Неточные совпадения
— Каково же будет вам, — говорил Фома, — если собственная ваша мать, так сказать, виновница дней ваших, возьмет палочку и, опираясь на нее, дрожащими и иссохшими от голода
руками начнет и
в самом деле испрашивать себе подаяния?
Каково вам будет, если она вдруг придет, разумеется, ошибкой — но ведь это может случиться — под ваши же окна и протянет
руку свою, тогда как вы, родной сын ее, может быть,
в эту самую минуту утопаете где-нибудь
в пуховой перине и… ну, вообще
в роскоши!
Случалось, что девица Перепелицына, перезрелое и шипящее на весь свет создание, безбровая,
в накладке, с маленькими плотоядными глазками, с тоненькими, как ниточка, губами и с
руками, вымытыми
в огуречном рассоле, считала своею обязанностью прочесть наставление полковнику...
Я решился ехать
в Степанчиково, желая не только вразумить и утешить дядю, но даже спасти его по возможности, то есть выгнать Фому, расстроить ненавистную свадьбу с перезрелой девой и, наконец, — так как, по моему окончательному решению, любовь дяди была только придирчивой выдумкой Фомы Фомича, — осчастливить несчастную, но, конечно, интересную девушку предложением
руки моей и проч. и проч.
— К дядюшке-то? А плюньте на того, кто вам это сказал! Вы думаете, я постоянный человек, выдержу?
В том-то и горе мое, что я тряпка, а не человек! Недели не пройдет, а я опять туда поплетусь. А зачем? Вот подите: сам не знаю зачем, а поеду; опять буду с Фомой воевать. Это уж, батюшка, горе мое! За грехи мне Господь этого Фомку
в наказание послал. Характер у меня бабий, постоянства нет никакого! Трус я, батюшка, первой
руки…
Старик был
в очках и держал
в руке тетрадку, которую читал с необыкновенным вниманием.
Но, взволнованный недавним разговором с господином Бахчеевым, я прежде всего обратил внимание на подозрительную тетрадку, бывшую
в руках у Гаврилы.
— Это что
в руках у тебя? А! французские слова русскими буквами — ухитрился! Такому болвану, дураку набитому,
в руки даетесь — не стыдно ли, Гаврила? — вскричал я,
в один миг забыв все великодушные мои предположения о Фоме Фомиче, за которые мне еще так недавно досталось от господина Бахчеева.
— Вот подожди, друг мой, подожди, — начал он, потирая
руки и скороговоркою, — увидишь человека! Человек редкий, я тебе скажу, человек ученый, человек науки; останется
в столетии. А ведь хорошо словечко: «Останется
в столетии»? Это мне Фома объяснил… Подожди, я тебя познакомлю.
— То-то, помни, братец! А ты думал, небось, с версту будет,
рукой достать? Нет, брат, земля — это, видишь, как шар круглый, — понимаешь?.. — продолжал дядя, очертив
руками в воздухе подобие шара.
— Друг мой, и не спрашивай! после, после! все это после объяснится! Я, может быть, и во многом виноват, но я хотел поступить как честный человек, и… и… и ты на ней женишься! Ты женишься, если только есть
в тебе хоть капля благородства! — прибавил он, весь покраснев от какого-то внезапного чувства, восторженно и крепко сжимая мою
руку. — Но довольно, ни слова больше! Все сам скоро узнаешь. От тебя же будет зависеть… Главное, чтоб ты теперь там понравился, произвел впечатление. Главное, не сконфузься.
Минут пять после моего появления
в чайной вбежал из сада прехорошенький мальчик, мой кузен Илюша, завтрашний именинник, у которого теперь оба кармана были набиты бабками, а
в руках был кубарь.
Он осекся и замолчал. Генеральша махнула
рукой, и
в этот раз так удачно, что задела за чашку, которая слетела со стола и разбилась. Произошло всеобщее волнение.
И полупомешанная на амурах девица вся
в волнении закрыла лицо
руками; потом вдруг вскочила с своего места, порхнула к окну, сорвала с горшка розу, бросила ее близ меня на пол и убежала из комнаты.
В руках его был бумажный клетчатый платок, весь засморканный, которым он обтирал пот со лба и висков.
Ответ мне понравился. Я быстро подошел к Ежевикину и крепко пожал ему
руку. По правде, мне хотелось хоть чем-нибудь протестовать против всеобщего мнения, показав открыто старику мое сочувствие. А может быть, кто знает! может быть, мне хотелось поднять себя
в мнении Настасьи Евграфовны. Но из движения моего ровно ничего не вышло путного.
«Как! — говорил он, защищая свою нелепую мысль (мысль, приходившую
в голову и не одному Фоме Фомичу, чему свидетелем пишущий эти строки), — как! он всегда вверху при своей госпоже; вдруг она, забыв, что он не понимает по-французски, скажет ему, например, донне муа мон мушуар [Дайте мне платок (франц.: «Donnez-moi mon mouchoir»).] — он должен и тут найтись и тут услужить!» Но оказалось, что не только нельзя было Фалалея выучить по-французски, но что повар Андрон, его дядя, бескорыстно старавшийся научить его русской грамоте, давно уже махнул
рукой и сложил азбуку на полку!
Этого Фома не мог вынести. Он взвизгнул, как будто его начали резать, и бросился вон из комнаты. Генеральша хотела, кажется, упасть
в обморок, но рассудила лучше бежать за Фомой Фомичом. За ней побежали и все, а за всеми дядя. Когда я опомнился и огляделся, то увидел
в комнате одного Ежевикина. Он улыбался и потирал себе
руки.
С четверть часа бродил я по саду, раздраженный и крайне недовольный собой, обдумывая: что мне теперь делать? Солнце садилось. Вдруг, на повороте
в одну темную аллею, я встретился лицом к лицу с Настенькой.
В глазах ее были слезы,
в руках платок, которым она утирала их.
— Вы извините меня, — продолжал я, — я теперь расстроен, я чувствую, что не так бы следовало мне начать говорить об этом… особенно с вами… Но все равно! По-моему, откровенность
в таких делах лучше всего. Признаюсь… то есть я хотел сказать… вы знаете намерение дядюшки? Он приказал мне искать вашей
руки…
Она убежала. Я стоял на одном месте, вполне сознавая все смешное
в той роли, которую мне пришлось сейчас разыграть, и совершенно недоумевая, чем все это теперь разрешится. Мне было жаль бедную девушку, и я боялся за дядю. Вдруг подле меня очутился Гаврила. Он все еще держал свою тетрадку
в руке.
Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе было уже почти совсем темно. Дядя действительно был один,
в той же комнате, где произошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней большими шагами. На столах горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и крепко сжал мои
руки. Он был бледен и тяжело переводил дух;
руки его тряслись, и нервическая дрожь пробегала временем по всему его телу.
— Что это у вас? — сказал он, взглянув на лист, который я держал еще
в руке. — Уж не вопли ли Видоплясова? Так и есть! Я уверен был, что Видоплясов и вас атакует. Он и мне подавал такой же точно лист, с теми же воплями; а вас он уже давно ожидает и, вероятно, заранее приготовлялся. Вы не удивляйтесь: здесь много странного, и, право, есть над чем посмеяться.
— Да вот, например, объясните: сейчас Фома Фомич отказался от пятнадцати тысяч серебром, которые уже были
в его
руках, — я видел это собственными глазами.
Привезу я ее
в благородный, но бедный дом — здесь есть,
в сорока верстах, — где до свадьбы ее будут держать
в руках и никого до нее до допустят; а между тем я времени терять не буду: свадьбу уладим
в три дня — это можно.
— Ах,
в очень многом, помилуйте! Иначе я бы и не просил. Я уже сказал вам, что имею
в виду одно почтенное, но бедное семейство. Вы же мне можете помочь и здесь, и там, и, наконец, как свидетель. Признаюсь, без вашей помощи я буду как без
рук.
— Фамилия? Как так?.. Ну, дядюшка, прежде чем я услышу, что он сам скажет, позвольте вам сказать, что только у вас
в доме могут совершаться такие чудеса, — проговорил я, расставив
руки от изумления.
Возмечтал ли он о себе, или рассудил сначала прославиться, а потом уж
в другом месте искать
руки…
— Пойдем! — сказал он, задыхаясь, и, крепко схватив меня за
руку, потащил за собою. Но всю дорогу до флигеля он не сказал ни слова, не давал и мне говорить. Я ожидал чего-нибудь сверхъестественного и почти не обманулся. Когда мы вошли
в комнату, с ним сделалось дурно; он был бледен, как мертвый. Я немедленно спрыснул его водою. «Вероятно, случилось что-нибудь очень ужасное, — думал я, — когда с таким человеком делается обморок».
— Не успел я двух слов сказать, знаешь, сердце у меня заколотилось, из глаз слезы выступили; стал я ее уговаривать, чтоб за тебя вышла; а она мне: «Верно, вы меня не любите, верно, вы ничего не видите», — и вдруг как бросится мне на шею, обвила меня
руками, заплакала, зарыдала! «Я, говорит, одного вас люблю и на за кого не выйду. Я вас уже давно люблю, только и за вас не выйду, а завтра же уеду и
в монастырь пойду».
— Да, застанем! Небось он тебя дожидаться будет. Шкатулка-то
в руках; был — да сплыл!
— Под опекой не состоит! — вскрикнул Бахчеев, немедленно на меня накидываясь. — Дура она, батюшка, набитая дура, — а не то, что под опекой не состоит. Я тебе о ней и говорить не хотел вчера, а намедни ошибкой зашел
в ее комнату, смотрю, а она одна перед зеркалом
руки в боки, экосез выплясывает! Да ведь как разодета: журнал, просто журнал! Плюнул, да и отошел. Тогда же все предузнал, как по-писаному!
Барская усадьба состояла из нового, длинного и узкого сруба, с шестью окнами
в ряд и крытого на скорую
руку соломой.
— По крайней мере позвольте мне искать вашей дружбы! — сказал он, крепко сжимая мою
руку и с каким-то отчаянным выражением
в лице.
За стулом ее, по обыкновению, стояла девица Перепелицына, сложив губы
в ниточку, кисло и злобно улыбаясь и потирая свои костлявые
руки одну о другую.
Генеральша взвизгнула и
в отчаянии смотрела на Фому Фомича, протянув к нему
руки. Девица Перепелицына бросилась ее поддерживать. Приживалки окаменели на своих местах. Господин Бахчеев тяжело поднялся со стула.
—
Руку! Вы обольстили эту девицу и надуваете меня, предлагая ей
руку; ибо я видел вас вчера с ней ночью
в саду, под кустами!
Та подняла голову, сложила
руки и с умоляющим видом смотрела на сына, которого еще никогда
в жизни не видала
в таком гневе.
— Нет, Егор Ильич, нет! уж оставим лучше, — отвечала Настенька,
в свою очередь совершенно упав духом. — Это все пустое, — продолжала она, сжимая его
руки и заливаясь слезами. — Это вы после вчерашнего так… но не может этого быть, вы сами видите. Мы ошиблись, Егор Ильич… А я о вас всегда буду помнить, как о моем благодетеле и… и вечно, вечно буду молиться за вас!..
Тут слезы прервали ее голос. Бедный дядя, очевидно, предчувствовал этот ответ; он даже и не думал возражать, настаивать… Он слушал, наклонясь к ней, все еще держа ее за
руку, безмолвный и убитый. Слезы показались
в глазах его.
Сказав это, он отошел, сел
в углу,
в кресло, склонил голову и закрыл
руками глаза, как будто что-то обдумывая.
Девица Перепелицына нашла забытые им очки,
в футляре, и находка произвела необыкновенный эффект: генеральша бросилась на них с воплями и слезами и, не выпуская их из
рук, снова припала к окну смотреть на дорогу.
И Фома, растопырив
руки, обращался ко всем поочередно, как будто невинность его была у кого-нибудь из нас
в кармане. Бахчеев готов был лопнуть от гнева.
— Да перестанете ли вы-с? — запищала опять Перепелицына. — Убить, что ли, вы несчастного человека хотите-с, потому что они
в ваших руках-с?..
Его тотчас приподняли с кресла. Фома стал
в положение оратора и протянул свою
руку.
Визги и стоны прервали Фому Фомича при этом трагическом воспоминании. Генеральша бросилась было к нему с бутылкой малаги
в руках, которую она только что перед этим вырвала из
рук воротившейся Прасковьи Ильиничны, но Фома величественно отвел
рукой и малагу, и генеральшу.
— Подойдите, подойдите, милое мое дитя! Это необходимо для вашего счастья, — ласково прибавил Фома, все еще продолжая держать
руку дяди
в своих
руках.
Фома взял эту ручку и положил ее
в руку дяди.
Генеральша как была, так и осталась с разинутым ртом и с бутылкой малаги
в руках.
В другом углу хныкал Гаврила и с благоговением смотрел на Фому Фомича, а Фалалей рыдал во весь голос, подходил ко всем и тоже целовал у всех
руки.