Неточные совпадения
Каково вам будет, если она вдруг придет, разумеется, ошибкой — но ведь это может случиться — под ваши же окна и протянет руку свою, тогда
как вы, родной сын ее, может быть, в эту самую минуту утопаете где-нибудь в пуховой перине и…
ну, вообще в роскоши!
Ну и, наконец, человек страдал, делал подвиги; десять лет, несмотря ни на
какие оскорбления, ухаживал за больным другом: все это требует награды!
ну, наконец, и наука… писатель! образованнейший человек! благороднейшее лицо — словом…
—
Ну да, и моя там есть доля, — отвечал Фома,
как бы нехотя,
как будто сам на себя досадуя, что удостоил такого человека таким разговором.
— Сорок лет прожил и до сих пор, до самой той поры,
как тебя узнал, все думал про себя, что человек…
ну и все там,
как следует.
— Загулял, сударь, — прибавил один из работников, человек пожилой, высокий и сухощавый, с педантски строгим выражением лица и с поползновением на старшинство между своими, — загулял, сударь, от хозяина третий день
как ушел, да у нас и хоронится, навязался к нам! Вот стамеску просит.
Ну, на что тебе теперь стамеска, пустая ты голова? Последний струмент закладывать хочет!
— Народу-то, народу-то! — проговорил он, качая головой. — И всё, чай, тре…звые, — протянул он в каком-то грустном раздумье,
как бы в упрек самому себе. —
Ну, с добрым утром, братцы, с наступающим днем.
Ахи да охи, да клокчет
как курица — надоела мне совсем —
ну ее!
Ну, да наконец, и торговля, промышленность — эти, так сказать, струи… то есть я хочу сказать, что
как ни верти, а полезно…
—
Ну, а сказал тебе, сколько до солнца верст? — вмешался дядя, вдруг оживляясь и весело мне подмигивая,
как бы говоря: «Вот посмотри-ка, что будет!»
—
Ну,
ну, это вздор! Богу да царю кланяйтесь, а не мне…
Ну, ступайте, ведите себя хорошо, заслужите ласку…
ну и там все… Знаешь, — сказал он, вдруг обращаясь ко мне, только что ушли мужики, и как-то сияя от радости, — любит мужичок доброе слово, да и подарочек не повредит. Подарю-ка я им что-нибудь, — а?
как ты думаешь? Для твоего приезда… Подарить или нет?
Ну, про эту нечего много говорить: простая, добрая; хлопотунья немного, но зато сердце
какое — ты, главное, на сердце смотри — пожилая девушка, но, знаешь, этот чудак Бахчеев, кажется, куры строит, хочет присвататься.
— Тюфяк, что ли? да уж ты договаривай! — перебил он меня совсем неожиданно. — Что ж, брат, делать! Я уж и сам это знаю.
Ну, так ты придешь?
Как можно скорее приходи, пожалуйста!
— Здравствуй, здравствуй, братец, — отвечал страдавший за меня дядя, — ведь мы уж здоровались. Да не конфузься, пожалуйста, — прибавил он шепотом, — это, брат, со всеми случается, да еще
как! Бывало, хоть провалиться в ту ж пору!..
Ну, а теперь, маменька, позвольте вам рекомендовать: вот наш молодой человек; он немного сконфузился, но вы его верно полюбите. Племянник мой, Сергей Александрович, — добавил он, обращаясь ко всем вообще.
«
Ну, чудаки! их
как будто нарочно собирали сюда!» — подумал я про себя, не понимая еще хорошенько всего, что происходило перед моими глазами, не подозревая и того, что и сам я, кажется, только увеличил коллекцию этих чудаков, явясь между ними.
Сидел за столом — помню еще, подавали его любимый киселек со сливками, — молчал-молчал да
как вскочит: «Обижают меня, обижают!» — «Да чем же, говорю, тебя, Фома Фомич, обижают?» — «Вы теперь, говорит, мною пренебрегаете; вы генералами теперь занимаетесь; вам теперь генералы дороже меня!»
Ну, разумеется, я теперь все это вкратце тебе передаю; так сказать, одну только сущность; но если бы ты знал, что он еще говорил… словом, потряс всю мою душу!
Ну,
как я скажу тебе: ваше превосходительство?
—
Как ну что ж? — взвизгнул Фома.
— А, экономический! Слышите, Павел Семеныч? новый исторический факт: комаринский мужик — экономический. Гм!..
Ну, что же сделал этот экономический мужик? за
какие подвиги его так воспевают и… выплясывают?
— Не скажу-с, — заметил Фома,
как бы с сожалением. — Читал я недавно одну из поэм…
Ну, что! «Незабудочки»! А если хотите, из новейших мне более всех нравится «Переписчик» — легкое перо!
—
Ну, скажите ради здравого смысла: для чего мне, читателю, знать, что у него есть поместья? Есть — так поздравляю вас с этим! Но
как мило,
как это шутливо описано! Он блещет остроумием, он брызжет остроумием, он кипит! Это какой-то Нарзан остроумия! Да, вот
как надо писать! Мне кажется, я бы именно так писал, если б согласился писать в журналах…
Ну-с, вот я,
как дурак, и бряк Корноухову: «Скажи, брат, не знаешь ли, что это за чучело выехала?» — «Которая это?» — «Да эта».
А сестра его,
как нарочно, розанчик-розанчиком, премилушка; так разодета: брошки, перчаточки, браслетики, — словом сказать, сидит херувимчиком; после вышла замуж за превосходнейшего человека, Пыхтина; она с ним бежала, обвенчались без спросу;
ну, а теперь все это
как следует: и богато живут; отцы не нарадуются!..
— Хочу и я вас потешить спектаклем, Павел Семеныч. — Эй ты, ворона, пошел сюда! Да удостойте подвинуться поближе, Гаврила Игнатьич! — Это, вот видите ли, Павел Семеныч, Гаврила; за грубость и в наказание изучает французский диалект. Я,
как Орфей, смягчаю здешние нравы, только не песнями, а французским диалектом. —
Ну, француз, мусью шематон, — терпеть не может, когда говорят ему: мусью шематон, — знаешь урок?
—
Ну, нет. А давеча, когда вы сконфузились — и отчего ж? оттого, что споткнулись при входе!..
Какое право вы имели выставлять на смех вашего доброго, вашего великодушного дядю, который вам сделал столько добра? Зачем вы хотели свалить на него смешное, когда сами были смешны? Это было дурно, стыдно! Это не делает вам чести, и, признаюсь вам, вы были мне очень противны в ту минуту, — вот вам!
Зачем в самом начале не свернули вы мне головы,
как какому-нибудь петуху, за то…
ну, хоть, например, только за то, что он не несет яиц?
—
Ну, да пожалуй, Фома, я готов… я даже горжусь… Только
как же это, Фома, ни с того ни с сего: «здравствуйте, ваше превосходительство»? Ведь это нельзя…
—
Как я несказанно обрадован, что имею наконец случай просить у вас извинения в том, что с первого раза не узнал души вашего превосходительства. Смею уверить, что впредь не пощажу слабых сил моих на пользу общую…
Ну, довольно с вас!
—
Ну, не чувствуете ли вы теперь, — проговорил истязатель, — что у вас вдруг стало легче на сердце,
как будто в душу к вам слетел какой-то ангел?.. Чувствуете ли вы присутствие этого ангела? отвечайте мне!
—
Как будто по маслу? Гм… Я, впрочем, не про масло вам говорил…
Ну, да все равно! Вот что значит, полковник, исполненный долг! Побеждайте же себя. Вы самолюбивы, необъятно самолюбивы!
Ну, а понимаете,
как только она выйдет за меня — все эти шансы исчезли.
Ну,
какая ему жена Татьяна Ивановна? да и она с ним будет несчастна, потому что,
как хотите, а ведь ее нужно же будет тогда ограничить, чтоб она не бросала розанами в молодых людей.
— Сейчас после чаю; да и черт с ними! а завтра, увидите, опять явятся.
Ну, так
как же, согласны?
— Фамилия?
Как так?..
Ну, дядюшка, прежде чем я услышу, что он сам скажет, позвольте вам сказать, что только у вас в доме могут совершаться такие чудеса, — проговорил я, расставив руки от изумления.
—
Ну, да уж
как можно без Фомы Фомича! — вскричал я невольно.
—
Ну, да уж ты молчи, Григорий! Фома тоже одобрил… то есть не то чтоб одобрил, а, видишь,
какое соображение: что если, на случай, придется стихи печатать, так
как Фома прожектирует, то такая фамилия, пожалуй, и повредит, — не правда ли?
— Послушай, Григорий! ведь мне, братец, некогда, помилуй! — начал дядя каким-то просительным голосом,
как будто боялся даже и Видоплясова. —
Ну, рассуди,
ну, где мне жалобами твоими теперь заниматься! Ты говоришь, что тебя опять они чем-то обидели?
Ну, хорошо: вот тебе честное слово даю, что завтра все разберу, а теперь ступай с богом… Постой! что Фома Фомич?
—
Ну вот, братец, уж ты сейчас и в критику! Уж и не можешь никак утерпеть, — отвечал опечаленный дядя. — Вовсе не в сумасшедшем, а так только, погорячились с обеих сторон. Но ведь согласись и ты, братец,
как ты-то сам вел себя? Помнишь, что ты ему отмочил, — человеку, так сказать, почтенных лет?
—
Ну, уж и сумасшедшая! Вовсе не сумасшедшая, а так, испытала, знаешь, несчастия… Что ж делать, братец, и рад бы с умом… А впрочем, и с умом-то
какие бывают! А
какая она добрая, если б ты знал, благородная
какая!
—
Ну, да уж
как не понять!
— Тьфу ты, досадный человек! — отвечал толстяк, вскакивая с места. — Я к нему
как к образованному человеку пришел оказию сообщить, а он еще сомневается!
Ну, батюшка, если хочешь с нами, так вставай, напяливай свои штанишки, а мне нечего с тобой языком стучать: и без того золотое время с тобой потерял!
— Да ведь я человек али нет? Ведь зло берет; вчуже берет. Ведь я, может, ее же любя, говорю… Эх, прокисай все на свете!
Ну зачем я приехал сюда?
ну зачем я сворачивал? мне-то
какое дело? мне-то
какое дело?
— Именно, Фома, извини! Я забыл… хоть и уверен в твоей дружбе, Фома! Да поцелуй его еще раз, Сережа! Смотри,
какой мальчуган!
Ну, начинай, Илюшка! Про что это? Верно, какая-нибудь ода торжественная, из Ломоносова что-нибудь?
— Так это Настенька!
Ну, благодарю, благодарю, — пробормотал дядя, вдруг весь покраснев,
как ребенок. — Поцелуй меня еще раз, Илюша! Поцелуй меня и ты, шалунья, — сказал он, обнимая Сашеньку и с чувством смотря ей в глаза.
— Малаги захотел! — проворчал он чуть не вслух. — И вина-то такого спросил, что никто не пьет!
Ну, кто теперь пьет малагу, кроме такого же,
как он, подлеца? Тьфу, вы, проклятые!
Ну, я-то чего тут стою? чего я-то тут жду?
— Хорошо… Да ты постой, ведь надо ж проститься… Adieu, mesdames и mademoisselles!.. Вы, так сказать, пронзили…
Ну, да уж нечего! после объяснимся… а только разбудите меня,
как начнется… или даже за пять минут до начала… а без меня не начинать! слышите? не начинать!..
— Мы положили, брат, особенно лелеять Фому, маменьку и Татьяну Ивановну. А Татьяна-то Ивановна!
какое благороднейшее существо! О,
как я виноват пред всеми! Я и перед тобой виноват… Но если кто осмелится теперь обидеть Татьяну Ивановну, о! тогда…
Ну, да уж нечего!.. для Мизинчикова тоже надо что-нибудь сделать.
— Ах, Видоплясов, Видоплясов! что мне с тобой делать? — сказал с сокрушением дядя. —
Ну,
какие тебе могут быть обиды? Ведь ты просто с ума сойдешь, в желтом доме жизнь кончишь!