Неточные совпадения
Надо приготовлять детей к жизни сообразно ожидающим их условиям, а так как жизнь на Руси чаще всего
самых лучших людей ни зб что ни пру что бьет, то
в виде сюрприза можно только разве бить и наилучших детей и то преимущественно
в те
дни, когда они заслуживают особой похвалы.
На этой свадьбе, помню, произошел небольшой скандальчик довольно странного свойства. Постельников и его приятель, поэт Трубицын, увезли невесту из-под венца прямо
в Сокольники и возвратили ее супругу только на другой
день… Жизнь моя вся шла среди подобных историй,
в которых, впрочем,
сам я был очень неискусен и слыл «Филимоном».
— Ну да, — говорит, — Филимоша, да, ты прав; между четырех глаз я от тебя не скрою: это я сообщил, что у тебя есть запрещенная книжка. Приношу тебе, голубчик,
в этом пять миллионов извинений, но так как иначе делать было нечего… Ты, я думаю, ведь
сам заметил, что я последние
дни повеся нос ходил… Я ведь службы мог лишиться, а вчера мне приходилось хоть вот как, — и Постельников выразительно черкнул себя рукой по горлу и бросился меня целовать.
У нас
в деревне уже знали о моем несчастии. Известие об этом дошло до дядина имения через чиновников, которым был прислан секретный наказ, где мне дозволить жить и как наблюдать за мною. Дядя тотчас понял
в чем
дело, но от матушки половину всего скрыли. Дядя возмутился за меня и, бог знает сколько лет не выезжая из деревни, тронулся
сам в губернский город, чтобы встретить меня там, разузнать все
в подробности и потом ехать
в Петербург и тряхнуть
в мою пользу своими старыми связями.
Этого уж я не мог вынести и заболел горячкой,
в которой от всех почитался
в положении безнадежном, но вдруг
в двенадцатый
день опомнился, стал быстро поправляться и толстеть
самым непозволительным образом.
— Excusez ma femme.] но все это пока
в сторону, а теперь к
делу: бумага у меня для вас уже заготовлена; что вам там таскаться
в канцелярию? только выставить полк,
в какой вы хотите, — заключил он, вытаскивая из-за лацкана сложенный лист бумаги, и тотчас же вписал там
в пробеле имя какого-то гусарского полка, дал мне подписать и, взяв ее обратно, сказал мне, что я совершенно свободен и должен только завтра же обратиться к такому-то портному, состроить себе юнкерскую форму, а послезавтра опять явиться сюда к генералу, который
сам отвезет меня и отрекомендует моему полковому командиру.
Проходили месяцы и годы, а я все, просыпаясь, каждое утро спрашивал себя: действительно ли я проснулся? на
самом ли
деле я
в Германии и имею право не только не ездить сегодня
в манеже, но даже вытолкать от себя господина Постельникова, если б он вздумал посетить мое убежище?
Я этому даже обрадовался; я почувствовал влечение, род недуга, увидеть Россию обновленную, мыслящую и серьезно устрояющую
самое себя
в долготу
дней.
— Нет, не требуют, но ведь хочется же на виду быть… Это доходит нынче даже до цинизма, да и нельзя иначе… иначе ты закиснешь; а между тем за всем за этим своею службою заниматься некогда. Вот видишь, у меня шестнадцать разных книг; все это казначейские книги по разным ученым и благотворительным обществам… Выбирают
в казначеи, и иду… и служу… Все дело-то на грош, а его нужно вписать, записать, перечесть, выписать
в расходы, и все
сам веду.
Если все
дело в наших молекулах и нервах, то люди ни
в чем не виноваты, а если душевные движения их независимы, то «правители всегда впору своему народу», как сказал Монтескье; потом ведь… что же такое и
сами правители?
— Это уж не вы одни мне говорите, но ведь все это так только кажется, а на
самом деле я, видите, никак еще для себя не определюсь
в самых важных вопросах; у меня все мешается то одно, то другое…
Отрожденский — тот материалист, о котором я вам говорил, — потешается над этими моими затруднениями определить себя и предсказывает, что я определю себя
в сумасшедший дом; но это опять хорошо так,
в шутку, говорить, а на
самом деле определиться ужасно трудно, а для меня даже, кажется, будет и совсем невозможно; но чтобы быть честным и последовательным, я уж, разумеется, должен идти, пока дальше нельзя будет.
— Нет, благодарю вас; это
дело здесь,
в России, уже неисправимое: я
сам виноват, я был неосторожен или, если вы хотите, доверчив — и попался. Позвольте — я вам это расскажу?
Но все
дело не
в том, и не это меня остановило, и не об этом я размышлял, когда, отворив дверь губернаторского кабинета, среди описанной обстановки увидел пред
самым большим письменным столом высокое с резными украшениями кресло, обитое красным сафьяном, и на нем… настоящего геральдического льва, каких рисуют на щитах гербов.
Нет, это
самое неприятное место, и я им совершенно недовольна; разумеется, если Егор Егорович говорит, что это нужно для будущего, то я
в его мужские
дела не мешаюсь, но все, что я вижу, все, во что я вникаю
в течение
дел по его должности, то, по-моему, это такая мизерность, которою способному человеку даже стыдно заниматься.
Нам ли ссориться с кем-нибудь
в Европе, когда у нас на свои
самые пустые домашние
дела способных людей нет.
— Потому сто губельнатолша всегда тут зе вельтится: Фольтунатову, подлецу, это на луку: ему она не месяет; потому сто он пли ней налёсно о лазных вздолях говолит: как детей
в летолтах плиготовлять и тому подобное, а
сам подсовывает ее музу сто хоцет к подписи, мелзавец, а я долзен был
дело лясказать, что я за
день плолюстлиловал, кто о цем писет, — а она не выходит.
Я тли месяца
в постели лезал и послал
самую плавдивую залобу, что козел на меня умысленно пуссен за мой патлиотизм, а они на смех завели
дело «о плободании меня козлом с политицескими целями по польской интлиге» и во влемя моей болезни
в Петелбулг статью послали «о полякуюссем козле», а тепель, после того как это напецатано, уж я им нимало не опасен, потому сто сситаюсь сумаседсим и интлиганом.
А генерала жалко. Из всех людей, которых я встретил
в это время, он положительно
самый симпатичнейший человек.
В нем как-то все приятно: и его голос, и его манеры, и его тон,
в котором не отличишь иронии и шутки от серьезного
дела, и его гнев при угрозе господством «безнатурного дурака», и его тихое: «вот и царского слугу изогнули, как
в дугу», и даже его не совсем мне понятное намерение идти
в дворянский клуб спать до света.
Записка не пишется, да и что писать,
сам не знаю, а уж
в уме у меня начали зарождаться лукавые замыслы, как бы свалить это
дело с плеч долой.
Да, да, Россия
в экзаменационном отношении, конечно, и теперь еще, вообще, наилучшее отделение: здесь человек, как золото, выгорал от несправедливости; но вот нам делается знакомо правосудие, расширяется у нас мало-помалу свобода мысли, вообще становится несколько легче, и я боюсь, не станут ли и здесь люди верить, что тут их настоящая жизнь, а не… то, что здесь есть на
самом деле…
Оказалось, что с перепугу, что его ловят и преследуют на суровом севере, он ударился удирать на чужбину через наш теплый юг, но здесь с ним тоже случилась маленькая неприятность, не совсем удобная
в его почтенные годы: на сих
днях я получил уведомление, что его какой-то армейский капитан невзначай выпорол на улице,
в Одессе, во время недавних сражений греков с жидами, и добродетельный Орест Маркович Ватажков столь удивился этой странной неожиданности, что, возвратясь выпоротый к себе
в номер, благополучно скончался «естественною смертью», оставив на столе билет на пароход, с которым должен был уехать за границу вечером того
самого дня, когда пехотный капитан высек его на тротуаре, неподалеку от здания новой судебной палаты.