Неточные совпадения
А дворник украсил резной, в русском стиле, подъезд двумя срубленными березками.
Так же и во
всех домах около крылец, перил и дверей красуются снаружи белые тонкие стволики с жидкой умирающей зеленью.
— Тридцать, — говорит Манька обиженным голосом, надувая губы, — ну да, тебе хорошо, ты
все ходы помнишь. Сдавай… Ну,
так что
же дальше, Тамарочка? — обращается она к подруге. — Ты говори, я слушаю.
Девицы с некоторой гордостью рассказывали гостям о тапере, что он был в консерватории и шел
все время первым учеником, но
так как он еврей и к тому
же заболел глазами, то ему не удалось окончить курса.
Все они относились к нему очень бережно и внимательно, с какой-то участливой, немножко приторной жалостливостью, что весьма вяжется с внутренними закулисными нравами домов терпимости, где под внешней грубостью и щегольством похабными словами живет
такая же слащавая, истеричная сентиментальность, как и в женских пансионах и, говорят, в каторжных тюрьмах.
Она привела его в свою комнату, убранную со
всей кокетливостью спальни публичного дома средней руки: комод, покрытый вязаной — скатертью, и на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека с гордо-изумленным лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося в своем гареме, с кальяном во рту; на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся на цепочках с потолка; круглый стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и
такой же кувшин в углу на табуретке, за кроватью.
—
Так,
так,
так, Гаврила Петрович. Будем продолжать в том
же духе. Осудим голодного воришку, который украл с лотка пятачковую булку, но если директор банка растратил чужой миллион на рысаков и сигары, то смягчим его участь. — Простите, не понимаю этого сравнения, — сдержанно ответил Ярченко. — Да по мне
все равно; идемте.
Но он тотчас
же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал эти широкие кисти рук, спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и
все неуклюже-ловкое, сильное тело своего врага,
так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку.
— Ах ты, боже мой! — И Лихонин досадливо и нервно почесал себе висок. — Борис
же все время вел себя в высокой степени пошло, грубо и глупо. Что это за
такая корпоративная честь, подумаешь? Коллективный уход из редакций, из политических собраний, из публичных домов. Мы не офицеры, чтобы прикрывать глупость каждого товарища.
А главное, — прибавил Платонов, — это тотчас
же испортило бы мне
все дружеские отношения, которые
так славно наладились.
Больше
всего они лгут, когда их спрашивают: «Как дошла ты до жизни
такой?» Но какое
же право ты имеешь ее об этом спрашивать, черт бы тебя побрал?!
Но зато какая страшная, голая, ничем не убранная, откровенная правда в этом деловом торге о цене ночи, в этих десяти мужчинах в — вечер, в этих печатных правилах, изданных отцами города, об употреблении раствора борной кислоты и о содержании себя в чистоте, в еженедельных докторских осмотрах, в скверных болезнях, на которые смотрят
так же легко и шутливо,
так же просто и без страдания, как на насморк, в глубоком отвращении этих женщин к мужчинам,
таком глубоком, что
все они, без исключения, возмещают его лесбийским образом и даже ничуть этого не скрывают.
— Ах, да не
все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за
всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что
же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью
всего человечества? Кто мне ответит на это?
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что
такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне
всего только на три дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас
же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во
всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы
таки будете довольны!
Ровинская небрежно, но в то
же время и пристально глядела вниз на эстраду и на зрителей, и лицо ее выражало усталость, скуку, а может быть, и то пресыщение
всеми зрелищами, какие
так свойственны знаменитостям.
Их провели в кабинет с малиновыми обоями, а на обоях повторялся, в стиле «ампир», золотой рисунок в виде мелких лавровых венков. И сразу Ровинская узнала своей зоркой артистической памятью, что совершенно
такие же обои были и в том кабинете, где они
все четверо только что сидели.
— Никогда не отчаивайтесь. Иногда
все складывается
так плохо, хоть вешайся, а — глядь — завтра жизнь круто переменилась. Милая моя, сестра моя, я теперь мировая знаменитость. Но если бы ты знала, сквозь какие моря унижений и подлости мне пришлось пройти! Будь
же здорова, дорогая моя, и верь своей звезде.
Ну,
так знай: это моя кузина, то есть двоюродная сестра, Любовь… — он замялся
всего лишь на секунду, но тотчас
же выпалил, — Любовь Васильевна, а для меня просто Любочка.
Поэтому теперь простое дело приготовления чая было ей
так же трудно, как для
всех нас в детстве уменье отличать левую руку от правой или завязывать веревку петелькой.
— Да-а, — протянула она, как ребенок, который упрямится мириться, — я
же вижу, что я вам не нравлюсь.
Так что ж, — вы мне лучше прямо скажите и дайте немного на извозчика, и еще там, сколько захотите… Деньги за ночь
все равно заплачены, и мне только доехать… туда.
— Что
же, и это дело, — согласился Лихонин и задумчиво погладил бороду. — А я, признаться, вот что хотел. Я хотел открыть для нее… открыть небольшую кухмистерскую или столовую, сначала, конечно, самую малюсенькую, но в которой готовилось бы
все очень дешево, чисто и вкусно. Ведь многим студентам решительно
все равно, где обедать и что есть. В студенческой почти никогда не хватает мест.
Так вот, может быть, нам удастся как-нибудь затащить
всех знакомых и приятелей.
— Нет,
так нельзя, Люба!
Так невозможно дальше,говорил десять минут спустя Лихонин, стоя у дверей, укутанный, как испанский гидальго плащом, одеялом. — Завтра
же я найму тебе комнату в другом доме. И вообще, чтобы этого не было! Иди с богом, спокойной ночи! Все-таки ты должна дать честное слово, что у нас отношения будут только дружеские.
—
Так вы говорите, он был священник? Откуда
же он
все это знал?
— Какая ты глупая! Ну зачем
же все ходят? Разве я тоже не мужчина? Ведь, кажется, я в
таком возрасте, когда у каждого мужчины созревает… ну, известная потребность… в женщине… Ведь не заниматься
же мне всякой гадостью!
— Ах, боже мой! Какие странные вопросы задаешь ты сегодня! Но ведь
все же платят деньги! Не я,
так другой заплатил бы, — не
все ли тебе равно?
Он небрежно ловил арбузы,
так же небрежно их перебрасывал и, к своему удивлению, вдруг почувствовал, что именно теперь-то он
весь со своими мускулами, зрением и дыханием вошел в настоящий пульс работы, и понял, что самым главным было вовсе не думать о том, что арбуз представляет собой какую-то стоимость, и тогда
все идет хорошо.
И в записке, которую он написал, были удивительные слова, приблизительно
такие: «Я полагал
весь смысл жизни в торжестве ума, красоты и добра; с этой
же болезнью я не человек, а рухлядь, гниль, падаль, кандидат в прогрессивные паралитики.
И она была права: тотчас
же после смерти ЖеньКи над домом, бывшим Анны Марковны Шайбес, а теперь Эммы Эдуардовны Тицнер, точно нависло какое-то роковое проклятие: смерти, несчастия, скандалы
так и падали на него беспрестанно,
все учащаясь, подобно кровавым событиям в шекспировских трагедиях, как, впрочем, это было и во
всех остальных домах Ям.
Через несколько времени принесли два венка: один от Тамары из астр и георгинов с надписью на белой ленте черными буквами: «Жене-от подруги», другой был от Рязанова,
весь из красных цветов; на его красной ленте золотыми литерами стояло: «Страданием очистимся». От него
же пришла и коротенькая записка с выражением соболезнования и с извинением, что он не может приехать,
так как занят неотложным деловым свиданием.
Регент в сером пальто и в серой шляпе,
весь какой-то серый, точно запыленный, но с длинными прямыми усами, как у военного, узнал Верку, сделал широкие, удивленные глаза, слегка улыбнулся и подмигнул ей. Раза два-три в месяц, а то и чаще посещал он с знакомыми духовными академиками, с
такими же регентами, как и он, и с псаломщиками Ямскую улицу и, по обыкновению, сделав полную ревизию
всем заведениям, всегда заканчивал домом Анны Марковны, где выбирал неизменно Верку.
На другой
же день пришлось отправить в богоугодное заведение — в сумасшедший дом — несчастную Пашку, которая окончательно впала в слабоумие. Доктора сказали, что никакой нет надежды на то, чтобы она когда-нибудь поправилась. И в самом деле, она, как ее положили в больнице на полу, на соломенный матрац,
так и не вставала с него до самой смерти,
все более и более погружаясь в черную, бездонную пропасть тихого слабоумия, но умерла она только через полгода от пролежней и заражения крови.
Наконец, этим летом, когда семья нотариуса уехала за границу, она решилась посетить его квартиру и тут в первый раз отдалась ему со слезами, с угрызениями совести и в то
же время с
такой пылкостью и нежностью, что бедный нотариус совершенно потерял голову: он
весь погрузился в ту старческую любовь, которая уже не знает ни разума, ни оглядки, которая заставляет человека терять последнее — боязнь казаться смешным.
— Иди
же сюда, Володя! — крикнула она оттуда. — Иди скорей! Я хочу вина и потом любви, любви, любви без конца!.. Нет! Пей
все, до самого дна!
Так же, как мы выпьем сегодня до дна нашу любовь!
И
все эти Генриетты Лошади, Катьки Толстые, Лельки Хорьки и другие женщины, всегда наивные и глупые, часто трогательные и забавные, в большинстве случаев обманутые и исковерканные дети, разошлись в большом городе, рассосались в нем. Из них народился новый слой общества слой гулящих уличных проституток-одиночек. И об их жизни,
такой же жалкой и нелепой, но окрашенной другими интересами и обычаями, расскажет когда-нибудь автор этой повести, которую он все-таки посвящает юношеству и матерям.