Неточные совпадения
Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто еще кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался
с действительным; и, когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого оврага, мы
с Наташей, на берегу, держась за
руки,
с боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется из тумана
с овражьего дна и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «
С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою
руку.
— Ваня! — вскричала она, — я виновата перед ним и не стою его! Я думала, что ты уже и не придешь, Алеша. Забудь мои дурные мысли, Ваня. Я заглажу это! — прибавила она,
с бесконечною любовью смотря на него. Он улыбнулся, поцеловал у ней
руку и, не выпуская ее
руки, сказал, обращаясь ко мне...
Все это утро я возился
с своими бумагами, разбирая их и приводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке; все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогда мой большой роман; но дело опять повалилось из
рук; не тем была полна голова…
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой
рукой и бросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что все мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила
с лестницы».
Он как-то не по-обыкновенному мне обрадовался, как человек, нашедший наконец друга,
с которым он может разделить свои мысли, схватил меня за
руку, крепко сжал ее и, не спросив, куда я иду, потащил меня за собою.
Волосы, совсем поседевшие, в беспорядке выбивались из-под скомканной шляпы и длинными космами лежали на воротнике его старого, изношенного пальто. Я еще прежде заметил, что в иные минуты он как будто забывался; забывал, например, что он не один в комнате, разговаривал сам
с собою, жестикулировал
руками. Тяжело было смотреть на него.
Я едва верил глазам своим. Кровь бросилась в голову старика и залила его щеки; он вздрогнул. Анна Андреевна стояла, сложив
руки, и
с мольбою смотрела на него. Лицо ее просияло светлою, радостною надеждою. Эта краска в лице, это смущение старика перед нами… да, она не ошиблась, она понимала теперь, как пропал ее медальон!
Услышав вопль жены, безумный старик остановился в ужасе от того, что сделалось. Вдруг он схватил
с полу медальон и бросился вон из комнаты, но, сделав два шага, упал на колена, уперся
руками на стоявший перед ним диван и в изнеможении склонил свою голову.
Я застал Наташу одну. Она тихо ходила взад и вперед по комнате, сложа
руки на груди, в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и уже давно ожидал меня. Молча и
с улыбкою протянула она мне
руку. Лицо ее было бледно,
с болезненным выражением. В улыбке ее было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее стали как будто больше, чем прежде, волосы как будто гуще, — все это так казалось от худобы и болезни.
Он до того был поражен этим письмом, что говорил сам
с собою, восклицал что-то, вне себя ходил по комнате и наконец вдруг захохотал, а в
руках письмо держит.
— А как я-то счастлив! Я более и более буду узнавать вас! но… иду! И все-таки я не могу уйти, чтоб не пожать вашу
руку, — продолжал он, вдруг обращаясь ко мне. — Извините! Мы все теперь говорим так бессвязно… Я имел уже несколько раз удовольствие встречаться
с вами, и даже раз мы были представлены друг другу. Не могу выйти отсюда, не выразив, как бы мне приятно было возобновить
с вами знакомство.
— Мы
с вами встречались, это правда, — отвечал я, принимая его
руку, — но, виноват, не помню, чтоб мы
с вами знакомились.
— Д-да! Я потому… что, кажется, знаю этот дом. Тем лучше… Я непременно буду у вас, непременно! Мне о многом нужно переговорить
с вами, и я многого ожидаю от вас. Вы во многом можете обязать меня. Видите, я прямо начинаю
с просьбы. Но до свидания! Еще раз вашу
руку!
Мы поспешно сбежали вниз. Я взял первого попавшегося ваньку, на скверной гитаре. Видно, Елена очень торопилась, коли согласилась сесть со мною. Всего загадочнее было то, что я даже и расспрашивать ее не смел. Она так и замахала
руками и чуть не соскочила
с дрожек, когда я спросил, кого она дома так боится? «Что за таинственность?» — подумал я.
Она визжала на бедную Елену, стоявшую перед ней в каком-то оцепенении
с чашкой в
руках.
Рослый и дюжий мужик, вероятно дворник, стоял посреди двора,
с метлой в
руке, и лениво посматривал на всю сцену.
И разъяренная баба бросилась на бедную девочку, но, увидав смотревшую
с крыльца женщину, жилицу нижнего этажа, вдруг остановилась и, обращаясь к ней, завопила еще визгливее прежнего, размахивая
руками, как будто беря ее в свидетельницы чудовищного преступления ее бедной жертвы.
— Что вы делаете? как смеете вы так обращаться
с бедной сиротой! — вскричал я, хватая эту фурию за
руку.
Тоже и Наташа прождала меня все утро. Когда я вошел, она, по обыкновению своему, ходила по комнате, сложа
руки и о чем-то раздумывая. Даже и теперь, когда я вспоминаю о ней, я не иначе представляю ее, как всегда одну в бедной комнатке, задумчивую, оставленную, ожидающую,
с сложенными
руками,
с опущенными вниз глазами, расхаживающую бесцельно взад и вперед.
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече, другою сжимая мне
руку, а глазками заискивая в моих глазах, — мне показалось, что он был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный
с женой человек.
— Елена, друг мой, что
с тобой? — спросил я, садясь подле нее и охватив ее
рукою.
Елена, держа в
руке веник и придерживая другой
рукой свое нарядное платьице, которое она еще и не снимала
с того самого вечера, мела пол.
— А то такое, что и не знаю, что
с ней делать, — продолжала Мавра, разводя
руками. — Вчера еще было меня к нему посылала, да два раза
с дороги воротила. А сегодня так уж и со мной говорить не хочет. Хоть бы ты его повидал. Я уж и отойти от нее не смею.
— А плевать на все светские мнения, вот как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее в этом браке, именно в связи
с этими подлыми людьми,
с этим жалким светом. Благородная гордость — вот ответ ее свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть ей
руку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!
Елена сидела на стуле перед столом и, склонив свою усталую головку на левую
руку, улегшуюся на столе, крепко спала, и, помню, я загляделся на ее детское личико, полное и во сне как-то не детски грустного выражения и какой-то странной, болезненной красоты; бледное,
с длинными ресницами на худеньких щеках, обрамленное черными как смоль волосами, густо и тяжело ниспадавшими небрежно завязанным узлом на сторону.
Она быстро взглянула на меня, вспыхнула, опустила глаза и, ступив ко мне два шага, вдруг обхватила меня обеими
руками, а лицом крепко-крепко прижалась к моей груди. Я
с изумлением смотрел на нее.
Но уже слезы задушали ее. Минуту спустя они вырвались из ее груди
с такою силою, как вчера во время припадка. Она упала передо мной на колени, целовала мои
руки, ноги…
Она рыдала до того, что
с ней сделалась истерика. Насилу я развел ее
руки, обхватившие меня. Я поднял ее и отнес на диван. Долго еще она рыдала, укрыв лицо в подушки, как будто стыдясь смотреть на меня, но крепко стиснув мою
руку в своей маленькой ручке и не отнимая ее от своего сердца.
Первый, злобный и ненавистный взгляд его на меня сделался вдруг приветливым и веселым, и он
с какою-то необыкновенною радостью протянул мне обе
руки.
Я не понял, но спросить было некогда. Наташа вышла к князю
с светлым лицом. Он все еще стоял со шляпой в
руках. Она весело перед ним извинилась, взяла у него шляпу, сама придвинула ему стул, и мы втроем уселись кругом ее столика.
Она закрыла лицо
руками, упала в кресла и зарыдала как ребенок. Алеша
с криком бросился к ней. Он никогда не мог видеть без слез ее слезы.
Я поклонился. Мне самому казалось, что теперь я уже не мог избежать его знакомства. Он пожал мне
руку, молча поклонился Наташе и вышел
с видом оскорбленного достоинства.
Несколько минут мы все не говорили ни слова. Наташа сидела задумавшись, грустная и убитая. Вся ее энергия вдруг ее оставила. Она смотрела прямо перед собой, ничего не видя, как бы забывшись и держа
руку Алеши в своей
руке. Тот тихо доплакивал свое горе, изредка взглядывая на нее
с боязливым любопытством.
Наташа его не останавливала, даже сама посоветовала ехать. Она ужасно боялась, что Алеша будет теперь нарочно, через силу,просиживать у нее целые дни и наскучит ею. Она просила только, чтоб он от ее имени ничего не говорил, и старалась повеселее улыбнуться ему на прощание. Он уже хотел было выйти, но вдруг подошел к ней, взял ее за обе
руки и сел подле нее. Он смотрел на нее
с невыразимою нежностью.
Он как-то уж слишком крепко пожал мне
руку, перемигнулся
с Маслобоевым и вышел.
— Ну, так и есть! — вскричала она, всплеснув
руками. — Чай ханский, по шести целковых, третьего дня купец подарил, а он его
с коньяком хочет пить. Не слушайте, Иван Петрович, вот я вам сейчас налью… увидите, сами увидите, какой чай!
А она хоть и плюнула ему в его подлое лицо, да ведь у ней Володька на
руках оставался: умри она, что
с ним будет?
Против самых ворот дома, в котором я квартировал, стоял фонарь. Только что я стал под ворота, вдруг от самого фонаря бросилась на меня какая-то странная фигура, так что я даже вскрикнул, какое-то живое существо, испуганное, дрожащее, полусумасшедшее, и
с криком уцепилось за мои
руки. Ужас охватил меня. Это была Нелли!
Князь
с любезностию поцеловал у ней
руку, а графиня указала ей на меня.
Уж одно то, как она подала мне
руку,
с каким-то наивно усиленным вниманием продолжая смотреть мне в глаза и не говоря мне ни слова, поразило меня своею странностию, и я отчего-то невольно улыбнулся ей.
Пожав мне
руку, Катя
с какою-то поспешностью отошла от меня и села в другом конце комнаты, вместе
с Алешей.
И хоть Катя, вероятно, очень часто журила Алешу и уже держала его в
руках, но ему, очевидно, было
с ней легче, чем
с Наташей.
И много еще мы говорили
с ней. Она мне рассказала чуть не всю свою жизнь и
с жадностью слушала мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего более рассказывал ей про Наташу и про Алешу. Было уже двенадцать часов, когда князь подошел ко мне и дал знать, что пора откланиваться. Я простился. Катя горячо пожала мне
руку и выразительно на меня взглянула. Графиня просила меня бывать; мы вышли вместе
с князем.
Он замолчал и пытливо,
с той же злобой смотрел на меня, придерживая мою
руку своей
рукой, как бы боясь, чтоб я не ушел. Я уверен, что в эту минуту он соображал и доискивался, откуда я могу знать это дело, почти никому не известное, и нет ли во всем этом какой-нибудь опасности? Так продолжалось
с минуту; но вдруг лицо его быстро изменилось; прежнее насмешливое, пьяно-веселое выражение появилось снова в его глазах. Он захохотал.
— Нелли, что
с тобой, ты больна? — спросил я, наклоняясь к ней и обняв ее
рукой.
И он снова поднес ей лекарство. Но в этот раз она даже и не схитрила, а просто снизу вверх подтолкнула
рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и на лицо бедному старичку. Нелли громко засмеялась, но не прежним простодушным и веселым смехом. В лице ее промелькнуло что-то жестокое, злое. Во все это время она как будто избегала моего взгляда, смотрела на одного доктора и
с насмешкою, сквозь которую проглядывало, однако же, беспокойство, ждала, что-то будет теперь делать «смешной» старичок.
Но вдруг пораженная ангельской добротою обиженного ею старичка и терпением,
с которым он снова разводил ей третий порошок, не сказав ей ни одного слова упрека, Нелли вдруг притихла. Насмешка слетела
с ее губок, краска ударила ей в лицо, глаза повлажнели; она мельком взглянула на меня и тотчас же отворотилась. Доктор поднес ей лекарство. Она смирно и робко выпила его, схватив красную пухлую
руку старика, и медленно поглядела ему в глаза.
Нелли замолчала; я отошел от нее. Но четверть часа спустя она сама подозвала меня к себе слабым голосом, попросила было пить и вдруг крепко обняла меня, припала к моей груди и долго не выпускала меня из своих
рук. На другой день, когда приехала Александра Семеновна, она встретила ее
с радостной улыбкой, но как будто все еще стыдясь ее отчего-то.
Я еще не успел выбежать на улицу, не успел сообразить, что и как теперь делать, как вдруг увидел, что у наших ворот останавливаются дрожки и
с дрожек сходит Александра Семеновна, ведя за
руку Нелли. Она крепко держала ее, точно боялась, чтоб она не убежала другой раз. Я так и бросился к ним.