Неточные совпадения
В исторических рассказах о старой Руси встречается немало имен наших предков, и некоторые из них воспоминаются
с большим одобрением.
С этой поры род князей Протозановых надолго исчезает со сцены, и только раз или два, и то вскользь, при Алексее Михайловиче упоминается в числе «захудалых», но в правление царевны Софии один из этого рода «захудалых князей», князь Леонтий Протозанов, опять пробился на вид и, получив в управление один из украйных городов, сделался «князем кормленым».
При этом, однако, гнев государя не был перенесен
с отца на детей, а напротив, старший сын казненного, Яков Леонтьевич, был взят для обучения его всем тогдашним наукам.
Яков Львович (
с этих пор имя Леонтий в роде Протозановых уступает место имени Лев) учился в России, потом за границею и по возвращении оттуда был проэкзаменован самим царем, который остался им очень доволен и оставил его при своей особе.
В ссылке князь Яков Львович, по отеческому завету, обратился к смирению: он даже никогда не жаловался на «Немца», а весь погрузился в чтение религиозных книг,
с которыми не успел познакомиться в юности; вел жизнь созерцательную и строгую и прослыл мудрецом и праведником.
Прабабушка наша, Пелагея Николаевна, схоронив мужа, вернулась в Россию
с одним пятнадцатилетним сыном, а моим прадедом, князем Левушкой.
Лет в тридцать
с небольшим князь Лев Яковлевич вышел в отставку, женился и навсегда засел в деревне над Окой и жил тихою помещичьею жизнью, занимаясь в стороне от света чтением, опытами над электричеством и записками, которые писал неустанно.
Старания этого «чудака» совсем устранить себя от двора и уйти как можно далее от света,
с которым он не сошелся, увенчались для него полным успехом: о нем все позабыли, но в семье нашей он высоко чтим и предания о нем живы о сю пору.
Я
с раннего моего детства имела о князе Льве Яковлевиче какое-то величественное, хотя чрезвычайно краткое представление. Бабушка моя, княгиня Варвара Никаноровна, от которой я впервые услыхала его имя, вспоминала своего свекра не иначе как
с улыбкою совершеннейшего счастья, но никогда не говорила о нем много, это точно считалось святыней, которой нельзя раскрывать до обнажения.
В доме было так принято, что если как-нибудь в разговоре кто-нибудь случайно упоминал имя князя Льва Яковлевича, то все сию же минуту принимали самый серьезный вид и считали необходимым умолкнуть. Точно старались дать время пронестись звуку священного семейного имени, не сливая его ни
с каким звуком иного житейского слова.
И это всегда произносилось старою княгиней одинаково,
с повторением, при котором она употребляла для усиления выразительности один и тот же жест.
— Он, покойник, ни
с кем не ссорился…
Нет, приятных императрице людей он не критиковал и грубости никому не оказывал, но ни
с графом Валерианом, ни
с князем Платоном домами знаком не был…
Это говорилось уже давно: последний раз, что я слышала от бабушки эту тираду, было в сорок восьмом году,
с небольшим за год до ее смерти, и я должна сказать, что, слушая тогда ее укоризненное замечание о том, что «так немногие в себе человека уважают», я, при всем моем тогдашнем младенчестве, понимала, что вижу пред собою одну из тех, которая умела себя уважать.
Бабушка Варвара Никаноровна происходила из самого незнатного рода: она была «мелкая дворянка», по фамилии Честунова. Бабушка отнюдь не скрывала своего скромного происхождения, напротив, даже любила говорить, что она у своего отца
с матерью в детстве индюшек стерегла, но при этом всегда объясняла, что «скромный род ее был хоть тихенький, но честный и фамилия Честуновы им не даром досталась, а приросла от народного прозвания».
Князь Лев Яковлевич был этому чрезвычайно рад, но он находил невозможным, чтобы бедная дворянка бывала у его жены как будто какая-нибудь пришлая, не на равной ноге. «Через это люди не будут знать, как ее понимать», — рассудил он и тотчас же надел свой отставной полковничий мундир и регалии и отправился из своего Протозанова в деревню Дранку
с визитом к бабушкиному отцу.
В бедных хибарах мелкого сошки все перепугались наезда такого важного гостя, сам старик Честунов едва решился вылезть к князю из боковуши в низенькую комнату, исправлявшую должность зальцы, но через какие-нибудь полчаса это все изменилось: неравенство исчезло, князь обласкал Честунова, обдарил прислугу и вернулся домой, привезя рядом
с собой в коляске самого дворянина, а на коленях его пятилетнюю дочку, из которой потом вышла моя бабушка, княгиня Варвара Никаноровна Протозанова, некогда замечательная придворная красавица, пользовавшаяся всеобщим уважением и расположением императрицы Марии Феодоровны.
Из них Димитрий на девятнадцатом году утонул, купавшись в жару в холодном озере, отчего
с ним в воде сделались судороги, а князь Лев Львович на восемнадцатом году влюбился в Варвару Никаноровну, которая, по ее собственным словам, в четырнадцать лет «была довольно авантажна».
Княгиня представлена высокою стройною брюнеткой,
с большими ясными голубыми глазами, чистыми, добрыми и необыкновенно умными.
Опущенная книзу рука
с букетом из белых роз и выступающая одним носочком ботинки ножка дают фигуре мягкое и царственное движение.
Притом же он почти вырос
с нею под одним кровом, он знал ее ум, доброту, благородство ее мыслей и ту утонченную деликатность, которая приковывала к ней всех, кто имел истинное счастие знать ее.
Старики Протозановы так на это и смотрели, и когда сын их Лев Львович, получив чин в гвардии, приехал из Петербурга на побывку домой
с тем же пламенем любви к сиротке,
с каким четыре года тому назад уехал, то они только обрадовались, что это чувство, выдержав испытание, остается прочным.
Года не прошло после этой свадьбы, как старики один вслед за другим сошли в могилу, оставив бабушку Варвару Никаноровну
с ее мужем полными наследниками всего состояния, хотя не особенно богатого, но, однако, довольно их обеспечивающего.
Предчувствие это, перешедшее у нее в какую-то глубокую уверенность, ее не обмануло: одновременно
с тем, как благополучным течением катилось ее для многих завидное житье, тем же течением наплывал на нее и Поликратов перстень.
Против деда и жены его, взысканных всеми милостями рока, поднималась мелкая зависть, которая зорко следила за понижением уровня их значения и, наконец, дождалась времени, вполне благоприятного для того, чтобы
с ними переведаться.
Это созрело как раз пред открытием французской кампании, в которую дедушка вступил
с своим полком и был замечательно несчастлив: в каком деле он ни участвовал, неприятель разбивал его самым роковым образом.
Бабушка, еще вращавшаяся тогда в высших кружках, чувствовала, что ее мужу изменяет фортуна, что он входит в немилость, и не стала лавировать и поправлять интригами падающее положение, а, расставшись равнодушно со светом, уехала к себе в Протозаново
с твердою решимостью не выезжать оттуда.
Сами мы все жили в трех комнатках, а для князя она все хотела, чтобы весь дом в параде был, и дума ее сиятельства была такая, что если его еще будет преследовать несчастие, то чтоб он нашел какой-нибудь способ объясниться
с главнокомандующим или государю бы все от чистого сердца объяснил и вышел в отставку.
«Я, — говорит, — Ольга, так решила, что лишь бы он здоров сюда приехал, а то уж мы отсюда никуда не поедем. Так здесь и будем жить, как свекор
с свекровью жили, а то они, эти не понимающие справедливости и воли божией люди, его замучат».
«Да бог тебя простит, — отвечают, — но только я не люблю друга-потаковщика, а лучше люблю друга-стречника, и ты мне соблазн. Разве благая от Бога принимая, злого я не должна без ропота стерпеть? Нет; ты уйди скорее от меня: я лучше одна
с моею покорностью хочу остаться!»
И прогнали меня
с глаз, а сами, вижу, вошли в спальню и на приедьо [Рrie-dieu (франц.) — скамеечка для коленопреклонения при молитве] стали.
Я как его увидала, так и затрепетала всем телом своим и ноги у меня подкосились, потому что знала, что этого быть не может, так как Патрикей Семеныч
с князем находился.
Откудова же это он мог сюда прямо
с войны взяться?
«Не пугайтесь, — говорит, — князь приказал всем долго жить; а я один, — говорит, —
с письмом его приехал, да вот уже часа четыре все за кладовыми хожу, вас из-за угла высматриваю: не выйдете ли, чтобы посоветоваться, как легче об этом княгине доложить».
Но как Патрикей Семеныч на крыльце перекрестился и пошел, и я всю эту трусость
с себя сбросила и не утерпела, постояла одну минуточку и тоже за ним побежала, думаю: ежели что
с нею,
с моею голубушкой, станется, так уж пусть при мне: вместе умрем.
Прибежала я в ее комнату
с Патрикеем Семеновичем почти зараз: он только что вошел и у дверей у порога стал, а она идет от окна вся как плат бледная, я уже ясно вижу, что она, сердечная, все поняла. Подошла она молча к голубому помпадуру, что посередине комнаты стоял, толкнула его немножко ножкою в сторону и села как раз супротив Патрикеева лица.
«Ну что же это, Патрикей! сговорились вы, что ли, все меня нынче
с ума свести? Говори все, я тебе приказываю!»
В комнате-то этакий свет вечерний, солнце садится, вбок все красным обливает, а у меня даже в глазах стало темно, и вижу, что княгиня как не своею силой
с помпадура встала, и к самой голове Патрикея Семеныча подошла, и говорит...
«Патрикей! я этого не люблю: ты
с чем пришел, то должен сделать. Жив князь?»
«К черту, — говорит, — убирайтесь от меня
с этакою вашею преданностью и товарищам вашим то же самое от меня скажите; а если кто думает, что я изменник, тот пусть завтра от меня не отстает, а кто отстанет — тот клеветник и подлец».
Пока люди седлают, а я ему умываться подаю, а он все велит себе воду
с ледком на голову лить, а сам все ее ловит горстьми; глотает, и сам молитву «Живый в помощи» читает — молится, а вид у него совершенно потерянный.
«Тебе или мне больше дано мою княгиню знать? Не смей рассуждать, чту она вынесет, а исполняй, что тебе приказываю», — и
с этим из палатки выходить стал.
«Все равно она детей не забудет, я в ней уверен». И
с этим, говорит, ногу в стремя поставил, поцеловал, нагнувшись
с коня, Патрикея и сказал ему: «Поцелуй руку у княгини», и
с тем повел полк в атаку и, по предсказанию своему, живой
с поля не возвратился.
Зарубились они в рать неприятельскую в самую средину и всё кричали: «Все за мной, все за мной!», но только мало было в этом случае смелых охотников за ним следовать, кроме одного трубача! Тот один изо всех и видел, как дед бился, пока его самого на части изрубили. Жестоко израненный трубач выскочил и привез
с собой князеву голову, которую Патрикей обмыл, уложил в дорожный берестяной туес и схоронил в глубокой ямке, под заметным крушинным кустом.
— Благодарю, и ценю, и по гроб не забуду, — и
с этим вышла в образную.
Не было
с княгиней Варварой Никаноровной ни обморока, ни истерики, а на другой день она велела служить в своей церкви по муже заупокойную обедню, к которой приказала быть всем крестьянам ближних сел, их старостам, бурмистрам и управителю.
Она даже не раз обращала внимание ктитора на подтаивавшие мелкие свечи желтого воска, которые ставили к кануну за упокой князя крестьяне, а потом сама после панихиды скушала первую ложку кутьи и положила одно зерно
с нее в ротик сына, которого держала на руках нянька, одетая в черное траурное платье.
Однако молчаливая, но терзающая скорбь, вероятно, так тяготила и пугала княгиню, что она страшилась мысли оставаться
с нею сам-на-сам: бабушка берегла свою отвагу, свою душевную бодрость.
Вслед за сим она приказала тому же Патрикею, отдохнув, немедленно ехать засвидетельствовать эту вольную и потом во что бы то ни стало, где он хочет, разыскать и привезти ей трубача, разделявшего
с дедом опасность в его последнем бою. А сама взялась за хозяйство: она потребовала из конторы все счеты и отчеты и беспрестанно призывала старост и бурмистров — во все входила, обо всем осведомилась и всем показала, что у нее и в тяжкой горести недреманное око.
Он должен был захватить ее
с собою и завезти в палату, а между тем… бросил, как «дар напрасный, дар случайный».