Неточные совпадения
Заметьте, она уж и ехала с тем, чтоб меня поскорей оскорбить, еще никогда не видав:
в глазах ее я
был «подсыльный от Версилова», а она
была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит
в руках всю судьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если захочет, посредством одного
документа; подозревала по крайней мере это.
Но Крафт имел все-таки уверенность, что компрометирующий
документ будто бы попался
в руки Версилова через близость того со вдовой и с дочерьми Андроникова; уже известно
было, что они тотчас же и обязательно предоставили Версилову все бумаги, оставшиеся после покойного.
Тот
документ, о котором говорил Крафт, то письмо этой женщины к Андроникову, которого так боится она, которое может сокрушить ее участь и ввергнуть ее
в нищету и которое она предполагает у Версилова, — это письмо
было не у Версилова, а у меня, зашито
в моем боковом кармане!
То, что романическая Марья Ивановна, у которой
документ находился «на сохранении», нашла нужным передать его мне, и никому иному, то
были лишь ее взгляд и ее воля, и объяснять это я не обязан; может
быть, когда-нибудь к слову и расскажу; но столь неожиданно вооруженный, я не мог не соблазниться желанием явиться
в Петербург.
Но, требуя честности от других,
буду честен и сам: я должен сознаться, что зашитый
в кармане
документ возбуждал во мне не одно только страстное желание лететь на помощь Версилову.
Ну так поверьте же мне, честью клянусь вам, нет этого
документа в руках у него, а может
быть, и совсем ни у кого нет; да и не способен он на такие пронырства, грех вам и подозревать.
По-настоящему, я совершенно
был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про то, что это
было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя
в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более про себя, то
есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив
документ совершенно.
То
есть я и солгал, потому что
документ был у меня и никогда у Крафта, но это
была лишь мелочь, а
в самом главном я не солгал, потому что
в ту минуту, когда лгал, то дал себе слово сжечь это письмо
в тот же вечер.
Всего краше, всего светлее
было то, что он
в высшей степени понял, что «можно страдать страхом по
документу» и
в то же время оставаться чистым и безупречным существом, каким она сегодня передо мной открылась.
Владей он тогда собой более, именно так, как до той минуты владел, он не сделал бы мне этого вопроса о
документе; если же сделал, то наверно потому, что сам
был в исступлении.
Тут
было только о
документе; я,
в сущности, сообщил Версилову лишь о
документе, потому что и не
было больше о чем сообщать, и не могло
быть.
«У меня
есть „идея“! — подумал
было я вдруг, — да так ли? Не наизусть ли я затвердил? Моя идея — это мрак и уединение, а разве теперь уж возможно уползти назад
в прежний мрак? Ах, Боже мой, я ведь не сжег „
документ“! Я так и забыл его сжечь третьего дня. Ворочусь и сожгу на свечке, именно на свечке; не знаю только, то ли я теперь думаю…»
Но
в дверях,
в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, — она на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна открывать» (NB то
есть чтоб прокормиться, если отец, узнав от меня про
документ, лишит ее наследства и прогонит из дому.
Даже невольной какой-нибудь
в этом роде мечты не
было (хотя я и хранил «
документ» зашитым
в кармане и хватался иногда за карман с странной усмешкой).
Упомяну лишь, что главный характер их приемов состоял
в том, чтоб разузнать кой-какие секреты людей, иногда честнейших и довольно высокопоставленных; затем они являлись к этим лицам и грозили обнаружить
документы (которых иногда совсем у них не
было) и за молчание требовали выкуп.
Здесь опускаю одно обстоятельство, о котором лучше
будет сказать впоследствии и
в своем месте, но упомяну лишь о том, что обстоятельство это наиглавнейше утвердило Ламберта
в убеждении о действительном существовании и, главное, о ценности
документа.
А может
быть и то, что Ламберт совсем не хитрил с этою девицею, даже ни минуты, а так-таки и брякнул с первого слова: «Mademoiselle, или оставайтесь старой девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот
документ, а я его у подростка выкраду и вам передам… за вексель от вас
в тридцать тысяч».
Теперь сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода после болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за
документ вексель не менее как
в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом,
в этом роде. Тут даже составлен
был целый план; ждали только моей помощи, то
есть самого
документа.
Насчет же того, что я мог передать, или сообщить, или уничтожить
документ, то
в этом он
был спокоен.
А ему слишком
было бы невыгодно, если б она, мимо его, выманила у меня
документ и вошла бы со мной
в соглашение.
Так врешь же! не приду к тебе никогда, и знай тоже, что завтра же или уж непременно послезавтра бумага эта
будет в ее собственных руках, потому что
документ этот принадлежит ей, потому что ею написан, и я сам передам ей лично, и, если хочешь знать где, так знай, что через Татьяну Павловну, ее знакомую,
в квартире Татьяны Павловны, при Татьяне Павловне передам и за
документ не возьму с нее ничего…
Я уже сказал, что положение Ламберта
в это время
было самое критическое: ему, предателю, из всей силы желалось бы сманить меня от Анны Андреевны, чтобы вместе с ним продать
документ Ахмаковой, что он находил почему-то выгоднее.
— «От вас угроз», то
есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не сделаю, не бойтесь, уходите… и тот
документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела
было пройти через ту комнату,
в которой я стоял за портьерой).
Характернейшая черта состояла
в том, что Ламберт, во весь вечер, ни разу не спросил про «
документ», то
есть: где же, дескать, он?
— Mon ami! Mon enfant! — воскликнул он вдруг, складывая перед собою руки и уже вполне не скрывая своего испуга, — если у тебя
в самом деле что-то
есть…
документы… одним словом — если у тебя
есть что мне сказать, то не говори; ради Бога, ничего не говори; лучше не говори совсем… как можно дольше не говори…
А я, знаешь… побегу-ка я, однако, к ней и оставлю записку… знаешь, я напишу нашими словами (она поймет!), что
документ тут и чтоб она завтра ровно
в десять часов утра
была у меня — ровнешенько!
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему
в лицо. Затем быстро направилась
было к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил
в эффект
документа, то
есть — главное — не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может
быть, и не уклонилась бы войти
в денежную сделку.
Но гораздо любопытнее для меня вопрос: зачем нужен
был Ламберту Версилов, тогда как Ламберт, имея уже
в руках
документ, совершенно бы мог обойтись без его помощи?
Неточные совпадения
Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели тот, который предполагал им дать Двоекуров, но так как сила не
в названии, а
в той сущности, которую преследует проект и которая
есть не что иное, как «рассмотрение наук», то очевидно, что, покуда царствует потребность
в «рассмотрении», до тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все значение воспитательного
документа.
— Знаю я, — говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, — что истинной конституции
документ сей
в себе еще не заключает, но прошу вас, моя почтеннейшая, принять
в соображение, что никакое здание, хотя бы даже то
был куриный хлев, разом не завершается! По времени выполним и остальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упование наше на бога!
Да и уж с год
будет, как Марфа Петровна
в именины мои мне и
документ этот возвратила, да еще вдобавок примечательную сумму подарила.
— Это парень предусмотрительно сам выдумал, — обратился он к Самгину, спрятав глаза
в морщинах улыбки. — А Миша — достоверно деловой! Мы, стало
быть, жалобу «Красному Кресту» втяпали — заплатите нам деньги, восемь сотен с излишком. «Крест» требует:
документы! Мы — согласились, а Миша: нет, можно дать только копии… Замечательно казенные хитрости понимает…
В этих словах Самгину послышалась нотка цинизма. Духовное завещание
было безукоризненно с точки зрения закона, подписали его солидные свидетели, а иск — вздорный, но все-таки у Самгина осталось от этого процесса впечатление чего-то необычного. Недавно Марина вручила ему дарственную на ее имя запись: девица Анна Обоимова дарила ей дом
в соседнем губернском городе. Передавая
документ, она сказала тем ленивым тоном, который особенно нравился Самгину: