Неточные совпадения
Был случай, что Симеон впустил в залу какого-то пожилого человека, одетого по-мещански.
Ничего не было в нем особенного: строгое, худое лицо с выдающимися, как желваки, костистыми, злобными скулами, низкий лоб, борода клином, густые брови, один глаз заметно выше другого. Войдя, он поднес ко лбу сложенные для креста пальцы, но, пошарив глазами по углам и не найдя образа, нисколько не смутился, опустил руку, плюнул и тотчас же с деловым видом подошел к самой толстой во
всем заведении девице — Катьке.
Катька
ничего не могла рассказать — «мужчина как мужчина, как
все мужчины», — говорила она со спокойным недоумением, но когда узнала, кто был ее гостем, то вдруг расплакалась, сама не зная почему.
— Господа, я, пожалуй, готов с вами поехать… Не подумайте, однако, что меня убедили софизмы египетского фараона Рамзеса… Нет, просто мне жаль разбивать компанию… Но я ставлю одно условие: мы там выпьем, поврем, посмеемся и
все прочее… но чтобы
ничего больше, никакой грязи… Стыдно и обидно думать, что мы, цвет и краса русской интеллигенции, раскиснем и пустим слюни от вида первой попавшейся юбки.
— Мне
все равно. Я его немножко знаю. Сначала будет кричать: «Кельнер, шампанского!», потом расплачется о своей жене, которая — ангел, потом скажет патриотическую речь и, наконец, поскандалит из-за счета, но не особенно громко. Да
ничего, он занятный.
Но зато какая страшная, голая,
ничем не убранная, откровенная правда в этом деловом торге о цене ночи, в этих десяти мужчинах в — вечер, в этих печатных правилах, изданных отцами города, об употреблении раствора борной кислоты и о содержании себя в чистоте, в еженедельных докторских осмотрах, в скверных болезнях, на которые смотрят так же легко и шутливо, так же просто и без страдания, как на насморк, в глубоком отвращении этих женщин к мужчинам,таком глубоком, что
все они, без исключения, возмещают его лесбийским образом и даже ничуть этого не скрывают.
Человек рожден для великой радости, для беспрестанного творчества, в котором он — бог, для широкой, свободной,
ничем не стесненной любви ко
всему; к дереву, к небу, к человеку, к собаке, к милой, кроткой, прекрасной земле, ах, особенно к земле с ее блаженным материнством, с ее утрами и ночами, с ее прекрасными ежедневными чудесами.
И вот я беспечно брожу по городам и
весям,
ничем не связанный, знаю и люблю десятки ремесл и радостно плыву всюду, куда угодно судьбе направить мой парус…
— Врешь ты
все, актер! — сказала вдруг пьяная Манька Беленькая, глядя с ненавистью на Эгмонта-Лаврецкого. —
Ничего она не шепчет, а преспокойно спит с мужчиной на твоей кровати.
— Ах, да не
все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты
ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за
всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью
всего человечества? Кто мне ответит на это?
— Мадам Барсукова! Я вам могу предложить что-нибудь особенного! Три женщины: одна большая, брюнетка, очень скромная, другая маленькая, блондинка, но которая, вы понимаете, готова на
все, третья — загадочная женщина, которая только улыбается и
ничего не говорит, но много обещает и — красавица!
— Дорогая моя! Я вижу, вы устали. Но
ничего. Обопритесь на меня. Мы идем
всё вверх!
Всё выше и выше! Не это ли символ
всех человеческих стремлений? Подруга моя, сестра моя, обопрись на мою руку!
—
Ничего. Не обращай внимания, — ответил тот вслух. — А впрочем, выйдем отсюда. Я тебе сейчас же
все расскажу. Извините, Любочка, я только на одну минуту. Сейчас вернусь, устрою вас, а затем испарюсь, как дым.
— Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда не надо. То, что вчера было, ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе не хотел сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет
ничего:
все сладится, стерпится. Не надо только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я только приведу себя в порядок.
—
Ничего,
ничего, дорогая Любочка, — быстро прошептал Лихонин, задерживаясь в дверях кабинета, —
ничего, сестра моя, это
всё люди свои, хорошие, добрые товарищи. Они помогут тебе, помогут нам обоим. Ты не гляди, что они иногда шутят и врут глупости. А сердца у них золотые.
— Я
ничего не знаю, — ответила Любка шепотом, низко опустив глаза,
вся красная, тиская под столом свои пальцы. — Я
ничего здесь не понимаю.
— О! Не беспокойтесь говорить: я
все прекрасно понимаю. Вероятно, молодой человек хочет взять эта девушка, эта Любка, совсем к себе на задержание или чтобы ее, — как это называется по-русску, — чтобы ее спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом и всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я знаю, что это случается с очень глупыми молодыми людьми. Но только уверяю вас, что из этого
ничего не выйдет.
—
Ничего не могу поделать для вас, господин студент, ровно
ничего, покамест вы не представите
всех требуемых бумаг. Что касается до девицы, то она, как не имеющая жительства, будет немедленно отправлена в полицию и задержана при ней, если только сама лично не пожелает отправиться туда, откуда вы ее взяли. Имею честь кланяться.
От длительных связей он отделывался всегда очень легко: либо на нем лежало громадное ответственное призвание, перед которым семейные любовные отношения —
ничто, либо он притворялся сверхчеловеком, которому
все позволено (о ты, Ницше, так давно и так позорно перетолканный для гимназистов!).
Одна из девиц, красная, толстая и басистая, у которой всего-навсего были в лице только пара красных щек, из которых смешно выглядывал намек на вздернутый нос и поблескивала из глубины пара черных изюминок-глазок,
все время рассматривала Любку с ног до головы, точно сквозь воображаемый лорнет, водя по ней
ничего не говорящим, но презрительным взглядом.
«Черт бы ее побрал, — размышлял Лихонин в минуты „коварных планов“. —
Все равно, пусть даже между ними
ничего нет. А все-таки возьму и сделаю страшную сцену ему и ей».
Но ведь
все девушки, с которыми я встречалась и с которыми вот теперь живу, — поймите, Платонов, поймите меня! — ведь они
ничего не сознают!..
— Скажи мне, пожалуйста, Тамара, я вот никогда еще тебя об этом не спрашивала, откуда ты к нам поступила сюда, в дом? Ты совсем непохожа на
всех нас, ты
все знаешь, у тебя на всякий случай есть хорошее, умное слово… Вон и по-французски как ты тогда говорила хорошо! А никто из нас о тебе ровно
ничего не знает… Кто ты?
— Нет, ангел мой! Тридцать два ровно стукнуло неделю тому назад. Я, пожалуй что, старше
всех вас здесь у Анны Марковны. Но только
ничему я не удивлялась,
ничего не принимала близко к сердцу. Как видишь, не пью никогда… Занимаюсь очень бережно уходом за своим телом, а главное — самое главное — не позволяю себе никогда увлекаться мужчинами… — Ну, а Сенька твой?..
— Но… ровно
ничего, Эмма Эдуардовна, — возразила Тамара самым кротким и правдоподобным тоном, —
Все было очень просто.
— Вы видите, Эмма Эдуардовна, что я во
всем согласна с вами, но за это прошу вас исполнить одну мою просьбу. Она вам
ничего не будет стоить. Именно, надеюсь, вы позволите мне и другим девицам проводить покойную Женю на кладбище.
—
Ничего ему не сделается… Подрыхает только… Ах, Тамарка! — воскликнул он страстным шепотом и даже вдруг крепко, так, что суставы затрещали, потянулся от нестерпимого чувства, — кончай, ради бога, скорей!.. Сделаем дело и — айда! Куда хочешь, голубка!
Весь в твоей воле: хочешь — на Одессу подадимся, хочешь — за границу. Кончай скорей!..