Неточные совпадения
Взяв исполина-младенца под свою царскую опеку, он сорвал с него пелены и не по годам,
а по часам воспитал его на богатырство.
Однако ж 27 октября 1505 года изукрашенная им Москва готовилась не к радостному,
а печальному торжеству. Иоанн, изнемогая и духом и телом, лежал на смертном одре. Он забывал свои подвиги, он помнил только грехи свои и каялся в них.
И между тем статен, величав; как встрепенется из дремоты своей, как тряхнет черными кудрями, виден забывшийся господин,
а не раб.
На косом вороте рубашки горит изумрудная запонка; в сырой закопченной избе на широком прилавке пуховик, с изголовьем из мисюрской камки и с шелковым одеялом,
а подле постели ларец из белой кости филиграновой работы.
Едва можно было разобрать в них: «Matheas», «Марфа, посадница Великого Новгорода», «Будь проклят!», «Liebe Mutter, liebe A…» [Дорогая мать, дорогая
А… (нем.)] и еще, еще какие-то слова, разорванные струями, которые текли по стене, или стертые негодованием и невежеством сторожей.
А ты покуда, милое дитятко мое, поиграй, потешься своими игрушками.
А гость был не иной кто, как тверской купец Афанасий Никитин, купец без торговли, без денег, убогий, но богатый сведениями, собранными им на отважном пути в Индию, богатый опытами и вымыслами, которые он, сверх того, умел украшать сладкою, вкрадчивою речью.
Он жил пособиями других и не был ни у кого в долгу: богатым платил своими сказками,
а бедных дарил ими.
Переменились одни декорации: утих однообразный шум капели, исчезла и светлая точка на пузыре одинокого окна; вместо их серебряная кора облепила углы стен и пазы потолка;
а светлую точку, сквозь которую узник видел небо с его солнышком и вольных птичек, покрыла тяжелая заплатка.
Верьте или нет, мой почтеннейший, и вы, любезнейшая из любезнейших,
а может статься, и прекраснейшая; говорите, если вам угодно, что я написал это предисловие именно с целью представить картину Москвы, обновленной и украшенной великим Иоанном — картину, которая не могла попасть в мой роман: возражать не буду.
Говорите, что я это сделал, желая поместить хоть где-нибудь романическое, интересное лицо Дмитрия Иоанновича, которое не могло быть поставлено на первом плане романа, занятом уже другим лицом,
а на втором плане не умещалось; прибавьте, что я, вследствие всех этих потребностей, придумал и находку рукописей; говорите, что вам угодно: очных ставок делать не могу, доказывать на бумаге справедливость моих показаний не в состоянии и потому, виноватый без вины, готов терпеть ваше осуждение.
Кажется, было кем-то говорено: лишь бы обман был похож на истину и нравился, так и повесть хороша;
а розыски исторической полиции здесь не у места.
Указывать на них в выносках почел я лишним: стоит развернуть любую историю русскую, чтобы найти, например, что покорение Твери случилось осенью,
а не летом, что то и то случилось не в одном году, что наказание еретиков было в Новгороде,
а не в Москве.
Ночь,
а не спят обитатели бедного замка! Видно, кого-то поджидают.
— Слава богу, милостивая госпожа, слава богу! Поклонов от молодого господина несть числа, — отвечал приезжий. — Только ночь хоть глаз выколи; едешь, едешь и наедешь на сук или на пень.
А нечистых не оберешься на перекрестке у Белой горы, где недавно убаюкали проезжих: так и норовят на крестец лошади да вскачь с тобою. Один загнал было меня прямо в Эльбу.
— Молитвами богородицы и спасся я от купанья… Когда бы не ваш приказ скакать сюда, лишь провожу молодого господина, да… (тут он умильно взглянул на девушку), да не усердие обрадовать весточкою о нем, так ночевал бы в последней деревне.
А дождь, дождь так и лил, как из кадушки.
— Такой добрый молодой господин, — сказал он, отдавая это бремя, — по всему видно было, боялся не столько за деньги, сколько за меня. Такой добрый!
А не даст себе на ногу наступить. Видно, рыцарская кровь поговаривает в нем, даром лек…
— В одной гостинице… проклятая хозяйка, еще и молодая!.. подала нам ветчины… поверите ли, милостивая госпожа, ржавчины на ней, как на старом оружии, что лежит в кладовой. Молодой господин не ел, проглотил кусочек сухаря, обмочив его в воду;
а меня дернуло покуситься на ветчину… так и теперь от одного помышления…
А мы отродясь впервой выехали в Липецк… ахти, что за город! (тут, опомнясь, он кивнул головой и замахал рукою, как будто отгонял мух) сыплем себе глупые речи, словно медные шеллехи.
— Уж не сам ли король королей тут живет!» Десять башен поставь рядом, разве выйдет такой дом: посмотришь на трубы, шапка валится,
а войдешь в него — запутаешься, как в незнакомом лесу.
А я, так и нижешь каждое словечко, будто на нитку, редкое проронил, разве-разве уж какое мудреное, не по-нашему сказано.
— И впрямь! Экой я простак!.. Вот, примерно сказать, бык с бараном хотели б кой о чем переговорить друг с другом; по-бараньи-то понимаю, и баран меня,
а по-быковски не знаю, и станешь в тупик.
— Хорошо, хорошо! — сказал Ян. — Только договаривай о молодом господине,
а то разом залетишь за какой-нибудь вороной под небеса.
— Не заботьтесь, господин Яне, хоть и глазею по сторонам,
а все-таки держусь крепко за полы молодого барона.
— Не хочу солгать, милостивая госпожа! Только раз согрешил, нечаянно ослушался, сорвалось с языка. Зато мигом оправился: «Не подумайте, — молвил я ему, — что вас называю бароном потому, что вы барон;
а эдак у нас чехи и дейтчи называют всех своих господ, так и я за ними туда ж по привычке… Вот эдак мы все честим и вашу матушку, любя ее». Нет! я себе на уме! Как впросак попаду, так другого не позову вытащить.
Впились уж в меня насмерть;
а ты бросился на них, повалил их замертво кинжалом, да и школьников поколотил.
А все это перевел мне после молодой господин, чтобы я вам пересказал слово в слово.
Повозка тронулась,
а он все стоял на передке и долго кивал мне и махал рукою, будто просил передать вам его поклоны.
Я не трогался с места,
а он, мой голубчик, дальше и дальше, и скрылся, словно канул на дно…
А странник все далее и далее. Еще долго видел он голубое небо своей родины, в которое душе так хорошо было погружаться, горы и утесы, на нем своенравно вырезанные, серебряную бить разгульной Эльбы, пирамидальные тополи, ставшие на страже берега, и цветущие кисти черешни, которые дерзко ломились в окно его комнаты. Еще чаще видел он во сне и наяву дрожащую, иссохшую руку матери, поднятую на него с благословением.
Как же смотрели на них в XV веке, когда была учреждена инквизиция, жарившая их и мавров тысячами? когда самих христиан жгли, четверили, душили, как собак, за то, что они смели быть христианами по разумению Виклефа или Гуса,
а не по наказу Пия или Сикста?
Отмстить,
а там бросить эту жизнь в когти дьяволу, если не дано ему было повергнуть ее к престолу бога!
— Прощения?..
А!.. Нет, гордый барон, нет теперь пощады!.. Пять лет ждал я этой минуты… Говорите: клянусь и повторяю мою клятву отдать моего первенца, когда ему минет год, лекарю Фиоравенти с тем, чтобы он сделал из него со временем лекаря; почему властью отца и уполномочиваю над ним господина Фиоравенти,
а мне не вступаться ни в его воспитание, ни во что-либо до него касающееся. Если ж у меня родится дочь, отдать ее за лекаря… Один он, Фиоравенти, имеет право со временем разрешить эту клятву.
Что скажет свет, что скажут родные, друзья,
а пуще неприятели, когда узнают о назначении баронова сына?
— Правда, — отвечала мать, смущенная каким-то предчувствием,
а может быть, и грустью, проницавшею в словах и глазах мужа. — Правда, эти пророчества могут оскорбить господа. Будем только молиться ему, чтобы он не отнял его у нас. О, тогда не переживу моего Антона.
Так думал отец и гордый барон. Не раз приходило ему на мысль самовольно нарушить клятву. Никто не знал о ней, кроме старого духовника и Яна; духовник схоронил свою тайну в стенах какого-то монастыря,
а в верном служителе умерла она. Но сколько барон ни был бесхарактерен, слабодушен, все-таки боялся вечных мук. Клятва врезалась такими огненными буквами в памяти его, ад так сильно рисовался в его совести, что он решился на исполнение ужасного обета.
Год прошел,
а мать все-таки ничего не знала об ужасной тайне. Ждет барон день, два… Фиоравенти не является за своей жертвой. Авось-либо не будет!.. Тянутся недели… нет его. О, если бы умер!..
Одно только, что я могу сделать для матери, у которой отнимаю все ее благо, — это позволить ей видеться с Антонио у меня не через три года, как я сказал вашему супругу,
а каждый год, но с условиями вам, конечно, уж известными.
Сдали дитя, расстались с ним… Мать не умерла с горя: в сердце ее была надежда увидеть сына через год,
а с надеждою не умирают. При этом случае лекарь, ничтожный человек, видел баронессу у ног своих… властелин духом остался властелином.
А другой, лишь увидел свет, обречен на изгнание из дома родительского, из отчизны, отчужден всех прав своих, растет на руках иноземца, постороннего, врага его семейству; ласки, которые расточает ему мать, самое свидание с ним куплены у этого иноземца дорогою ценою унижения.
Место врача при великом князе московитском годится для бедного искателя приключений,
а этих искателей, по урожаю времени, можно найти с дарованиями и с ученостью.
Не слышно еще было, чтобы какой известный врач посетил Московию.
А сколько добра мог бы он там сделать!.. Врачуя, всего легче, удобнее просвещать; человек всегда охотнее повинуется своему благотворителю. «Народ русский юн, свеж, следовательно, готов принять все прекрасное и высокое!» — думал Антон. В Московию, Антон! туда, с твоею пламенною душой, с твоими девственными надеждами и учеными опытами, туда, в эту восточную Колумбию!
А что верен был вкус итальянок — это доказывали и соотечественники их.
Снимая шапку, довольно поношенную (
а это делал он с товарищем очень часто, в виду каждой церкви, перед которой русский Бертран творил наскоро, слегка, крестные знамения, между тем как смиренник означал их глубоко, протяжно, ударяя себя в грудь), снимая свою шапку, он обнажал голову, едва окайменную какими-то ощипками седых волос.
— Твоими молитвами, батюшка Григорий Андреевич! — отвечал Русалка. —
А то где бы? по тяжести грехов моих меня бы и земля не снесла.
— Ловишь,
а тут из-под руки у тебя подхватывают. Что мы с тобой нажили? Избушку на курьих ножках да прозвание шептунов… Велика пожива! Посмотришь, то ли с другими боярами? Хоть бы недалеко взять Образца! Построил себе каменные палаты на диво, поднял так, что и через Кремль поглядывают.
— Похвалялся? собачий сын!..
А ты, ты, задушевный, не сказал словечка за меня?..
—
А братчина была на весь мир! Не одну бочку меду выкатили из погребов, не одна почетная голова упала под стол. И корабленники разносили гостям на память новоселья… Был ли ты зван, дворецкий великокняжеский?
— Да, мы не зарежем цыпленка, которого задавить можем,
а натянем лук и пустим каленую стрелу в коршуна, что занесся высоко. Любо, как грохнет наземь!.. Греха таить нечего, обоим нам обида кровная! Унижение паче гордости. Дело овечье протягивать голову под нож. Око за око, зуб за зуб — гласит Писание. Мы грешные люди: по-моему, за один глаз вырвать оба, за один зуб не оставить ни одного, хоть бы пришлось отдать душу сатане!
— Не молитвы,
а думы хитрой жду от советника и друга. Твоя голова не горит, не идет кругом, как моя. Ты для меня раз, в другой я для тебя, будут и за нас, мы за них, круговая порука, хоть стоном пойди земля! И в других странах, сказывают наши ездоки, знатные люди не иначе крепко держатся.