе и решительно не знали, что это
за Наполеон
такой набежал и как нам себя при нем держать; а смотритель все падал и снова поднимался для того, чтобы снова падать, между тем как шуба все косила и косила.
Непосредственно
за прибытием нашим в дядину усадьбу у нас
так и потянулась полоса скучной жизни.
Так и мерещатся,
так и снятся наяву лошади, бричка, няня и теплая беличья шубка, которую прислала
за мною мама и которую няня неизвестно для чего, в первые минуты своего появления в пансион, принесла мне и оставила.
Кончалось это обыкновенно тем, что Локоткову доставался нуль
за поведение, но это ему, бывало, неймется, и на следующий урок Локотков снова, бывало, смущает учителя, объясняя ему, что он не
так перевел, будто «голодный мужик выпил кувшин воды одним духом».
Два овальные стола были покрыты коричневым сукном; бюро красного дерева с бронзовыми украшениями; дальше письменный стол и кровать в алькове, задернутая большим вязаным ковром; одним словом,
такая комната, какой я никогда и не думал найти
за мои скромные деньги.
Изнывая и томясь в самых тревожных размышлениях о том, откуда и
за что рухнула на меня
такая напасть, я довольно долго шагал из угла в угол по безлюдной квартире Постельникова и, вдруг почувствовав неодолимую слабость, прикорнул на диванчике и задремал. Я спал
так крепко, что не слышал, как Постельников возвратился домой, и проснулся уже, по обыкновению, в восемь часов утра. Голубой купидон в это время встал и умывался.
— Ну, вот уж и «шпионит»! Какие у вас, право, глупые слова всегда наготове… Вот от этого-то мне и неудивительно, что вы часто
за них попадаетесь… язык мой — враг мой. Что
такое «шпионство»? Это обидное слово и ничего более. Шпион, соглядатай — это употребляется в военное время против неприятеля, а в мирное время ничего этого нет.
Тут, правда, не контузят и не ранят, а выслужиться можно скорей, чем в битвах, но зато эта служба требует,
так сказать, высших способностей, тут,
так сказать… к ученому даже нечто примыкает, потому что требуется наблюдательность, а у меня ее никакейшей, а у нас
за это не хвалят… и основательно делают, что не хвалят, потому что у нас без этого нельзя, потому что иначе на что же мы?
Поверите или нет, я даже не мог злиться. Я был
так ошеломлен откровенностью Постельникова, что не только не обругал его, но даже не нашел в ответ ему ни одного слова! Да немного времени осталось мне и для разговоров, потому что в то время, как я не мешал Постельникову покрывать поцелуями мои щеки, он махнул у меня
за плечами своему денщику, и по этому мановению в комнату явились два солдата и от него же взяли меня под арест.
«Да и боже мой, — сообразил я вдруг, — что же я
за дурак
такой, что я боюсь той или другой половицы? Ведь если мне уж определено здесь провалиться,
так все равно: и весь диван, конечно, может провалиться!»
За его плечом стоял другой человек, ростом повыше и в
таком же точно мундире, только с обер-офицерскими эполетами.
Генерал опять затопал, закричал и кричал долго что-то
такое, в чем было немало добрых и жалких слов насчет спокойствия моих родителей и моего собственного будущего, и затем вдруг, — представьте вы себе мое вящее удивление, — вслед
за сими словами непостижимый генерал вдруг перекрестил меня крестом со лба на грудь, быстро повернулся на каблуках и направился к двери.
— Ваше превосходительство! воля ваша, а я не могу… Извольте же мне по крайней мере сказать, что же я
такое сделал?
За что же я должен идти в военную службу?
—
Так за что же-с,
за что, — говорю, — меня в военную службу?
— Да полноте, — говорит, — я даже не понимаю,
за что вы его
так сильно раздражили? Не все ли вам равно, где ни служить?
— Ну, вот и довольно, что можете, а зачем — это после сами поймете: а что это нетрудно,
так я вам
за то головой отвечаю: у нас один гусар черт знает каким остряком слыл оттого только, что
за каждым словом прибавлял: «Ах, екскюзе ма фам»; [Простите мою жену — Франц.
—
Так вот же тебе
за то и будут на твою долю одно: «ярмо с гремушкою да бич».
«Нет, черт возьми, — думаю, — довольно: более не поддамся», и сшутил с его письмом
такую же штуку, какую он рассказывал про темляк, то есть «хорошо, говорю, мой друг; благодарю тебя
за доверие…
Так тихо и мирно провел я целые годы, то сидя в моем укромном уголке, то посещая столицы Европы и изучая их исторические памятники, а в это время здесь, на Руси, всё выдвигались вопросы, реформы шли
за реформами, люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались
за что-то всерьез; я, признаюсь, ничего этого не ждал и ни во что не верил и
так, к стыду моему, не только не принял ни в чем ни малейшего участия, но даже был удивлен, заметив, что это уже не одни либеральные разговоры, а что в самом деле сделано много бесповоротного, над чем пошутить никакому шутнику неудобно.
Экономия и недосуги этих господ, признаюсь, меня жестоконько покоробили; но, думаю, может быть это только в чиновничестве загостилось старое кривлянье на новый лад. Дай-ка заверну в другие углы; поглазею на литературу:
за что
так на нее жалуются?
— С чего им топиться! Бранят их, ругают, да что
такое брань! что это
за тяжкая напасть? Про иного дело скажут, а он сам на десятерых наврет еще худшего, — вот и затушевался.
Они перещипывают, а Аграфена Ивановна после приказывают стряпухе: «станешь сажать, — говорят, — в печку,
так людские шесть пирогов на пол урони, чтобы они в сору обвалялись»; а барин
за это взыск…
«Как по недостаточности моего звания, — говорю, — владыко святый, жена моя каждый вечер, по неимению работницы, отправляется для доения коровы в хлев, где хранится навоз, то я, содержа на руках свое малое грудное дитя, плачущее по матери и просящее груди, — как груди дать ему не имею и чем его рассеять, не знаю, — то я, не умея настоящих французских танцев,
так с сим младенцем плавно пожидовски прискакую по комнате и пою ему: „тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка
за кота“ или что другое в сем роде невинного содержания, дабы оно было утешно от сего, и в том вся вина моя».
«Было, — говорю, — сие
так, что племянница моя, дочь брата моего, что в приказные вышел и служит советником, приехав из губернии, начала обременять понятия моей жены, что якобы наш мужской пол должен в скорости обратиться в ничтожество, а женский над нами будет властвовать и господствовать; то я ей на это возразил несколько апостольским словом, но как она на то начала, громко хохоча, козлякать и брыкать, книги мои без толку порицая, то я, в книгах нового сочинения достаточной практики по бедности своей не имея, а чувствуя, что стерпеть сию обиду всему мужскому колену не должен, то я, не зная, что на все ее слова ей отвечать, сказал ей: „Буде ты столь превосходно умна, то скажи, говорю, мне
такое поучение, чтоб я признал тебя в чем-нибудь наученною“; но тут, владыко, и жена моя, хотя она всегда до сего часа была женщина богобоязненная и ко мне почтительная, но вдруг тоже к сей племяннице
за женский пол присоединилась, и зачали вдвоем столь громко цокотать, как две сороки, „что вас, говорят, больше нашего учат, а мы вас все-таки как захотим,
так обманываем“, то я, преосвященный владыко, дабы унять им оное обуявшее их бессмыслие, потеряв спокойствие, воскликнул...
Ну, разумеется, попадья — женщина престарелая — заплакала и подумала себе
такую женскую мысль, что дай, мол, я ему докажу, что я это ему шью, а не дьякону, и взяла красной бумаги и начала на тех исподних литеры веди метить, а он, отец Маркел, подкрался, да
за руку ее хап.
На третий день благочинный приехал, уговаривал отца Маркела, что, мол, по вашему сану, хоша бы и точно
такое дело было,
так его нельзя оглашать, потому что
за это вы сана лишитесь.
— Благодарю
за доброе слово, — отвечает он тихо и кротко на мое приветствие и, входя, добавляет: — Впрочем, я, по счастию, действительно привез вам
такие вести, что они стоят доброго слова, — и с этим дает мне бумагу, а сам прямо отходит к шкафу с книгами и начинает читать титулы переплетов.
Я отвечаю, что он-то прав и что я действительно с удовольствием возьмусь
за поручаемое мне дело и сделаю все, что в силах, но только жалею, что очень мало знаю условия теперешнего сельского быта в России, и добавил, что большой пользы надо бы ожидать лишь от
таких людей, как он и другие, на глазах которых начались и совершаются все нынешние реформы.
Но скажите, бога ради, разве меньшая несообразность утверждать, что у человека нет свободной воли, что он зависит от молекул и от нервных узлов, и в то же самое время мстить ему
за то, что он думает или поступает
так, а не этак?
Мои обязанности все-таки всех легче: я машина, да-с, я ничто другое, как последняя спица в колеснице: с меня
за это не взыщется, а тем, кто эти денежки тянет да транжирит без толку…
Ну, думаю себе, не хочешь, брат, слабительного,
так я тебя иным путем облегчу, а меня, чувствую, в это время кто-то
за коленку потихоньку теребит, точно как теленок губами забирает. Оглянулся, вижу, стоит возле меня большой мужик. Голова с проседью, лет около пятидесяти. Увидал, что я его заметил, и делает шаг назад и ехидно манит меня
за собою пальцем.
— Как, — говорю, — Васильева-то увезли!
За что же это? Я его знаю — казалось,
такой прекрасный человек…
Фортунатов видит раз всех нас, посредников,
за обедом: «братцы, говорит, ради самого Господа Бога выручайте: страсть как из Петербурга
за эти проклятые школы нас нажигают!» Поговорили, а мужики школ все-таки не строят; тогда Фортунатов встречает раз меня одного: «Ильюша, братец, говорит (он большой простяк и всем почти ты говорит), — да развернись хоть ты один! будь хоть ты один порешительней; заставь ты этих шельм, наших мужичонков, школы поскорее построить».
«Извольте, говорю, Василий Иванович, если дело идет о решительности, я берусь
за это дело, и школы вам будут, но только уж смотрите, Василий Иванович!» — «Что, спрашивает,
такое?» — «А чтобы мои руки были развязаны, чтоб я был свободен, чтобы мне никто не препятствовал действовать самостоятельно!» Им было круто, он и согласился, говорит: «Господи! да Бог тебе в помощь, Ильюша, что хочешь с ними делай, только действуй!» Я человек аккуратный, вперед обо всем условился: «смотрите же, говорю, чур-чура: я ведь разойдусь, могу и против земства ударить,
так вы и там меня не предайте».
«А-а! — закричал в эту секунду Готовцев, —
так вот я тебя, канальский народ, наконец припер к стене… теперь тебе уж некуда назад податься, и ты строишь что мне нужно… и
за это я тебя целую… да-с, целую сам своими собственными устами».
А если ты огрызаешься и возбуждаешь ведомство против ведомства (он начал меня раскачивать
за те же самые лацканы), если ты сеешь интриги и, не понимая начальственных забот о тебе, начинаешь собираться мне возражать… то… я на тебя плюю!.. то я иду напролом… я сам делаюсь администратором, и (тут он закачал меня во всю мочь,
так что даже затрещали лацканы) если ты придешь ко мне
за чем-нибудь,
так я… схвачу тебя
за шиворот… и выброшу вон… да еще в сенях приподдам коленом».
— Прежде цвета были разные, кто какие хотел, а потом был старичок губернатор — тот велел всё в одинаковое, в розовое окрасить, а потом его сменил молодой губернатор, тот приказал сделать всё в одинаковое, в мрачно-серое, а этот нынешний как приехали: «что это, — изволит говорить, —
за гадость
такая! перекрасить все в одинаковое, в голубое», но только оно по розовому с серым в голубой не вышло, а выяснилось, как изволите видеть, вот этак под утиное яйцо.
С тех пор
так уж больше не перекрашивают, а в чистоте у нас по-прежнему остались только одни церкви: с архиереем все губернаторы
за это ссорились, но он
так и не разрешил церквей под утиное яйцо подводить.
Они ему сделают хорошо, а он ждет, чтоб они что-нибудь еще лучше отличились — чудо сверхъестественное, чтобы ему показать; а
так как чуда из юда не сделаешь, то после, сколь хорошо они ни исполняй, уж ему все это нипочем — свежего ищет; ну, а как всех их, способных-то, поразгонит, тогда опять
за всех
за них я один, неспособный, и действую.
— Нет, ты постой, что дальше-то будет. Я говорю: да он, опричь того, ваше превосходительство, и с норовом независимым, а это ведь, мол, на службе не годится. «Как, что
за вздор? отчего не годится?» — «Правило-де
такое китайского философа Конфуция есть, по-китайски оно
так читается: „чин чина почитай“». — «Вздор это чинопочитание! — кричит. — Это-то все у нас и портит»… Слышишь ты?.. Ей-богу:
так и говорит, что «это вздор»… Ты иди к нему, сделай милость, завтра, а то он весь исхудает.
Бедный, жалкий, но довольно плутоватый офицер, не сводя глаз с полицеймейстера, безумолчно лепетал оправдательные речи, часто крестясь и произнося то имя Божие, то имя какой-то Авдотьи Гордевны, у которой он якобы по всей совести вчера был на террасе и потому в это время «физически» не мог участвовать в подбитии морды Катьке-чернявке, которая, впрочем, как допускал он, может быть, и весьма того заслуживала, чтоб ее побили, потому что, привыкши обращаться с приказными да с купеческими детьми, она думает, что точно
так же может делать и с офицерами, и
за то и поплатилась.
Стоя у самой входной двери, они все-таки еще, вероятно, находили свое положение слишком выдающимся и, постоянно перешептываясь, пятились друг
за друга назад и заводили клешни.
Помилуйте, что
такое за прогресс в этом воинственном настроении?
За то, что ты как-нибудь не
так крестишься или не
так думаешь…
Да что это
за вздор
такой, господа?
— Нет-с, вы
так не сделаете; сначала все
так говолят, а как вам голяцего
за козу зальют,
так и не уедете. Генелал Пеллов тоже сюда на неделю плиехал, а как пледводитель его нехолосо плинял,
так он здесь уж втолой год живет и ходит в клуб спать.
— Ну что это ты мне, Василий Иваныч,
за вздор
такой приносишь?