Неточные совпадения
Собор Успенский, церковь Благовещения, Грановитая палата, Теремный дворец, Кремль с своими стрельницами, множество каменных церквей и домов, рассыпанных
по городу, — все это, только что вышедшее из-под рук искусных зодчих, носило на
себе печать свежести и новизны, как бы возникло в один день волею всемогущею.
— Такой добрый молодой господин, — сказал он, отдавая это бремя, —
по всему видно было, боялся не столько за деньги, сколько за меня. Такой добрый! А не даст
себе на ногу наступить. Видно, рыцарская кровь поговаривает в нем, даром лек…
— Не хочу солгать, милостивая госпожа! Только раз согрешил, нечаянно ослушался, сорвалось с языка. Зато мигом оправился: «Не подумайте, — молвил я ему, — что вас называю бароном потому, что вы барон; а эдак у нас чехи и дейтчи называют всех своих господ, так и я за ними туда ж
по привычке… Вот эдак мы все честим и вашу матушку, любя ее». Нет! я
себе на уме! Как впросак попаду, так другого не позову вытащить.
Сделать важное открытие
по медицине и тем приобрести
себе великое имя, славу европейскую: этим-то именем, этою славою хотел он отмстить врагу своему.
— Завидую ему, — говорил молодой человек, — он не тащится шаг за шагом
по одной дороге с толпою. Он махнул крылами гения и живет высоко, выше земных. Если и упадет,
по крайней мере летал под небом. Утешительно думать, что он победит вещественность и создаст
себе дивный, бессмертный памятник, которому и наша Италия будет некогда поклоняться.
— Он оттолкнул от
себя дворецкого и начал ходить большими шагами
по избе.
По крайней мере он сам
себя считал таким.
Так изъясняли его заботы до петухов об устройстве походной его аптеки: он не дал
себе покоя до тех пор, пока не приготовился выполнить свои обязанности тотчас же
по первому призыву страждущего.
—
По тому, как дает о
себе знать кровь в руке и каков язык, — отвечал Эренштейн.
Можно было подумать, судя
по крутому нраву Иоанна, что художник не переведет сентенции неосторожного молодого человека, напротив, он исправно передал ее властителю. Аристотель в этом случае знал великого князя, как знало его потомство, упрекавшее сына его Василия Иоанновича в том, что он не похож на своего отца, который «против
себя встречу любил и жаловал говоривших против него». Надо прибавить, он любил встречу против
себя в речах, а не в действиях.
Во время этого живого разговора, который понял живой скелет
по приведенному тексту, он судорожно подозвал к
себе мальчика, с отеческою нежностью потрепал его, то есть поскользил пальцами
по пухлой щеке, потом преумильно взглянул на лекаря, как бы хотел сказать: посмотри, словно зрелая вишня!
Пузырек с эликсиром передан ходячему скелету при переводе лекарского наставления. Дрожащая костлявая рука положила было на стол корабельник (Schiffsnobel). Корабельник? легко сказать! Подарок царский, судя
по тому, что и сам Иван Васильевич посылывал родным своих друзей, царицам, детям их
по корабельнику, много
по два. Несмотря на важность дара, лекарь возвратил монету, говоря, что возьмет ее, когда лекарство подействует. С этим выпроводил от
себя пациента и посредника.
Ненасыть обещал и с живою верою отдал всего
себя воле врача. Лечение было успешно. На другой день вышла из него жаба, которую он, вероятно, проглотил в зародыше со стоячею водой. Исцеленный, он везде разносил похвалу лекарю Антону и в ежедневных молитвах своих упоминал с благодарностью имя немца, прося бога обратить его в православие. Люди русские толковали это врачевание по-своему.
Вот, ближе к дому, что-то шевелится… что-то скребет
по стене и — перед ним высокая, необыкновенно высокая фигура, загородившая
собой почти все окно. Надобна нечеловеческая сила и ловкость, чтобы взобраться
по стене на такую высоту. Эта мысль, незапность чрезвычайного явления заставили Антона в первую минуту испуга отодвинуться назад.
Князь Холмский, о котором рассказывали, что он сдирал кожу с неприятельских воинов и собственною рукою убивал своих за грабеж, был чувствителен к добру, ему оказанному. Он не принял назад жуковины и просил лекаря оставить ее у
себя на память великодушного поступка. Перстень,
по металлу, не имел высокой цены, и Антон не посмел отказать.
От Анастасии таили подвиг Антона-лекаря; но она как будто отгадала его и на другой день, когда очарователь выходил от
себя, подарила его из окна пламенным взглядом, который мелькнул по-прежнему и по-прежнему оставил глубокий след в душе его.
— Ты забыл, господин деспот, — сказал почтительно один из греков, — что отдал сперва эти права французскому королю Карлу Восьмому, что он
по этому случаю наряжался в Константинову багряницу и торжественно величал
себя Августом.
По первому призыву его и она решится ехать в эту землю, которую уже передвинула сердцем ближе к
себе: там и смерть будет сладка в глазах того, кем теперь жизнь только и дорога.
Им извещали милого сына, сколько радуются благополучию его, намекая также, что,
по некоторым обстоятельствам, которые составляют фамильную тайну, мать желала бы, чтоб Антон оставался подолее в Московии, куда и она приехала бы, если б он нашел
себе оседлость в этой стороне.
Властитель Руси держит его в великой чести; Иоанн-младой, наследник престола, добрый, великодушный, надежда Руси, особенно расположен к нему; русские,
по крайней мере многие, перестают питать к нему отвращение и со временем его полюбят; вот и меж ними приобрел он
себе друзей.
Москва, разметавшаяся
по слободам,
по садам и концам, заключала в
себе между ними то рощи, то поля, то луговины.
По лицу его выступили багровые пятна, глаза налились завистью и злобою; он искусал
себе губы.
Шатер для него разбит, стража приставлена. Возле соорудили и походную церковь полотняную (в ней же постлали сперва кожу, а на ней плат, на который и ставили алтарь; когда ж снимали церковь, палили место под нею огнем). Великий князь вошел к
себе в палатку с сыном, и все дворчане разошлись
по своим местам.
Скромная речка, будто не смеющая разыграться, смиренный лепет вод ее, мельница, тихо говорящая, берега, которые возвращаются к дороге, лишь только, забывшись немного, убежали от нее, лужок, притаившийся в кустах, темный бор, который то вздыхает, как отшельник
по небе, то шепчет словно молитву про
себя, то затянет томный, сладкозвучный мотив, будто псалмопевец в божественной думе, перебирающий золотыми струнами своих гуслей; в виду два монастыря, жилище архипастыря, кругом глубокое уединение: все напоминает вам
по вашему пути, что вы идете в духовную обитель.
Перебрав смертные ступени
по этой лестнице, тверские всадники на конце ее недосчитались у
себя многих.
По данному заранее наставлению Мамон положил на стол горсть серебра и пал опять на землю. Тут снова пошли ходить струи дыма, сгущались более и более и наконец затмили все предметы. Исчезли и таинственный старик, и книга Адамова; только мелькали вниз и вверх семь огненных пятен, и череп скалил свои желтые зубы. Голова у Мамона закружилась, и он пал без памяти. Придя в
себя, очутился на берегу Яузы, где его ожидали холопы и лошадь его.
Едут сначала
по тропам, слабо пробитым; потом и они исчезают в пышном мохе, который никогда не оставляет на
себе следа живого существа.
— Видала не раз. На коня ли садится — под ним конь веселится. Скачет ли — что твой вихрь
по вольному полю! — конь огнем пышет, под
собою земли не слышит.
По лугу ль едет? — луг зеленеет; через воду? — вода-то лелеет. Не только видала, подивись, свет мой, я была у него в хороминах.
— Видит бог, пока я жив, тому не бывать. Ее не отдали за моего сына, оставайся же она вечно в девках. Постригись она, зарой
себя живую в землю, что мне до того; а замужем ей не быть! Взгляни, друже, на меня, на сына: это все их дело. — Сын Мамона, стоявший у постели, был бледен как смерть; из чахлой груди его
по временам отдавался глухой кашель, отзыв смерти, будто из-под склепа.
По приказанию боярина подали ему лучшие серебряные кубки и стопы его. Не говоря ни слова, он положил их за пазуху дворецкого, в карманы, куда только мог. Этот не брал, отказывался, благодарил, опять отказывался и все-таки принял. Он понял своего приятеля и унес с
собою тяжкую добычу, безмолвный, но красноречивый залог мести.
Я могу еще собрать части его: он тут еще (Аристотель ударил
себя кулаком
по голове и в грудь), тут, пока я жив.
— Продержу его месяц, два и отпущу, — говорил он лекарю. — Ступай
себе в любую сторону. Хоть и злодей, да кровный!.. Помоги, Антон! Службы твоей не забуду николи, сосватаю тебе невесту
по сердцу… дам тебе поместье… Отведи душу мою от скорби великой. Вот, дворецкий проводит тебя к Андрею Васильевичу.
«И вот наконец, — говорил он сам с
собою, — позор девушки,
по моей милости, ходит из уст в уста; о нем звонит уж в набат этот мерзавец! Верно, проговорилась подруга! Где ж уверенность спасти ее вовремя от стрел молвы? Где ж благородство, польза жертвы? Одно мне осталось — броситься к ногам великого князя, признаться ему во всем и молить его быть моим спасителем и благодетелем. Скорее и сейчас же. Он намекал мне так благосклонно о невесте, он будет моим сватом».
— Знаю, и прибавлю, сколько могу судить
по его отношениям ко мне, он меня любит, несмотря на мое басурманство. Не раз водил я его
по немецким и итальянским землям, и за это считает он
себя в долгу у меня.
— Нет, при этом случае не возьму богатых даров от великого князя, хотя бы пришлось заслужить и гнев его. Я не продаю
себя.
По крайней мере душа моя чиста будет, здесь и на том свете, от упрека в корысти. Во всем прочем послушаю тебя; чтоб доказать это, из твоего дома иду прямо к Афанасию Никитину.
— Иной летает соколом с руки великокняжеской, — перебил Афоня, — что ни круг, то взовьется выше; другой пташке не та часть. Поет
себе щебетуньей-ласточкой, скоро-скорехонько стрижет воздух крыльями, а дале дома родимого не смеет. Не все ж
по тепло на гнездо колыбельное; придет пора-времечко, надо и свое гнездышко свивать и своих детушек выводить.
— Буди по-твоему. Слышишь, друже мой? — сказал радостно Иоанн. — Мое слово заложено за твоего сына; я за него отвечаю. Ступай к
себе домой, не слушай пустых речей и не кручинься попусту. Но коли после того не сделаешь
по моему слову, не дашь лекарю делать с сыном, что он знает, так я тебе не друг.
В таком разгаре застал Антон своего пациента и его попечителей. Осмотрев его, он
по всем признакам мог поздравить
себя с скорым его выздоровлением, только находил в нем легкий жар. И потому просил, чтобы дали с ним верного татарина, с которым обещал прислать лекарства.
Слезы, коленопреклонения, обещания богатых даров и милостей
по гроб, угрозы, что
себя изведет, — все было употреблено, чтобы достигнуть своей цели.
Аристотеля и Андрюшу не велел пускать к
себе и на глаза. Чтобы не встретиться с ними, он несколько дней не выходил из дому. Постройка Успенского собора остановилась. Художник велел сказать великому князю, что церква не будет кончена, если не освободят Антона, что он только
по просьбе Антона и начал постройку ее. Ивана Васильевича ответ был — грозное молчание.
На дворе замка маститый вяз, еще прекрасный, несмотря что старость и осень разубирают его, привлекает к
себе юную виноградную лозу, которая крепко его обнимает, вьется в ласковых побегах
по ветвям и убирает их своими гроздиями, жарко пылающими от последних лучей солнца.