Неточные совпадения
Ему было двадцать восемь лет,
а на вид казалось гораздо более.
Лицо у Василия Петровича было серое и круглое, но кругло было только одно лицо,
а череп представлял странную уродливость.
Сзади он очень коротко выстригал весь затылок,
а напереди от ушей его темно-каштановые волосы шли двумя длинными и густыми косицами.
Василий Петрович обыкновенно крутил эти косицы, и они постоянно лежали свернутыми валиками на его висках,
а на щеках загинались, напоминая собою рога того животного, в честь которого он получил свою кличку.
Человек, который встречался с ним в первый раз, видел только, что Василий Петрович, как говорится, «плохо скроен, да крепко сшит»,
а вглядевшись в его карие, широко расставленные глаза, нельзя было не видать в них здорового ума, воли и решительности.
Ему отдавать было нечего, но он способен был снять с себя последнюю рубашку и предполагал такую же способность в каждом из людей, с которыми сходился,
а всех остальных обыкновенно называл кратко и ясно «свиньями».
Когда у Василия Петровича не было сапогов, то есть если сапоги его, как он выражался, «совсем разевали рот», то он шел ко мне или к вам, без всякой церемонии брал ваши запасные сапоги, если они ему кое-как всходили на ногу,
а свои осметки оставлял вам на память.
Дома ли вы или нет, Василию Петровичу это было все равно: он располагался у вас по-домашнему, брал, что ему нужно, всегда в возможно малом количестве, и иногда при встрече говорил, что он взял у вас табаку, или чаю, или сапоги,
а чаще случалось, что и ничего не говорил о таких мелочах.
Новой литературы он терпеть не мог и читал только евангелие да древних классиков; о женщинах не мог слышать никакого разговора, почитал их всех поголовно дурами и очень серьезно жалел, что его старуха мать — женщина,
а не какое-нибудь бесполое существо.
Курс был окончен; мать все осведомлялась о невестах,
а Василий Петрович молчал и в одно прекрасное утро исчез неизвестно куда.
Только одному человеку он сказал немножко более: «Не хочу я быть монахом»,
а больше уж никто от него ничего не добился.
Сам он обыкновенно бегал целый день по урокам,
а я то навещал гражданскую палату, то бродил без цели около Тускари или Сейма.
Первую из этих рек вы совсем не встретите на многих картах России,
а вторая славится особенно вкусными раками, но еще большую известность она приобрела через устроенную на ней шлюзовую систему, которая поглотила огромные капиталы, не освободив Сейма от репутации реки, «неудобной к судоходству».
Сапоги незнакомца были покрыты густым слоем белой шоссейной пыли,
а на коленях у него лежала толстая книга, которую он читал, не нагиная головы.
Прошел я опять в переднюю, имея две цели: во-первых, расспросить мальчика о госте,
а во-вторых — вызвать своим появлением на какое-нибудь слово самого гостя.
Передняя по-прежнему была пуста,
а гость даже не поднял на меня глаз и спокойно сидел в том же положении, в котором я его застал пять минут назад.
—
А я так просто, — отвечал гость и опять взялся за свою книгу.
Когда придешь из-под солнечного припека в чистую и прохладную комнату, где нет докучных мух,
а есть опрятная постель, необыкновенно легко засыпается.
—
А! Овцебык! Какими судьбами?
— Эко шут какой!
А давно припожаловать изволил? — спросил снова своего гостя Яков Иванович, входя в спальню. — Э! да ты спишь, — сказал он, обращаясь ко мне. — Вставай, брат, я тебе зверя покажу.
— Честь имею рекомендовать — Овцебык. Питается травою,
а при недостатке ее может есть лишаи.
— Слышал я это, — отвечал Овцебык, —
а я кутейник Василий Богословский.
— Это он был,
а теперь зови его просто «Овцебык».
—
А студеню нет разве? — спросил он хозяина.
— Ну что ж делать?
А ты, верно, давно не ел гуся?
—
А ты спроси лучше, давно ли я что-нибудь ел.
—
А ты чего был в Севске?
— Пропадал? — повторил Овцебык. — Я, брат, не пропаду,
а пропаду, так не задаром.
— Проповедничество нас заело! — отозвался ко мне Челновский. — «Охота смертная,
а участь горькая!» На торжищах и стогнах проповедовать в наш просвещенный век не дозволяется; в попы мы не можем идти, чтобы не прикоснуться жене, аки сосуду змеину,
а в монахи идти тоже что-то мешает. Но уж что именно такое тут мешает — про то не знаю.
—
А ты не хочешь послужить человечеству своим опытом?
Овцебык стоял и улыбался. Я никогда не встречал человека, который бы так улыбался, как Богословский. Лицо его оставалось совершенно спокойным; ни одна черта не двигалась, и в глазах оставалось глубокое, грустное выражение,
а между тем вы видели, что эти глаза смеются, и смеются самым добрым смехом, каким русский человек иногда потешается над самим собою и над своею недолею.
—
А в нем написано: «поведения довольно изрядного»?
— Ну так что ж? Я, брат, скажу тебе, что это все не оттого,
а оттого что…
— И опять через неделю уйдешь. Ты знаешь, что он сделал прошлой весной, — сказал, обращаясь ко мне, Челновский. — Поставил я его на место, сто двадцать рублей в год платы, на всем готовом, с тем чтобы он приготовил ко второму классу гимназии одного мальчика. Справили ему все, что нужно, снарядили доброго молодца. Ну, думаю, на месте наш Овцебык!
А он через месяц опять перед нами как вырос. Еще за свою науку и белье там оставил.
—
А спроси его, отчего нельзя? — сказал Челновский, снова обращаясь ко мне. — Оттого, что за волосенки пощипать мальчишку не позволили.
— Нет, не надо. Вовсе особое дело, — начал он снова. — Мальчишке пятнадцатый год,
а между тем уж он совсем дворянин, то есть бесстыжая шельма.
А бабенка молодая, не из таковских; пожаловалась мужу,
а муж — барыне.
Та там что-то поговорила сыну,
а он опять за свое.
Покраснел от досады; взыграла благородная кровь, знаете; полетел к мамаше,
а я за ним.
Гляжу: она сидит в креслах, и тоже вся красная;
а сын по-французски ей жалобу на меня расписывает.
А сама, вижу, косится на меня.
Малец мой пошел,
а она, вместо того чтобы поговорить со мною о сыне, говорит: «Какой вы рыцарь, Василий Петрович!
Уж не сердечная ли у вас зазнобушка?» Ну,
а я этих вещей терпеть не могу, — сказал Овцебык, энергически махнув рукою.
—
А разумеется, нельзя… ну, да что об этом толковать…
Только сижу я раз после обеда под окном, Тацита читаю,
а в людской, слышу, кто-то кричит.
Что кричит — не разберу,
а голос Аленкин.