Неточные совпадения
А одежа, одежа, мое дитятко, вся, как жар, горела; на голове шапочка, золотом шитая, словно с крыльями;
в руке волшебная тросточка с серебряным набалдашником: махнет ею раз, другой, и версты не бывало!» Но я с старушкою заговорился.
Она неподвижна своим туловищем, вытянутым, как жердь, хотя голова ее трясется, вероятно от употребления
в давнопрошедшие времена сильного притирания; морщиноватые кисти
рук ее, убежавшие на четверть от рукавов, сложены крестообразно, как у покойника; веками она беспрестанно хлопает и мигает, и если их останавливает, то для того, чтобы взглянуть на свое создание, на свое сокровище, на свою славу.
Не играл ли беззаботно на родном пепелище среди товарищей детства; не бил ли оземь на пирушке осушенную чашу, заручая навеки душу свою другу одного вечера; не принимал ли из
рук милой жены резвое, улыбающееся ему дитя, или, как тать,
в ночной глуши, под дубинкой ревнивого мужа, перехватывал с уст красавицы поцелуй, раскаленный беснующимися восторгами?
Цыганка благодарила, приложив
руку к сердцу и немного наклонившись, потом стала позади кресел вельможи,
в некотором отдалении.
— Да, барин, — отвечала она, —
в свое время много таких знатных господчиков, как ты, за мною увивалось; может статься, иной целовал эти
руки, — ныне они черствые и просят милостыню! О! тогда не выпустила бы я из глаз такого молодца. Но прошлого не воротишь; не соберешь уже цвета облетевшего.
— Батюшка! голубчик! — завопила цыганка, поспешив сунуть
в руку незнакомца мелкую серебряную монету, — отпусти; мы идем по делу Артемия Петровича Волынского.
После третьего ушата хохол повис назад, как ледяная сосулька, череп покрылся новым блестящим черепом, глаза слиплись,
руки приросли к туловищу; вся фигура облачилась
в серебряную мантию с пышными сборами; мало-помалу ноги пустили от себя ледяные корни по земле. Еще жизнь вилась легким паром из уст несчастного; кое-где сеткою лопалась ледяная епанча, особенно там, где было место сердца; но вновь ушат воды над головою — и малороссиянин стал одною неподвижною, мертвою глыбой.
Когда же на ночь камердинер герцога выносил из спальни его платье, нечто вставало с своего стула, жало
руку камердинеру, и осторожно, неся всю тяжесть своего огромного туловища
в груди своей, чтобы не сделать им шуму по паркету, выползало или выкатывалось из дому, и нередко еще на улице тосковало от сомнения, заснула ли его светлость и не потребовала бы к себе, чтобы над ним пошутить.
Грудь его разрывалась от досады, когда он помышлял, что властолюбие Бирона, шагая по трупам своих жертв, заносило уже ногу на высшую ступень
в России. Герцог имел свой двор, свою гвардию; иные, будто ошибкой, титуловали его высочеством, и он не сердился за эту ошибку; считали даже милостью допуск к его
руке; императрица, хотя выезжала и занималась делами, приметно гасла день ото дня, и любимец ее очищал уже себе место правителя.
Когда Мариорица, разбросав черный шелк своих кудрей по обнаженным плечам, летала с тамбурином
в руках и вдруг бросала на своего опекуна молниеносные, сожигающие взоры или, усталая, останавливала на нем черные глаза свои, увлажненные негою, избытком сердечным, как бы просящие, жаждущие ответа; когда полураскрытые уста ее манили поцелуй — тогда и у старика поворачивалась вся внутренность.
Иногда только, когда вкушал соку плода, запрещенного Кораном, он приходил к своей пленнице и осмеливался коснуться устами своими прекрасной ножки ее, приложив наперед,
в знак почтительности, правую
руку к чалме, а левою подобрав свою бороду.
Он сорвал печать и, к удивлению своему, нашел
в пакете еще другой, запечатанный, с надписью
руки самого Бирона, и бумагу
в лист, просто сложенную.
Герцог дружески сожалел о нездоровье Артемия Петровича, присовокуплял, что он без него как без
рук; что ее величество изволила об нем с большим участием проведывать и,
в доказательство своей к нему милости, назначила ему
в награду двадцать тысяч рублей по случаю мира, заключенного с турками.
«Вам угодно было знать, — писали
в ней
рукой незнакомой и почерком весьма поспешным, — куда девался малороссиянин, не явившийся ныне к вам на смотр.
— Нет,
в первый раз вижу, — и начал чтение.
В продолжение его он часто пожимал плечами, потирал себе средину лба пальцем; на лице его то выступала радость, как у обезьяны, поймавшей лакомый кусок, то хмурилось оно, как у обезьяны, когда горячие каштаны обжигают ей лапы. Наконец, Зуда опустил
руку с письмом и опять уныло покачал головой.
— То, что главный почти
в руках моих.
— Не помыслите, великий господин, чтобы сия оплеуха была тяжка, каковые дают простые смертные своими
руками; нет! она была сладостна, легка, пушиста, возбуждала преутаенные душевные пружины
в подвижность, как подобает сие произойти от десницы небожителя.
Но, несмотря на старания учителя взять эту записочку, Мариорица никак не согласилась отдать ее, боясь, что она попадет
в руки Артемия Петровича.
Сбитенщик с огромным подушечным брюхом давал
руку турку, трубочист с знатным ариергардом на спине — великолепной Семирамиде
в фижмах, чертенок — капуцину.
Прервавший их тайную беседу был волшебник
в высокой островерхой шапке и
в долгополой мантии с иероглифами и зодиаками, с длинною тростью
в одной
руке и урной
в другой.
Хозяин опустил
в волшебный сосуд
руку; между тем чародей протяжно запел непонятные слова, как муэдзин взывает на минарете к молитве.
И двадцать молодцов, исполняя свято приказ своего господина, под лад песни бросали гостя вверх, как мячик, и принимали его бережно на
руки, будто на пуховики. Между тем Артемий Петрович шепнул под шумок одному из своих слуг, чтобы стерегли вход
в кабинет, отослали домой сани приехавших гостей и запрягли три удалых тройки с собственной его конюшни; потом, возвратясь к мнимому Перокину, продолжал начатый с ним разговор.
Раз проехал мнимый ямщик под самыми окнами Мариорицы и мимо маленького дворцового подъезда. Какая досада! никого не видно.
В другой, объехав две-три улицы и возвращаясь опять к крыльцу, как бы очарованному для него, он заметил издали мелькнувшие из сеней головы. Ближе — нельзя сомневаться: это головы женские. На лестнице, сошедшей
в улицу, захрустел снег под ножками; хрустнуло и сердце у Волынского. Сильною
рукою замедляет он шаг коней.
Узел
в руках опьяневшего Тредьяковского развязан; но лишь только Артемий Петрович дотронулся до «Телемахиды», как творец ее, по какому-то сочувствию, замычал во сне.
Послышав тягость
в своих
руках, Тредьяковский захрапел.
Арабу наказано было отдать посылку как можно осторожнее, или
в собственные
руки княжны, или горничной, однако ж так, чтобы он слышал, что книга отдана княжне.
Горничная проворно скинула с нее обувь, брала то одну, то другую ногу
в руки, грела их своим дыханием, потом на груди своей; согревши, положила одну ножку на ладонь к себе, любовалась ею, показала ее
в каком-то восторге подругам княжны, как бы говоря: «Я такой еще не видывала! вы видали ли?» — и, поцеловав, спешила обуть.
То билось оно тихо, то шибче и вдруг затрепетало, как голубь
в руках охотника; кровь пошла скоро, скоро, будто колеса
в часах, когда порвалась цепочка: Мариорица ощупала роковую записку.
Груня видела все. Стало ей жаль барышни, и она решилась было не исполнить приказ Липмана; но мысль о заводах, куда сошлют ее и где отдадут за какого-нибудь горбатого, кривого кузнеца, придала ей жестокой твердости. Она сотворила крестное знамение, как бы умывая себе
руки в невольном преступлении, прочла молитву, подошла на цыпочках к постели барышни, не смея перевесть дыхание от страха, что делает худое дело, и от страха, что Мариорица того и гляди может проснуться.
Пажи поцеловали у него
руку; один же из них, делая это, всунул
в нее потихоньку известную записку.
Заметь своей
рукой в моей книжке месяц, число и год получения письмеца; а как я вижу, у тебя нет часов, то я дарю тебе свои.
Бойкие сидельцы, при появлении каждого прохожего, скинув шапку и вытянув
руку, будто загоняют цыплят, отряхнув свою масленую головку, остриженную
в кружок, клохчут, лают, выпевают, вычитывают длинный список товаров, вертят калейдоскоп своих приветствий, встречают и провожают этим гамом, как докучливые шавки, пока потеряют прохожего из виду.
Вдруг откуда-то раздается сторожевой крик. Кажется, это вестовой голос, что наступает конец мира. Все следом его молкнет, всякое движение замирает, пульс не бьется, будто жизнь задохнулась
в один миг под стопою гневного бога. Весы, аршины, ноги,
руки, рты остановились
в том самом положении,
в каком застал их этот возглас. Один слух, напряженный до возможного, заменил все чувства; он один обнаруживает
в этих людях присутствие жизни: все прислушивается…
Мысли за мыслью, догадки за догадкой вязались
в голове ее; вдруг одно страшное сомнение мелькнуло пред ней и всю ее обхватило… сердце ее то кипело, как разожженная сера, то стыло, будто под ледяной
рукой мертвеца.
Он был одет весь
в красно-коричневом, даже до шелковых чулок; богатые, кружевные манжеты, закрывая кисть его
руки, возбуждали подозрения, что под ними скрываются ногти нечистого.
Он держал нехотя перо
в руках и смотрел более на бумагу перед собой, нежели на живые предметы, его окружавшие.
Не перешел ли этот письменный доказчик
в третьи
руки, к врагу герцога!..
— Давно бы так, голубушка, — подхватил Липман, переменив свой грозный голос на ласковый и дав знак
рукою палачу удалиться, — понимаю, понимаю… невеста хоть куда!.. ба, ба, ба, да она
в тебя словно вылита!.. Не живала ли ты уж
в Молдавии, у какого-нибудь господарчика?
И, подражая самому, Липман протянул
в знак милости
руку цыганке, улыбаясь огромными своими губами, так, что
в аде сонм зрителей, конечно, рукоплескал этой художнической архидиавольской улыбке, если только тамошние зрители могут любоваться игрою здешних собратов — актеров.
Глаза ее издавали фосфорический блеск, грудь тяжело ходила; волосы, заплетенные
в косу, падали на пол;
руки и ноги были связаны веревками.
Старушка
в синем сарафане, приземистая, горбатенькая, но такая опрятная, чистенькая, как ошелущенный орех, читая шепотом молитву, дала знак
рукою гостям, чтобы они сели на залавок.
Школьник и цыган схватили ее за
руки и за ноги, но сила их обоих была ребячья
в сравнении с женскою — их отшатнуло.
У ног присела девочка, держа их
в руках своих.
Матки несут что-то
в руках: у одной черный петух, у другой черный кот или кошка.
За ними одна молоденькая русалка — и провал ее возьми! такая пригоженькая, что на старости поцеловал бы ее, — несет огромный клубок, который, словно живой, вертится
в ее
руках.
Рука ее блуждает… наконец, схватывает пузырек… бумажная пробочка вон, и… боже? что с нею?.. глаз ее поврежден… кипящий свинец режет щеку… бьется мозг
в голове, будто череп сверлят… пред остальным глазом прыгают солнцы…
в груди тысячи ножей…
Здесь, у золотого карниза, где изображен сатир, выкидывающий козьими ногами затейливый скачок, улыбнулись ему тогда-то; тут, у мраморного стола, положили на плечо могущую и многомилостивую
руку, которую он тогда ж поцеловал; далее светлейший, ущипнув его
в пухлую, румяную щеку, подвел к огромному зеркалу, только что привезенному из Венеции, чтобы он полюбовался на свою рожу и лысую голову, к которой сзади приклеены были ослиные уши.
Улыбка и пожатие
руки знатных, просивших его не забыть их при дворе, пожатие мимоходом
руки герцогского камердинера, все это, увы!
в последний раз осветило поприще его минувшей службы.
— Благодарите его светлость за новые милости, которые ниспосылает он на вас от высоких щедрот своих, — сказал ему Липман, показывая глазами, чтобы он подошел к
руке благодетеля, — вы пожалованы
в кабинет-секретари.
— О! тогда голова мятежника
в ваших
руках, — подхватил достойный клеврет с торжествующим видом.