Неточные совпадения
При имении находилась тогда тетушка; то есть она мне не тетушка, а сама помещица; но, не
знаю почему, все всю жизнь ее звали тетушкой, не
только моей, но
и вообще, равно как
и в семействе Версилова, которому она чуть ли
и в самом деле не сродни.
Я хочу
только сказать, что никогда не мог
узнать и удовлетворительно догадаться, с чего именно началось у него с моей матерью.
Он сам, этот мрачный
и закрытый человек, с тем милым простодушием, которое он черт
знает откуда брал (точно из кармана), когда видел, что это необходимо, — он сам говорил мне, что тогда он был весьма «глупым молодым щенком»
и не то что сентиментальным, а так,
только что прочел «Антона Горемыку»
и «Полиньку Сакс» — две литературные вещи, имевшие необъятное цивилизующее влияние на тогдашнее подрастающее поколение наше.
Да, действительно, я еще не смыслю, хотя сознаюсь в этом вовсе не из гордости, потому что
знаю, до какой степени глупа в двадцатилетнем верзиле такая неопытность;
только я скажу этому господину, что он сам не смыслит,
и докажу ему это.
В этом я убежден, несмотря на то что ничего не
знаю,
и если бы было противное, то надо бы было разом низвести всех женщин на степень простых домашних животных
и в таком
только виде держать их при себе; может быть, этого очень многим хотелось бы.
Что на гибель — это-то
и мать моя, надеюсь, понимала всю жизнь;
только разве когда шла, то не думала о гибели вовсе; но так всегда у этих «беззащитных»:
и знают, что гибель, а лезут.
Этот вызов человека, сухого
и гордого, ко мне высокомерного
и небрежного
и который до сих пор, родив меня
и бросив в люди, не
только не
знал меня вовсе, но даже в этом никогда не раскаивался (кто
знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное
и неточное, так как оказалось потом, что
и деньги не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего
и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Но он
только сухо ответил, что «ничего не
знает»,
и уткнулся в свою разлинованную книгу, в которую с каких-то бумажек вставлял какие-то счеты.
Мы целый день потом просидели над этой бумагой с князем,
и он очень горячо со мной спорил, однако же остался доволен; не
знаю только, подал ли бумагу или нет.
— Так вы не
знали? — удивилась Версилова. — Olympe! князь не
знал, что Катерина Николаевна сегодня будет. Мы к ней
и ехали, мы думали, она уже с утренним поездом
и давно дома. Сейчас
только съехались у крыльца: она прямо с дороги
и сказала нам пройти к вам, а сама сейчас придет… Да вот
и она!
— Да ведь я по особому случаю, я
только вчера
узнал: ведь этакий я
только один
и есть! Помилуйте, что вы!
— Слушайте, — пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески
и ужасно любя его, — слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнул головой), еще в молодости, когда случайно
узнал, за несколько часов раньше всех, об убийстве герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал
знать кому следует
и одной
только этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов, — вот как люди делают!
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы,
и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не
знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу
знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Из светского его знакомства все его обвинили, хотя, впрочем, мало кто
знал обо всех подробностях;
знали только нечто о романической смерти молодой особы
и о пощечине.
По возможности полные сведения имели
только два-три лица; более всех
знал покойный Андроников, имея уже давно деловые сношения с Ахмаковыми
и особенно с Катериной Николавной по одному случаю.
Но, взамен того, мне известно как пять моих пальцев, что все эти биржи
и банкирства я
узнаю и изучу в свое время, как никто другой,
и что наука эта явится совершенно просто, потому
только, что до этого дойдет дело.
— Ничего я не помню
и не
знаю, но
только что-то осталось от вашего лица у меня в сердце на всю жизнь,
и, кроме того, осталось знание, что вы моя мать.
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил,
и, стало быть, надо ему непременно дать кончить. Ну
и пусть его! Расскажет,
и с плеч долой, а для него в том
и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю, то есть я так
только говорю: новую; не беспокойся, я
знаю конец ее.
— Друг мой, если б я
только знал… — протянул Версилов с небрежной улыбкой несколько утомленного человека, — каков, однако, негодяй этот Тушар! Впрочем, я все еще не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься с силами
и все это нам наконец простишь,
и мы опять заживем как нельзя лучше.
Когда я ложился в постель
и закрывался одеялом, я тотчас начинал мечтать об вас, Андрей Петрович,
только об вас одном; совершенно не
знаю, почему это так делалось.
— Мать рассказывает, что не
знала, брать ли с тебя деньги, которые ты давеча ей предложил за месячное твое содержание. Ввиду этакого гроба не
только не брать, а, напротив, вычет с нас в твою пользу следует сделать! Я здесь никогда не был
и… вообразить не могу, что здесь можно жить.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие
и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь
только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не
знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
— Именно это
и есть; ты преудачно определил в одном слове: «хоть
и искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»; ну, вот так точно
и было со мной: я хоть
и представлялся, но рыдал совершенно искренно. Не спорю, что Макар Иванович мог бы принять это плечо за усиление насмешки, если бы был остроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости. Не
знаю только, жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда очень хотелось.
И главное, сам
знал про это; именно: стоило
только отдать письмо самому Версилову из рук в руки, а что он там захочет, пусть так
и делает: вот решение.
Сознав все это, я ощутил большую досаду; тем не менее не ушел, а остался, хоть
и наверно
знал, что досада моя каждые пять минут будет
только нарастать.
Я вдруг
и неожиданно увидал, что он уж давно
знает, кто я такой,
и, может быть, очень многое еще
знает. Не понимаю
только, зачем я вдруг покраснел
и глупейшим образом смотрел, не отводя от него глаз. Он видимо торжествовал, он весело смотрел на меня, точно в чем-то хитрейшим образом поймал
и уличил меня.
— Нет-с, я ничего не принимал у Ахмаковой. Там, в форштадте, был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у них положение на докторов,
и никто-то его вдобавок не
знал, так вот он тут был вместо меня… Я же его
и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите? А я
только практический совет один дал, по вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с, глаз на глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.
Я прямо требовал угла, чтоб
только повернуться,
и мне презрительно давали
знать, что в таком случае надо идти «в углы».
— Обольщала, Татьяна Павловна, пробовала, в восторг даже ее привела, да хитра уж
и она очень… Нет, тут целый характер,
и особый, московский…
И представьте, посоветовала мне обратиться к одному здешнему, Крафту, бывшему помощнику у Андроникова, авось, дескать, он что
знает. О Крафте этом я уже имею понятие
и даже мельком помню его; но как сказала она мне про этого Крафта, тут
только я
и уверилась, что ей не просто неизвестно, а что она лжет
и все
знает.
— Ложь, вздор! — прервал я ее неистово, — вы сейчас называли меня шпионом, о Боже! Стоит ли не
только шпионить, но даже
и жить на свете подле таких, как вы! Великодушный человек кончает самоубийством, Крафт застрелился — из-за идеи, из-за Гекубы… Впрочем, где вам
знать про Гекубу!.. А тут — живи между ваших интриг, валандайся около вашей лжи, обманов, подкопов… Довольно!
— Про это я ничего не
знаю, — заключил Васин. — Лидия Ахмакова умерла недели две спустя после своего разрешения; что тут случилось — не
знаю. Князь,
только лишь возвратясь из Парижа,
узнал, что был ребенок,
и, кажется, сначала не поверил, что от него… Вообще, эту историю со всех сторон держат в секрете даже до сих пор.
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «
Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от него, может, по гордости нашей,
и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым
только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю: «Почему, Оля, от благородного
и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
А она бегала в адресный стол,
узнала, где господин Версилов живет, пришла: «Сегодня же, говорит, сейчас отнесу ему деньги
и в лицо шваркну; он меня, говорит, оскорбить хотел, как Сафронов (это купец-то наш);
только Сафронов оскорбил как грубый мужик, а этот как хитрый иезуит».
— Не
знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как
и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я
только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж,
и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да
и опоздал же я с вами!
Я так
и знал, что он мне ужасно обрадуется,
и, клянусь, я даже
и без Версилова зашел бы к нему сегодня. Меня
только пугала вчера
и давеча мысль, что встречу, пожалуй, как-нибудь Катерину Николаевну; но теперь я уж ничего не боялся.
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да
знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз…
Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да
и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
— То есть это при покойном государе еще вышло-с, — обратился ко мне Петр Ипполитович, нервно
и с некоторым мучением, как бы страдая вперед за успех эффекта, — ведь вы
знаете этот камень — глупый камень на улице, к чему, зачем,
только лишь мешает, так ли-с?
— Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин, ничего не заметивший
и ужасно боявшийся, как
и всегда эти рассказчики, что его станут сбивать вопросами, —
только как раз подходит один мещанин,
и еще молодой, ну,
знаете, русский человек, бородка клином, в долгополом кафтане,
и чуть ли не хмельной немножко… впрочем, нет, не хмельной-с.
Впрочем, нет, не Суворов,
и как жаль, что забыл, кто именно,
только,
знаете, хоть
и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома есть нечего.
— Слушайте, ничего нет выше, как быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего больше могу быть полезен? Я
знаю, что вам не разрешить этого; но я
только вашего мнения ищу: вы скажете,
и как вы скажете, так я
и пойду, клянусь вам! Ну, в чем же великая мысль?
— Право, не
знаю, как вам ответить на это, мой милый князь, — тонко усмехнулся Версилов. — Если я признаюсь вам, что
и сам не умею ответить, то это будет вернее. Великая мысль — это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без определения.
Знаю только, что это всегда было то, из чего истекала живая жизнь, то есть не умственная
и не сочиненная, а, напротив, нескучная
и веселая; так что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей досаде разумеется.
— Тоже не
знаю, князь;
знаю только, что это должно быть нечто ужасно простое, самое обыденное
и в глаза бросающееся, ежедневное
и ежеминутное,
и до того простое, что мы никак не можем поверить, чтоб оно было так просто,
и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет, не замечая
и не
узнавая.
— Послушайте, князь, успокойтесь, пожалуйста; я вижу, что вы чем дальше, тем больше в волнении, а между тем все это, может быть, лишь мираж. О, я затянулся
и сам, непростительно, подло; но ведь я
знаю, что это
только временное…
и только бы мне отыграть известную цифру,
и тогда скажите, я вам должен с этими тремя стами до двух тысяч пятисот, так ли?
— Я
только скрепя сердце слушаю, потому что ясно вижу какую-то тут проделку
и хочу
узнать… Но я могу не выдержать, Стебельков!
— Об этой идее я, конечно, слышал,
и знаю все; но я никогда не говорил с князем об этой идее. Я
знаю только, что эта идея родилась в уме старого князя Сокольского, который
и теперь болен; но я никогда ничего не говорил
и в том не участвовал. Объявляя вам об этом единственно для объяснения, позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах говорит?
— А я очень рада, что вы именно теперь так говорите, — с значением ответила она мне. Я должен сказать, что она никогда не заговаривала со мной о моей беспорядочной жизни
и об омуте, в который я окунулся, хотя, я
знал это, она обо всем этом не
только знала, но даже стороной расспрашивала. Так что теперь это было вроде первого намека,
и — сердце мое еще более повернулось к ней.
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы», то я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я
и не заметил; я очень
знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент.
И как ни покраснела Анна Андреевна, а я
знал, что ей это приятно. Да
и даму эту я выдумал: никакой я не
знал в Москве; я
только чтоб похвалить Анну Андреевну
и сделать ей удовольствие.
— Лиза, я сам
знаю, но… Я
знаю, что это — жалкое малодушие, но… это —
только пустяки
и больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак,
и хочу выиграть,
только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это
только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги,
и тогда ваш нераздельно,
и маме скажи, что не выйду от вас…
— Я вам сам дверь отворю, идите, но
знайте: я принял одно огромное решение;
и если вы захотите дать свет моей душе, то воротитесь, сядьте
и выслушайте
только два слова. Но если не хотите, то уйдите,
и я вам сам дверь отворю!
— Для того, — проговорила она медленно
и вполголоса. — Простите меня, я была виновата, — прибавила она вдруг, слегка приподымая ко мне руки. Я никак не ожидал этого. Я всего ожидал, но
только не этих двух слов; даже от нее, которую
знал уже.