Неточные совпадения
Образ жизни, нравы и обычаи почти одинаковы во всех тридцати
с лишком заведениях, разница только в плате, взимаемой за кратковременную любовь, а следовательно, и в некоторых внешних мелочах: в подборе более или менее красивых женщин, в сравнительной нарядности костюмов, в пышности помещения и роскоши обстановки.
Дом двухэтажный, зеленый
с белым, выстроен в ложнорусском, ёрническом, ропетовском стиле,
с коньками, резными наличниками, петухами и деревянными полотенцами, окаймленными деревянными же кружевами; ковер
с белой дорожкой на лестнице; в передней чучело медведя, держащее в протянутых лапах деревянное блюдо для визитных карточек; в танцевальном зале паркет, на окнах малиновые шелковые тяжелые занавеси и тюль, вдоль стен белые
с золотом стулья и зеркала в золоченых рамах; есть два кабинета
с коврами, диванами и мягкими атласными пуфами; в спальнях голубые и розовые фонари, канаусовые одеяла и чистые подушки; обитательницы одеты в открытые бальные платья, опушенные мехом, или в дорогие маскарадные костюмы гусаров, пажей, рыбачек, гимназисток, и большинство из них — остзейские немки, — крупные, белотелые, грудастые красивые женщины.
А на Малой Ямской, которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и вообще народ серый и где берут за время пятьдесят копеек и меньше, совсем уж грязно и скудно: пол в зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими до потолка, а на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный,
с примесью алкогольных паров и запаха человеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по большей части хриплы или гнусавы,
с полупровалившимися носами,
с лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин и наивно раскрашенными при помощи послюненной красной коробочки от папирос.
Во всех домах входные двери открыты настежь, и сквозь них видны
с улицы: крутая лестница, и узкий коридор вверху, и белое сверканье многогранного рефлектора лампы, и зеленые стены сеней, расписанные швейцарскими пейзажами.
Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений, и мальчики — кадеты и гимназисты — почти дети; бородатые отцы семейств, почтенные столпы общества в золотых очках, и молодожены, и влюбленные женихи, и почтенные профессоры
с громкими именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности — педагоги, и передовые писатели — авторы горячих, страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и социал-демократы, и анархисты, и наемные патриоты; застенчивые и наглые, больные и здоровые, познающие впервые женщину, и старые развратники, истрепанные всеми видами порока...
Ясноглазые красавцы и уроды, злобно исковерканные природой, глухонемые, слепые, безносые,
с дряблыми, отвислыми телами,
с зловонным дыханием, плешивые, трясущиеся, покрытые паразитами — брюхатые, геморроидальные обезьяны.
Иногда внимательно и долго, иногда
с грубой поспешностью выбирают любую женщину и знают наперед, что никогда не встретят отказа.
Нетерпеливо платят вперед деньги и на публичной кровати, еще не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств — таинство зарождения новой жизни, И женщины
с равнодушной готовностью,
с однообразными словами,
с заученными профессиональными движениями удовлетворяют, как машины, их желаниям, чтобы тотчас же после них, в ту же ночь,
с теми же словами, улыбками и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей очереди в общем зале.
Так проходит вся ночь. К рассвету Яма понемногу затихает, и светлое утро застает ее безлюдной, просторной, погруженной в сон,
с накрепко закрытыми дверями,
с глухими ставнями на окнах. А перед вечером женщины проснутся и будут готовиться к следующей ночи.
Большая квадратная зала
с зеркалами в золоченых рамах,
с двумя десятками плюшевых стульев, чинно расставленных — вдоль стен,
с олеографическими картинами Маковского «Боярский пир» и «Купанье»,
с хрустальной люстрой посредине — тоже спит и в тишине и полумраке кажется непривычно задумчивой, строгой, странно-печальной.
А дворник украсил резной, в русском стиле, подъезд двумя срубленными березками. Так же и во всех домах около крылец, перил и дверей красуются снаружи белые тонкие стволики
с жидкой умирающей зеленью.
Одна из девиц, Любка, босая, в сорочке,
с голыми руками, некрасивая, в веснушках, но крепкая и свежая телом, вышла во внутренний двор.
У нее вчера вечером было только шесть временных гостей, но на ночь
с ней никто не остался, и оттого она прекрасно, сладко выспалась одна, совсем одна, на широкой постели.
Она рано встала, в десять часов, и
с удовольствием помогла кухарке вымыть в кухне пол и столы.
Большой рыжий пес
с длинной блестящей шерстью и черной мордой то скачет на девушку передними лапами, туго натягивая цепь и храпя от удушья, то, весь волнуясь спиной и хвостом, пригибает голову к земле, морщит нос, улыбается, скулит и чихает от возбуждения.
А она, дразня его мясом, кричит на него
с притворной строгостью...
Странно: глаза у нее блекло-голубые, девичьи, даже детские, но рот старческий,
с отвисшей бессильно, мокрой нижней малиновой губой.
Она — высокая, полная шатенка, лет сорока шести,
с жирным зобом из трех подбородков.
Поэтому девицы чтут ее наравне
с хозяйкой и побаиваются.
Другую — зовут Зося. Она только что выбилась из рядовых барышень. Девицы покамест еще называют ее безлично, льстиво и фамильярно «экономочкой». Она худощава, вертлява, чуть косенькая,
с розовым цветом лица и прической барашком; обожает актеров, преимущественно толстых комиков. К Эмме Эдуардовне она относится
с подобострастием.
Пьют кофе
с жирными топлеными сливками, околоточный —
с бенедиктином. Но он, собственно, не пьет, а только делает вид, что делает одолжение.
— Подумайте сами, мадам Шойбес, — говорит он, глядя на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
Эмма Эдуардовна произносит басом,
с холодной уверенностью...
— Вот у меня сын гимназист — Павел. Приходит, подлец, и заявляет: «Папа, меня ученики ругают, что ты полицейский, и что служишь на Ямской, и что берешь взятки
с публичных домов». Ну, скажите, ради бога, мадам Шойбес, это же не нахальство?
— Благодарю-с. Не могу. Укомплектован. Имею честь!..
— Ваши гости-с. До свиданья.
— А все-таки мой совет вам: вы эту девицу лучше сплавьте куда-нибудь заблаговременно. Конечно, ваше дело, но как хороший знакомый — предупреждаю-с.
В одних нижних юбках и в белых сорочках,
с голыми руками, иногда босиком, женщины бесцельно слоняются из комнаты в комнату, все немытые, непричесанные, лениво тычут указательным пальцем в клавиши старого фортепиано, лениво раскладывают гаданье на картах, лениво перебраниваются и
с томительным раздражением ожидают вечера.
Вместе
с Нюрой она купила барбарисовых конфет и подсолнухов, и обе стоят теперь за забором, отделяющим дом от улицы, грызут семечки, скорлупа от которых остается у них на подбородках и на груди, и равнодушно судачат обо всех, кто проходит по улице: о фонарщике, наливающем керосин в уличные фонари, о городовом
с разносной книгой под мышкой, об экономке из чужого заведения, перебегающей через дорогу в мелочную лавочку…
Сидя на краю кровати, она и другая девица, Зоя, высокая, красивая девушка,
с круглыми бровями,
с серыми глазами навыкате,
с самым типичным белым, добрым лицом русской проститутки, играют в карты, в «шестьдесят шесть».
Но, против ожидания, усиленное чтение романов
с приключениями вовсе не сделало ее сентиментальной и не раскислило ее воображения.
Она — высокая, худая брюнетка,
с прекрасными карими, горящими глазами, маленьким гордым ртом, усиками на верхней губе и со смуглым нездоровым румянцем на щеках.
Здесь же, положив ногу на ногу, немного согнувшись
с шитьем в руках, сидит Тамара, тихая, уютная, хорошенькая девушка, слегка рыжеватая,
с тем темным и блестящим оттенком волос, который бывает у лисы зимою на хребте.
Она держится в доме особняком, ни
с кем не дружит, никого не посвящает в свою прошлую жизнь.
Однажды вышел такой случай, что девицы чуть не
с благоговейным ужасом услыхали, что Тамара умеет бегло говорить по-французски и по-немецки.
Несмотря на ее внешнюю кротость и сговорчивость, все в заведении относятся к ней
с почтением и осторожностью: и хозяйка, и подруги, и обе экономки, и даже швейцар, этот истинный султан дома терпимости, всеобщая гроза и герой.
— Прикрыла, — говорит Зоя и поворачивает козырь, лежавший под колодой, рубашкой кверху. — Выхожу
с сорока, хожу
с туза пик, пожалуйте, Манечка, десяточку. Кончила. Пятьдесят семь, одиннадцать, шестьдесят восемь. Сколько у тебя?
— Вышивали мы гладью, золотом, напрестольники, воздухи, архиерейские облачения… травками, цветами, крестиками. Зимой сидишь, бывало, у окна, — окошки маленькие,
с решетками, — свету немного, маслицем пахнет, ладаном, кипарисом, разговаривать нельзя было: матушка была строгая. Кто-нибудь от скуки затянет великопостный ирмос… «Вонми небо и возглаголю и воспою…» Хорошо пели, прекрасно, и такая тихая жизнь, и запах такой прекрасный, снежок за окном, ну вот точно во сне…
Тамара, улыбаясь на слова Жени, отвечает
с едва заметной улыбкой, которая почти не растягивает губы, а делает их в концах маленькие, лукавые, двусмысленные углубления, совсем как у Монны Лизы на портрете Леонардо да Винчи.
— Вот этому-то я удивляюсь.
С твоим умом,
с твоей красотой я бы себе такого гостя захороводила, что на содержание бы взял. И лошади свои были бы и брильянты.
— Что кому нравится, Женечка. Вот и ты тоже хорошенькая и милая девушка, и характер у тебя такой независимый и смелый, а вот застряли мы
с тобой у Анны Марковны.
Женя вспыхивает и отвечает
с непритворной горечью...
Ты
с ними делаешь, что хочешь, а у меня всё — либо старики, либо грудные младенцы.
Ему мать на французскую булку
с колбасой дает гривенник, а он на девку сэкономил.
Я потом нарочно подглядела
с крыльца: как вышел, оглянулся, и сейчас карамельку в рот.
Зоя, которая уже кончила играть и только что хотела зевнуть, теперь никак не может раззеваться. Ей хочется не то сердиться, не то смеяться. У ней есть постоянный гость, какой-то высокопоставленный старичок
с извращенными эротическими привычками. Над его визитами к ней потешается все заведение.
Манька
с трудом вырвалась от нее
с растрепанными светлыми, тонкими, пушистыми волосами, вся розовая от сопротивления и
с опущенными влажными от стыда и смеха глазами.
Она добра, уступчива, никогда не может никому отказать в просьбе, и невольно все относятся к ней
с большой нежностью.
Она краснеет по всякому пустяку и в это время становится особенно привлекательна, как умеют быть привлекательны очень нежные блондинки
с чувствительной кожей.