Неточные совпадения
— С величайшим удовольствием приду и
очень вас благодарю за то, что вы меня полюбили. Даже,
может быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами
очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
Еще в
очень молодых летах своих генеральша умела найти себе, как урожденная княжна и последняя в роде, а
может быть и по личным качествам, некоторых
очень высоких покровительниц.
Правда, все три
были только Епанчины, но по матери роду княжеского, с приданым не малым, с родителем, претендующим впоследствии,
может быть, и на
очень высокое место, и, что тоже довольно важно, — все три
были замечательно хороши собой, не исключая и старшей, Александры, которой уже минуло двадцать пять лет.
Примут — хорошо, не примут — тоже,
может быть,
очень хорошо.
И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и не
может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам не верю, потому
очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они
очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не
могут найти…
Может быть, мы не
очень повредим выпуклости нашего рассказа, если остановимся здесь и прибегнем к помощи некоторых пояснений для прямой и точнейшей постановки тех отношений и обстоятельств, в которых мы находим семейство генерала Епанчина в начале нашей повести.
И однако же, дело продолжало идти все еще ощупью. Взаимно и дружески, между Тоцким и генералом положено
было до времени избегать всякого формального и безвозвратного шага. Даже родители всё еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это
было очень важно. Тут
было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный и хлопотливый случай, из-за которого все дело
могло расстроиться безвозвратно.
Сначала с грустною улыбкой, а потом, весело и резво рассмеявшись, она призналась, что прежней бури во всяком случае и
быть не
могло; что она давно уже изменила отчасти свой взгляд на вещи, и что хотя и не изменилась в сердце, но все-таки принуждена
была очень многое допустить в виде совершившихся фактов; что сделано, то сделано, что прошло, то прошло, так что ей даже странно, что Афанасий Иванович все еще продолжает
быть так напуганным.
— Напротив, даже
очень мило воспитан и с прекрасными манерами. Немного слишком простоват иногда… Да вот он и сам! Вот-с, рекомендую, последний в роде князь Мышкин, однофамилец и,
может быть, даже родственник, примите, обласкайте. Сейчас пойдут завтракать, князь, так сделайте честь… А я уж, извините, опоздал, спешу…
— Ничему не
могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне
было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше, тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я
очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно рассказать.
— Если сердитесь, то не сердитесь, — сказал он, — я ведь сам знаю, что меньше других жил и меньше всех понимаю в жизни. Я,
может быть, иногда
очень странно говорю…
Наконец, Шнейдер мне высказал одну
очень странную свою мысль, — это уж
было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то
есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и,
может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил.
У вас, Александра Ивановна, лицо тоже прекрасное и
очень милое, но,
может быть, у вас
есть какая-нибудь тайная грусть; душа у вас, без сомнения, добрейшая, но вы не веселы.
— Ах, князь, мне крайняя надобность! — стал просить Ганя. — Она,
может быть, ответит… Поверьте, что я только в крайнем, в самом крайнем случае
мог обратиться… С кем же мне послать?.. Это
очень важно… Ужасно для меня важно…
Взгляд ее серых глаз подчас
мог быть очень весел и ласков, если бы не бывал всего чаще серьезен и задумчив, иногда слишком даже, особенно в последнее время.
Нина Александровна укорительно глянула на генерала и пытливо на князя, но не сказала ни слова. Князь отправился за нею; но только что они пришли в гостиную и сели, а Нина Александровна только что начала
очень торопливо и вполголоса что-то сообщать князю, как генерал вдруг пожаловал сам в гостиную. Нина Александровна тотчас замолчала и с видимою досадой нагнулась к своему вязанью. Генерал,
может быть, и заметил эту досаду, но продолжал
быть в превосходнейшем настроении духа.
— Я вас подлецом теперь уже никогда не
буду считать, — сказал князь. — Давеча я вас уже совсем за злодея почитал, и вдруг вы меня так обрадовали, — вот и урок: не судить, не имея опыта. Теперь я вижу, что вас не только за злодея, но и за слишком испорченного человека считать нельзя. Вы, по-моему, просто самый обыкновенный человек, какой только
может быть, разве только что слабый
очень и нисколько не оригинальный.
— Я
очень рад, что вас здесь встретил, Коля, — обратился к нему князь, — не
можете ли вы мне помочь? — Мне непременно нужно
быть у Настасьи Филипповны. Я просил давеча Ардалиона Александровича, но он вот заснул. Проводите меня, потому я не знаю ни улиц, ни дороги. Адрес, впрочем, имею: у Большого театра, дом Мытовцовой.
Остальные гости, которых
было, впрочем, немного (один жалкий старичок учитель, бог знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и
очень молодой человек, ужасно робевший и все время молчавший, одна бойкая дама, лет сорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не
могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не знали, о чем говорить.
Но хоть и грубо, а все-таки бывало и едко, а иногда даже
очень, и это-то, кажется, и нравилось Настасье Филипповне. Желающим непременно бывать у нее оставалось решиться переносить Фердыщенка. Он,
может быть, и полную правду угадал, предположив, что его с того и начали принимать, что он с первого разу стал своим присутствием невозможен для Тоцкого. Ганя, с своей стороны, вынес от него целую бесконечность мучений, и в этом отношении Фердыщенко сумел
очень пригодиться Настасье Филипповне.
— Представьте себе, господа, своим замечанием, что я не
мог рассказать о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не
мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя,
может быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и
очень бы
мог украсть!
— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы,
может быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я
очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне
очень,
очень бы желалось, чтобы вы все согласились
быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
–…Но мы,
может быть,
будем не бедны, а
очень богаты, Настасья Филипповна, — продолжал князь тем же робким голосом. — Я, впрочем, не знаю наверно, и жаль, что до сих пор еще узнать ничего не
мог в целый день, но я получил в Швейцарии письмо из Москвы, от одного господина Салазкина, и он меня уведомляет, что я будто бы
могу получить
очень большое наследство. Вот это письмо…
— Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам от Салазкина? — спросил Птицын. — Это
очень известный в своем кругу человек; это
очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне
можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно дело имел… Если бы вы дали мне взглянуть,
может быть,
мог бы вам что-нибудь и сказать.
— Одно только
могу вам сказать, — заключил Птицын, обращаясь к князю, — что всё это должно
быть бесспорно и право, и всё, что пишет вам Салазкин о бесспорности и законности вашего дела,
можете принять как за чистые деньги в кармане. Поздравляю вас, князь!
Может быть, тоже миллиона полтора получите, а пожалуй, что и больше. Папушин
был очень богатый купец.
Я,
может быть, смешно
очень выразился и
был сам смешон, но мне всё казалось, что я… понимаю, в чем честь, и уверен, что я правду сказал.
Чтобы закончить о всех этих слухах и известиях, прибавим и то, что у Епанчиных произошло к весне
очень много переворотов, так что трудно
было не забыть о князе, который и сам не давал, а
может быть, и не хотел подать о себе вести.
В одной одежде
была полная перемена: всё платье
было другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье
был недостаток: слишком уж сшито
было по моде (как и всегда шьют добросовестные, но не
очень талантливые портные) и, сверх того, на человека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде на князя слишком большой охотник посмеяться,
может быть, и нашел бы чему улыбнуться.
Был уже двенадцатый час. Князь знал, что у Епанчиных в городе он
может застать теперь одного только генерала, по службе, да и то навряд. Ему подумалось, что генерал, пожалуй, еще возьмет его и тотчас же отвезет в Павловск, а ему до того времени
очень хотелось сделать один визит. На риск опоздать к Епанчиным и отложить свою поездку в Павловск до завтра, князь решился идти разыскивать дом, в который ему так хотелось зайти.
Лизавета Прокофьевна вспыхнула. Что-то давно накопившееся в ее душе вдруг потребовало исхода. Она терпеть не
могла генерала Иволгина, с которым когда-то
была знакома, только
очень давно.
В каждой гневливой выходке Аглаи (а она гневалась
очень часто) почти каждый раз, несмотря на всю видимую ее серьезность и неумолимость, проглядывало столько еще чего-то детского, нетерпеливо школьного и плохо припрятанного, что не
было возможности иногда, глядя на нее, не засмеяться, к чрезвычайной, впрочем, досаде Аглаи, не понимавшей, чему смеются, и «как
могут, как смеют они смеяться».
— Ну, дурак какой-нибудь и он, и его подвиги! — решила генеральша. — Да и ты, матушка, завралась, целая лекция; даже не годится, по-моему, с твоей стороны. Во всяком случае непозволительно. Какие стихи? Прочти, верно, знаешь! Я непременно хочу знать эти стихи. Всю жизнь терпеть не
могла стихов, точно предчувствовала. Ради бога, князь, потерпи, нам с тобой, видно, вместе терпеть приходится, — обратилась она к князю Льву Николаевичу. Она
была очень раздосадована.
Ипполит
был очень молодой человек, лет семнадцати,
может быть и восемнадцати, с умным, но постоянно раздраженным выражением лица, на котором болезнь положила ужасные следы.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря об интересной болезни своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!),
мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а
может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят
был из милости на воспитание одним из
очень богатых русских помещиков.
Конечно, навести теперь справки оказалось не невозможным; но я должен признаться, что справки, полученные мною, достались мне совершенно случайно и
очень могли не достаться; так что для господина Бурдовского и даже Чебарова эти справки
были действительно почти невозможны, если бы даже им и вздумалось их навести.
— Я, пожалуй, и
очень не прочь прибавить, — улыбаясь продолжал Евгений Павлович, — что всё, что я выслушал от ваших товарищей, господин Терентьев, и всё, что вы изложили сейчас, и с таким несомненным талантом, сводится, по моему мнению, к теории восторжествования права, прежде всего и мимо всего, и даже с исключением всего прочего, и даже,
может быть, прежде исследования, в чем и право-то состоит?
Может быть, я ошибаюсь?
— Да почти ничего дальше, — продолжал Евгений Павлович, — я только хотел заметить, что от этого дело
может прямо перескочить на право силы, то
есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и
очень часто кончалось на свете. Остановился же Прудон на праве силы. В американскую войну многие самые передовые либералы объявили себя в пользу плантаторов, в том смысле, что негры
суть негры, ниже белого племени, а стало
быть, право силы за белыми…
— Это-то, кажется,
было; ветреник! Но, впрочем, если
было, то уж
очень давно, еще прежде, то
есть года два-три. Ведь он еще с Тоцким
был знаком. Теперь же
быть ничего не
могло в этом роде, на ты они не
могли быть никогда! Сами знаете, что и ее всё здесь не
было; нигде не
было. Многие еще и не знают, что она опять появилась. Экипаж я заметил дня три, не больше.
Но если Ганя и в самом деле ждал целого рода нетерпеливых вопросов, невольных сообщений, дружеских излияний, то он, конечно,
очень ошибся. Во все двадцать минут его посещения князь
был даже
очень задумчив, почти рассеян. Ожидаемых вопросов, или, лучше сказать, одного главного вопроса, которого ждал Ганя,
быть не
могло. Тогда и Ганя решился говорить с большою выдержкой. Он, не умолкая, рассказывал все двадцать минут, смеялся, вел самую легкую, милую и быструю болтовню, но до главного не коснулся.
—
Может быть, денег хотели занять? — подсказал князь
очень серьезно и просто, даже как бы несколько робко.
Сказав это, Коля вскочил и расхохотался так, как,
может быть, никогда ему не удавалось смеяться. Увидав, что князь весь покраснел, Коля еще пуще захохотал; ему ужасно понравилась мысль, что князь ревнует к Аглае, но он умолк тотчас же, заметив, что тот искренно огорчился. Затем они
очень серьезно и озабоченно проговорили еще час или полтора.
— Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и если
было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь,
быть филантропом приятно, но не
очень. Сам,
может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
Мы не связаны ничем, — но это слово
может быть сказано, и даже скоро, и даже,
может быть,
очень скоро!
— Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь,
может быть, думаете, — надежд… ну, одним словом, надежд будущего и радости о том, что,
может быть, я там не чужой, не иностранец. Мне
очень вдруг на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней письмо; почему к ней — не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне, видно, друга захотелось… — помолчав, прибавил князь.
Лизавета Прокофьевна пронзительно всматривалась в князя;
может быть, ей
очень хотелось узнать, какое впечатление производит на него известие о Евгении Павлыче.
Впрочем,
может быть, только одна Лизавета Прокофьевна и тревожилась: девицы
были еще молоды, — хотя народ
очень проницательный и иронический, а генерал хоть и проницал (не без туготы, впрочем), но в затруднительных случаях говорил только: «гм!» и в конце концов возлагал все упования на Лизавету Прокофьевну.
— Я только хотел сказать, что искажение идей и понятий (как выразился Евгений Павлыч) встречается
очень часто,
есть гораздо более общий, чем частный случай, к несчастию. И до того, что если б это искажение не
было таким общим случаем, то,
может быть, не
было бы и таких невозможных преступлений, как эти…
— Невозможных преступлений? Но уверяю же вас, что точно такие же преступления и,
может быть, еще ужаснее, и прежде бывали, и всегда
были, и не только у нас, но и везде, и, по-моему, еще
очень долго
будут повторяться. Разница в том, что у нас прежде
было меньше гласности, а теперь стали вслух говорить и даже писать о них, потому-то и кажется, что эти преступники теперь только и появились. Вот в чем ваша ошибка, чрезвычайно наивная ошибка, князь, уверяю вас, — насмешливо улыбнулся князь Щ.
Рогожин продолжал смеяться. Он не без любопытства и,
может быть, не без удовольствия выслушал князя; радостное и горячее увлечение князя
очень поразило и ободрило его.
— Да милости просим, пожалуйте; я слишком рад и без объяснений; а за ваше доброе слово о дружеских отношениях
очень вас благодарю. Вы извините, что я сегодня рассеян; знаете, я как-то никак не
могу быть в эту минуту внимательным.