Неточные совпадения
В другой день, на другое пожатие она отвечает ему тем же… и ей кажется
в эту минуту, что земля и
небо готовы перед ней и над ней раскрыться.
Лекции русского языка проходили часто между учителем и ученицей
в разговорах о кабинет-министре, которого благородство, щедрость, чувствительность превозносились до
небес.
— На, прочти лучше сам это длинное послание, упавшее ко мне с
неба, и объясни, как мертвые воскресают
в наше время, богатое чудесами.
И вот кабинет-министр,
в восторге своего счастия, взглянул на
небо, как бы прося исполнить скорей преступные его желания.
Пускай букашки, цепляясь за былинки, топорщатся на Парнасус; пусть рыбачишка холмогорский
в немецкой земле пищит и верещит на сопелке свою одишку на взятие Хотина, которую несмысленые ценители выхваляют до
небес: моя труба зычит во все концы мира и заглушит ее; песенка потонет
в 22 205 стихах моей пиимы!
Маски
в лунную ночь на кладбище — и еще каком, боже мой! — где трупы не зарывались: инка, Семирамида, капуцин, чертенок, это разнородное собрание, борющееся с мертвецами, которые, казалось им, сжимали их
в своих холодных объятиях, хватали когтями, вырастали до
неба и преследовали их стопами медвежьими; стая волков, с вытьем отскочившая при появлении нежданных гостей и ставшая
в чутком отдалении, чтобы не потерять добычи, — таков был дивертисмент, приготовленный догадливою местью героям, храбрым только на доносы.
Этот кусок льду, облегший былое я, частицу бога, поглотивший то, чему на земле даны были имена чести, благородства, любви к ближним; подле него зияющая могила, во льду ж для него иссеченная; над этим чудным гробом, который служил вместе и саваном, маленькое белое существо, полное духовности и жизни, называемое европейцем и сверх того русским и Зудою; тут же на замерзлой реке черный невольник, сын жарких и свободных степей Африки, может быть, царь
в душе своей; волшебный свет луны, говорящей о другой подсолнечной, такой же бедной и все-таки драгоценной для тамошних жителей, как нам наша подсолнечная; тишина полуночи, и вдруг далеко, очень далеко, благовест, как будто голос
неба, сходящий по лучу месяца, — если это не высокий момент для поэта и философа, так я не понимаю, что такое поэзия и философия.
— Как же тебя
в Питер принесло? Уж не на бесовское ли игрище, что твоя товарка так нарядна! Мы уж со внучками досыта налюбовались звездочками на ее одежде, точно с господнего
неба сняла.
Мужичишка наш и пуще прежнего разгорелся; схватился за шапку с молитвой и швырком ее
в нечистого — глядь, будто огонек взвился к
небу, а врага и след простыл; только поднялся по полю такой бесовский хохот, что твои лягушки
в болоте!
Понемногу входили
в приемную залу должностные лица — со вздернутым носом, плюющие на
небо за порогом Биронова жилища, а здесь сплюснутые, как пузырь без воздуха, сутуловатые, с поникшим, робким взором выжидающие рока из двери во внутренние покои.
Невольный паж, подставив скамейку под ноги министра и уложив подушку за спину его, вышел с лицом, багровым от натуги. Министр, благодаря, и охая, и морщась, и вскидывая глаза к
небу, чтобы
в них нельзя было прочесть его помыслов, отвечал...
Остерман возвел глаза к
небу и пожал плечами. Он думал
в это время: «Что скажет об тебе история, мне дела нет; а то беда, что русские мужики
в недобрый час изжарят нас, басурманов, как лекаря-немца при Иоанне Грозном».
Наконец, нити снега зачастили, словно мотки у проворной мотальщицы на воробе, сновались между
небом и землей, будто вниз и вверх, так что
в глазах рябило и все предметы казались пляшущими; около заборов вихорь крутил снег винтом и навевал сугробы; метель скребла окошки, ветер жалобно укал, будто просился
в домы; флюгера на домах кричали.
Остались только на ступенях сцены три друга,
в прежнем положении на коленах, опустив печально голову, и посреди сцены Волынской, прежний Волынской, во всем величии и красоте благородного негодования, выросший, казалось, на несколько вершков, отрясая свои кудри, как гневный лев свою гриву, подняв нахмуренное чело и пламенные взоры к
небу — последней защите отечеству против ее притеснителя.
В письме, [Письмо это выпущено по обстоятельствам. (Примеч. автора.)] переданном, как мы уж сказали, княжне Лелемико, открывал ей Волынской, со всем красноречием страсти и отчаяния, что он женат. Вместе с этим, стараясь возвысить ее до
небес, делая из нее женшину необыкновенную, как будто нездешнего мира, думал данью лести умилостивить ее и испросить себе прощение. Ослепленный, он еще не знал ее хорошо.
— Нет, мне дано много… над тобою, видишь, там на
небе, откуда блестит звездочка, — произнесла Мариула вдохновенным голосом; потом, силою отведя ее от Груни
в сторону, наклонилась на ухо и сиповатым шепотом,
в исступлении прибавила: — Я… мать твоя. Вспомни табор цыганский, пожар
в Яссах… похищение у янычара, продажу паше, уродство мое, чтобы не признали во мне твоей матери: это все я, везде я, где грозила только тебе беда, и опять я… здесь, между тобою и Волынским: слышишь ли?
Впросонках слышит суету
в доме, потом скрип двери… Открывает глаза — и видит пред собою
в сумраке… женщину
в пышном расцвете лет и красоты, с голубыми глазами,
в которых отражается целое
небо любви! Заметно, однако ж, что оно подернуто облаком уныния. Щеки ее пылают, густые белокурые локоны раскиданы
в беспорядке по шее, белой, как у лебедя. Боже! не видение ли это?.. Это жена его!
Артемий Петрович вошел. Если б он видел, какой взгляд на него бросили! Это был целый гимн любви. Чего
в нем не было? моление, упование, страх, покорность, любовь земная, судорожная, кипящая, и любовь
неба с его глубокою беспредельностью, с его таинственным раем. Но другой взгляд… о! он пронизал бы вас насквозь холодом смерти. Артемий Петрович вошел и не удостоил взглянуть на нее, преданный ли своей новой любви к жене, или делу друзей и отчизны.
То садится он на стул, разбирает бумаги, углубляется
в чтение их, с негодованием комкает их
в руках, опять складывает; то встает, утирает холодный пот с лица, подходит к окну, смотрит на
небо, будто с укоризной, то делает разные странные движения, как бы говоря с самим собой.
Это уж не тот двусмысленный, сонный Эйхлер, которого мы видели с его дядей
в домашней канцелярии герцога, когда они допрашивали Мариулу; это не тот ротозей, который считал на
небе звезды, толкнувшись с кабинет-министром на лестнице Летнего дворца; не тот умышленный разгильдяй, приходивший благодарить своего патрона за высокие к нему милости; это, правда, Эйхлер, племянник Липмана, кабинет-секретарь, но Эйхлер обновившийся.
Это послание было одно из тех, от которых неопытную девушку бросает
в одно время и
в пламя и
в дрожь, от земли на
небо,
в атмосферу, напитанную амброю, розой и ядом, где сладко, будто под крылом ангела, и душно, как
в объятиях демона, где пульс бьется удвоенною жизнью и сердце замирает восторгами, для которых нет языка.
Так
в день своей победы и торжества говорили кабинет-министр и его советники, будто готовились на казнь… Заметно было, что Эйхлер имел нечто тяжелое передать Волынскому и что Волынской, по какому-то предчувствию, постигал его тайну. Так
в знойный день, хотя еще нет ни одного облачка на
небе, уже душно перед бурею. Долго собирался кабинет-секретарь открыться, наконец сказал...
Ей становилось тогда легко, радостно; какой-то дивный восторг согревал ее; казалось ей, душа ее расправляла огненные крылья, чтобы скорее понестись
в это
небо и утонуть
в нем…
Ожидания двенадцатого часа исполнены душевной тревоги.
В этот час все уляжется во дворце и месяц уйдет за снежную окрайницу земли. А теперь как все везде суетится! назло ей каким ярким светом налился месяц! как ослепительно вырезывается он на голубом
небе! Только по временам струи облачков наводят на него легкую ржавчину или рисуются по нем волнистым перламутром. Как пышет свет этого месяца на серебряный мат снегов и преследует по нем малейшие предметы! Где укрыться от этого лазутчика?
Небо услышало твои молитвы, прекрасное, высокое создание! ты умерла
в лучшие минуты своей жизни; ты отлетела на
небо с венком любви, еще не измятым, еще вполне сохранившим свое благоухание!..