Неточные совпадения
Представьте же себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом доме капризную, выживавшую из ума идиотку неразлучно с другим идиотом — ее идолом, боявшуюся до сих пор только своего генерала, а теперь уже
ничего не боявшуюся и ощутившую даже потребность вознаградить себя за
все прошлое, — идиотку, перед которой дядя считал своею обязанностью благоговеть уже потому только, что она была мать его.
— Извините меня, — сказал я, прослушав
весь рассказ господина Бахчеева, — я, конечно, готов с вами во
всем согласиться. Главное, я еще
ничего положительного не знаю… Но, видите ли, на этот счет у меня явились теперь свои идеи.
— Сидишь между ними, слушаешь и ведь сам знаешь, что
ничего не понимаешь, а
все как-то сердцу любо.
— Да, как шар! Она так на воздухе и держится сама собой и кругом солнца ходит. А солнце-то на месте стоит; тебе только кажется, что оно ходит. Вот она штука какая! А открыл это
все капитан Кук, мореход… А черт его знает, кто и открыл, — прибавил он полушепотом, обращаясь ко мне. — Сам-то я, брат,
ничего не знаю… А ты знаешь, сколько до солнца-то?
— Эх, брат!
все это только дрязги и больше
ничего! вот, например, я тебе расскажу: теперь он сердится на меня, и за что, как ты думаешь?.. Впрочем, может быть, я и сам виноват. Лучше я тебе потом расскажу…
— Э,
ничего!
все свои, ободрись! главное, ободрись, не бойся!
Я оглядывал
всех с крайним недоумением; но, к удивлению моему,
все были очень серьезны и смотрели так, как будто
ничего не случилось особенного.
— Совершенно не был в обществе, — отвечал я с необыкновенным одушевлением. — Но это… я по крайней мере думаю, ничего-с… Я жил, то есть я вообще нанимал квартиру… но это
ничего, уверяю вас. Я буду знаком; а до сих пор я
все сидел дома…
Ты только теперь, первое время, спрячься куда-нибудь… побудь где-нибудь — и
ничего,
все пройдет.
—
Ничего,
ничего, — проговорил Фома, слегка побледнев и улыбаясь с натуги. — Пусть поговорит; это ведь
все ваши плоды…
—
Все расскажу, — продолжал Гаврила с необыкновенным одушевлением, —
ничего не потаю!
— Ох, пожалуйста, не принимайте меня за дурака! — вскричал я с горячностью. — Но, может быть, вы предубеждены против меня? может быть, вам кто-нибудь на меня насказал? может быть, вы потому, что я там теперь срезался? Но это
ничего — уверяю вас. Я сам понимаю, каким я теперь дураком стою перед вами. Не смейтесь, пожалуйста, надо мной! Я не знаю, что говорю… А
все это оттого, что мне эти проклятые двадцать два года!
— Но я теперь еще
ничего не знаю, Настасья Евграфовна. Я сперва
все узнаю от дядюшки. Ведь должен же он наконец мне
все рассказать, и тогда я, может быть, скажу вам что-нибудь очень важное…
Ты же мне
ничего не должен, потому что я никогда не буду в силах заплатить тебе за
все, что ты для меня сделал.
Я именно хотел, чтоб вы не почитали впредь генералов самыми высшими светилами на
всем земном шаре; хотел доказать вам, что чин —
ничто без великодушия и что нечего радоваться приезду вашего генерала, когда, может быть, и возле вас стоят люди, озаренные добродетелью!
Можешь делать
все, что тебе угодно, ходить по
всем комнатам и в саду, и даже при гостях, — словом,
все, что угодно; но только под одним условием, что ты
ничего не будешь завтра сам говорить при маменьке и при Фоме Фомиче, — это непременное условие, то есть решительно ни полслова — я уж обещался за тебя, — а только будешь слушать, что старшие… то есть я хотел сказать, что другие будут говорить.
Не теряя ни минуты, я поспешил рассказать ему
весь мой разговор с Настенькой, мое сватовство, ее решительный отказ, ее гнев на дядю за то, что он смел меня вызывать письмом; объяснил, что она надеется его спасти своим отъездом от брака с Татьяной Ивановной, — словом, не скрыл
ничего; даже нарочно преувеличил
все, что было неприятного в этих известиях. Я хотел поразить дядю, чтоб допытаться от него решительных мер, — и действительно поразил. Он вскрикнул и схватил себя за голову.
— А если так, дядюшка, то позвольте уж мне
все высказать. Объявляю вам торжественно, что я решительно
ничего не нахожу дурного в этом предположении. Напротив, вы бы ей счастье сделали, если уж так ее любите, и — дай бог этого! дай вам бог любовь и совет!
— Часто, братец! Последнее время почти каждую ночь сряду сходились. Только они нас, верно, и выследили, — уж знаю, что выследили, и знаю, что тут Анна Ниловна
все работала. Мы на время и прервали; дня четыре уже
ничего не было; а вот сегодня опять понадобилось. Сам ты видел, какая нужда была: без этого как же бы я ей сказал? Прихожу, в надежде застать, а она уж там целый час сидит, меня дожидается: тоже надо было кое-что сообщить…
Пораженный известием, я вскочил с кровати, поспешно оделся и сбежал вниз. Думая отыскать дядю в доме, где, казалось,
все еще спали и
ничего не знали о происшедшем, я осторожно поднялся на парадное крыльцо и в сенях встретил Настеньку. Одета она была наскоро, в каком-то утреннем пеньюаре иль шлафроке. Волосы ее были в беспорядке: видно было, что она только что вскочила с постели и как будто поджидала кого-то в сенях.
Если уж дядя говорил в комнате Фомы таким тоном и голосом, то, казалось бы,
все обстояло благополучно. Но в том-то и беда, что дядя неспособен был
ничего угадать по лицу, как выразился Мизинчиков; а взглянув на Фому, я как-то невольно согласился, что Мизинчиков прав и что надо было чего-нибудь ожидать…
— Это
все от восторга, Фома! — вскричал дядя. — Я, брат, уж и не помню, где и стою. Слушай, Фома: я обидел тебя.
Всей жизни моей,
всей крови моей недостанет, чтоб удовлетворить твою обиду, и потому я молчу, даже не извиняюсь. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя голова, моя жизнь, если надо будет броситься за тебя в разверстую бездну, то повелевай и увидишь… Я больше
ничего не скажу, Фома.
Действительно, без него
ничего бы не устроилось, и совершившийся факт подавлял
все сомнения и возражения.
Вот теперь это
все вдруг пришло на память, и мне как-то стыдно, что я до сих пор
ничего еще не сделал, чтоб быть достойным такого счастья.
Наконец Фома проснется, чувствуя страшное изнеможение, и уверяет, что ровно
ничего не слыхал и не видал во
все это время.