Неточные совпадения
Вы мне опять скажете, что человек не
может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических
и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы
были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он
и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы
могли рассмотреть в лицо,
были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня
было свое на уме.
Вот они
и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после
и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна
быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо
было наказать. Сами посудите, что ж я
мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич
и спрашивает, не нужно ли баранов
и меда; я велел ему привести на другой день.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз
мог разглядеть, она все поднималась
и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что
было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам,
и мне
было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества
и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души,
и она делается вновь такою, какой
была некогда
и, верно,
будет когда-нибудь опять.
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой
и другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо
и налево гребни гор, один выше другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие одна на другую, —
и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы
и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз
мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем
была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы
и начали спускаться; направо
был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую ночь, по этой дороге, где две повозки не
могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа.
Бог даст, не хуже их доедем: ведь нам не впервые», —
и он
был прав: мы точно
могли бы не доехать, однако ж все-таки доехали,
и если б все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так много заботиться…
Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления,
может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению,
и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать.
К счастью, по причине неудачной охоты, наши кони не
были измучены: они рвались из-под седла,
и с каждым мгновением мы
были все ближе
и ближе…
И наконец я узнал Казбича, только не
мог разобрать, что такое он держал перед собою. Я тогда поравнялся с Печориным
и кричу ему: «Это Казбич!..» Он посмотрел на меня, кивнул головою
и ударил коня плетью.
Он
был хотя пьян, но пришел: осмотрел рану
и объявил, что она больше дня жить не
может; только он ошибся…
В Коби мы расстались с Максимом Максимычем; я поехал на почтовых, а он, по причине тяжелой поклажи, не
мог за мной следовать. Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились,
и, если хотите, я расскажу: это целая история… Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек, достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне
буду вознагражден за свой,
может быть, слишком длинный рассказ.
То не
было отражение жара душевного или играющего воображения: то
был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его — непродолжительный, но проницательный
и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса
и мог бы казаться дерзким, если б не
был столь равнодушно спокоен.
Все эти замечания пришли мне на ум,
может быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жизни,
и,
может быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как вы о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением.
— Я обернулся к площади
и увидел Максима Максимыча, бегущего что
было мочи…
Я понял его: бедный старик, в первый раз от роду,
может быть, бросил дела службы для собственной надобности, говоря языком бумажным, —
и как же он
был награжден!
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я
был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни на большой дороге; следовательно, не
могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек
и сожалений.
Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно. Хотя я переменил все собственные имена, но те, о которых в нем говорится, вероятно себя узнают,
и,
может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
Но, увы! комендант ничего не
мог сказать мне решительного. Суда, стоящие в пристани,
были все — или сторожевые, или купеческие, которые еще даже не начинали нагружаться. «
Может быть, дня через три, четыре придет почтовое судно, — сказал комендант, —
и тогда — мы увидим». Я вернулся домой угрюм
и сердит. Меня в дверях встретил казак мой с испуганным лицом.
Так прошло около часа,
может быть,
и более…
Всякий год их обожатели сменяются новыми,
и в этом-то,
может быть, секрет их неутомимой любезности.
Бывали примеры, что женщины влюблялись в таких людей до безумия
и не променяли бы их безобразия на красоту самых свежих
и розовых эндимионов: [Эндимион — прекрасный юноша из греческих мифов.] надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной; оттого-то,
может быть, люди, подобные Вернеру, так страстно любят женщин.
Мы друг друга скоро поняли
и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я
быть не
могу, а повелевать в этом случае — труд утомительный, потому что надо вместе с этим
и обманывать; да притом у меня
есть лакеи
и деньги!
Итак, размена чувств
и мыслей между нами не
может быть: мы знаем один о другом все, что хотим знать,
и знать больше не хотим; остается одно средство: рассказывать новости.
Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей
будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор — никогда не удовлетворять его вполне; ты должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением
и назовет это жертвой
и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить, а потом просто скажет, что она тебя терпеть не
может.
«
Может быть, — подумал я, — ты оттого-то именно меня
и любила: радости забываются, а печали никогда…»
Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я любил женщину с твердой волей, которую никогда не
мог победить… Мы расстались врагами, —
и то,
может быть, если б я ее встретил пятью годами позже, мы расстались бы иначе…
Я знаю, мы скоро разлучимся опять
и,
может быть, навеки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется неприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда,
и она мне верит, хотя говорит противное.
Дамы на водах еще верят нападениям черкесов среди белого дня; вероятно, поэтому Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку
и пару пистолетов: он
был довольно смешон в этом геройском облачении. Высокий куст закрывал меня от них, но сквозь листья его я
мог видеть все
и отгадать по выражениям их лиц, что разговор
был сентиментальный. Наконец они приблизились к спуску; Грушницкий взял за повод лошадь княжны,
и тогда я услышал конец их разговора...
Я старался понравиться княгине, шутил, заставлял ее несколько раз смеяться от души; княжне также не раз хотелось похохотать, но она удерживалась, чтоб не выйти из принятой роли: она находит, что томность к ней идет, —
и,
может быть, не ошибается.
О, я прошу тебя: не мучь меня по-прежнему пустыми сомнениями
и притворной холодностью: я,
может быть, скоро умру, я чувствую, что слабею со дня на день…
и, несмотря на это, я не
могу думать о будущей жизни, я думаю только о тебе…
Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу
и на которой никогда не женюсь? К чему это женское кокетство? Вера меня любит больше, чем княжна Мери
будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то,
может быть, я бы завлекся трудностью предприятия…
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не
может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму,
и эта форма
есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни
и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я быстро прижал ее маленькую ручку к губам своим.
Было темно,
и никто не
мог этого видеть.
—
Может быть, вы хотите посмеяться надо мной, возмутить мою душу
и потом оставить…
—
И я также… я вас обвиняла…
может быть, напрасно? Но объяснитесь, я
могу вам простить все…
Занавес
был не совсем задернут,
и я
мог бросить любопытный взгляд во внутренность комнаты.
Признаюсь, я испугался, хотя мой собеседник очень
был занят своим завтраком: он
мог услышать вещи для себя довольно неприятные, если б неравно Грушницкий отгадал истину; но, ослепленный ревностью, он
и не подозревал ее.
И,
может быть, я завтра умру!..
и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я в самом деле… Одни скажут: он
был добрый малый, другие — мерзавец.
И то
и другое
будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно
и досадно!
Я помню, что в продолжение ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не
мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел
и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня на столе: то
были «Шотландские пуритане»; я читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит
и судит его; первый,
быть может, через час простится с вами
и миром навеки, а второй… второй?..
— Объясните ваши условия, — сказал он, —
и все, что я
могу для вас сделать, то
будьте уверены…
Стреляясь при обыкновенных условиях, он
мог целить мне в ногу, легко меня ранить
и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен
был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел
и подвергнуться одинаковой со мною опасности.
Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его
могла проснуться искра великодушия,
и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие
и слабость характера должны
были торжествовать… Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своею совестью?
Мы расстаемся навеки; однако ты
можешь быть уверен, что я никогда не
буду любить другого: моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слезы
и надежды.
Любившая раз тебя не
может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты
был лучше их, о нет! но в твоей природе
есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое
и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил,
есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть
быть любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно; ничей взор не обещает столько блаженства; никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами
и никто не
может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном.
Мне, однако, приятно, что я
могу плакать! Впрочем,
может быть, этому причиной расстроенные нервы, ночь, проведенная без сна, две минуты против дула пистолета
и пустой желудок.
— От княгини Лиговской; дочь ее больна — расслабление нервов… Да не в этом дело, а вот что: начальство догадывается,
и хотя ничего нельзя доказать положительно, однако я вам советую
быть осторожнее. Княгиня мне говорила нынче, что она знает, что вы стрелялись за ее дочь. Ей все этот старичок рассказал… как бишь его? Он
был свидетелем вашей стычки с Грушницким в ресторации. Я пришел вас предупредить. Прощайте.
Может быть, мы больше не увидимся, вас ушлют куда-нибудь.
— Я даже в этом уверена, — продолжала она, — хотя ваше поведение несколько сомнительно; но у вас
могут быть причины, которых я не знаю,
и их-то вы должны теперь мне поверить.
Вулич шел один по темной улице; на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью,
и,
может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: «Кого ты, братец, ищешь?» — «Тебя!» — отвечал казак, ударив его шашкой,
и разрубил его от плеча почти до сердца…
Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось со мною
и чему
был я свидетель,
и пожелал узнать его мнение насчет предопределения. Он сначала не понимал этого слова, но я объяснил его как
мог,
и тогда он сказал, значительно покачав головою...