Неточные совпадения
— Очень, — ответил сосед с чрезвычайною готовностью, —
и заметьте, это
еще оттепель. Что ж, если бы мороз? Я даже не думал, что у нас так холодно. Отвык.
— О, как вы в моем случае ошибаетесь, — подхватил швейцарский пациент, тихим
и примиряющим голосом, — конечно, я спорить не могу, потому что всего не знаю, но мой доктор мне из своих последних
еще на дорогу сюда дал, да два почти года там на свой счет содержал.
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что
и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), —
и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами
и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно
еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то
и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница,
и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень
и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— О,
еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь
и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов
и дедов, то они у нас
и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом
и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
Но хотя
и могло быть нечто достопримечательное собственно в миллионе
и в получении наследства, князя удивило
и заинтересовало
и еще что-то другое; да
и Рогожин сам почему-то особенно охотно взял князя в свои собеседники, хотя в собеседничестве нуждался, казалось, более механически, чем нравственно; как-то более от рассеянности, чем от простосердечия; от тревоги, от волнения, чтобы только глядеть на кого-нибудь
и о чем-нибудь языком колотить.
— Они всё думают, что я
еще болен, — продолжал Рогожин князю, — а я, ни слова не говоря, потихоньку,
еще больной, сел в вагон, да
и еду; отворяй ворота, братец Семен Семеныч! Он родителю покойному на меня наговаривал, я знаю. А что я действительно чрез Настасью Филипповну тогда родителя раздражил, так это правда. Тут уж я один. Попутал грех.
— Эх! Ух! — кривился чиновник,
и даже дрожь его пробирала, — а ведь покойник не то что за десять тысяч, а за десять целковых на тот свет сживывал, — кивнул он князю. Князь с любопытством рассматривал Рогожина; казалось, тот был
еще бледнее в эту минуту.
Ну, а я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине
и отправился, да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а я пьян сижу, да пошел потом по кабакам на последние, да в бесчувствии всю ночь на улице
и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за ночь
еще собаки обгрызли.
Кроме этих двух домов, у него было под самым Петербургом весьма выгодное
и значительное поместье; была
еще в Петербургском уезде какая-то фабрика.
Да
и летами генерал Епанчин был
еще, как говорится, в самом соку, то есть пятидесяти шести лет
и никак не более, что во всяком случае составляет возраст цветущий, возраст, с которого, по-настоящему, начинается истинная жизнь.
Женился генерал
еще очень давно,
еще будучи в чине поручика, на девице почти одного с ним возраста, не обладавшей ни красотой, ни образованием, за которою он взял всего только пятьдесят душ, — правда,
и послуживших к основанию его дальнейшей фортуны.
Еще в очень молодых летах своих генеральша умела найти себе, как урожденная княжна
и последняя в роде, а может быть
и по личным качествам, некоторых очень высоких покровительниц.
Но
и это было
еще не все: все три отличались образованием, умом
и талантами.
Лакей, видимо, не мог примириться с мыслью впустить такого посетителя
и еще раз решился спросить его.
— По-ку-рить? — с презрительным недоумением вскинул на него глаза камердинер, как бы все
еще не веря ушам, — покурить? Нет, здесь вам нельзя покурить, а к тому же вам стыдно
и в мыслях это содержать. Хе… чудно-с!
— Ну как я об вас об таком доложу? — пробормотал почти невольно камердинер. — Первое то, что вам здесь
и находиться не следует, а в приемной сидеть, потому вы сами на линии посетителя, иначе гость,
и с меня спросится… Да вы что же, у нас жить, что ли, намерены? — прибавил он,
еще раз накосившись на узелок князя, очевидно не дававший ему покоя.
— Так вы
еще и родственник? — встрепенулся уже почти совсем испуганный лакей.
Вам же все это теперь объясняю, чтобы вы не сомневались, потому вижу, вы все
еще беспокоитесь: доложите, что князь Мышкин,
и уж в самом докладе причина моего посещения видна будет.
— Да вот сидел бы там, так вам бы всего
и не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало быть, вы все
еще беспокоились бы, глядя на мой плащ
и узелок. А теперь вам, может,
и секретаря ждать нечего, а пойти бы
и доложить самим.
Приведите
и поставьте солдата против самой пушки на сражении
и стреляйте в него, он
еще все будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно,
и он с ума сойдет или заплачет.
Князь объяснил все, что мог, наскоро, почти то же самое, что уже прежде объяснял камердинеру
и еще прежде Рогожину. Гаврила Ардалионович меж тем как будто что-то припоминал.
Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал
и приостановился; потом
еще подумал, прищурился, оглядел
еще раз своего гостя с ног до головы, затем быстро указал ему стул, сам сел несколько наискось
и в нетерпеливом ожидании повернулся к князю. Ганя стоял в углу кабинета, у бюро,
и разбирал бумаги.
И тогда ничего не знал, а теперь
еще пуще.
Еще в Берлине подумал: «Это почти родственники, начну с них; может быть, мы друг другу
и пригодимся, они мне, я им, — если они люди хорошие».
— Ну, стало быть,
и кстати, что я вас не пригласил
и не приглашаю. Позвольте
еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами
и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
Остался князь после родителей
еще малым ребенком, всю жизнь проживал
и рос по деревням, так как
и здоровье его требовало сельского воздуха.
Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит
и от идиотизма,
и от сумасшествия, при этом обучает
и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений; что Шнейдер держал
и долечивал его
еще года два; что он его не вылечил, но очень много помог;
и что, наконец, по его собственному желанию
и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
— Ну нет, — с убеждением перебил генерал, —
и какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать… да
и не интересанка совсем.
И притом, чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати, не просила
еще она у тебя портрета?
— Нет,
еще не просила; да, может быть,
и никогда не попросит. Вы, Иван Федорович, помните, конечно, про сегодняшний вечер? Вы ведь из нарочито приглашенных.
— Помню, помню, конечно,
и буду.
Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так
и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу
и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или не быть! Так смотри же, знай.
— Вспомните, Иван Федорович, — сказал тревожливо
и колеблясь Ганя, — что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока не решит сама дела, да
и тогда все
еще мое слово за мной…
—
Еще бы ты-то отказывался! — с досадой проговорил генерал, не желая даже
и сдерживать досады. — Тут, брат, дело уж не в том, что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова… Что у тебя дома делается?
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались.
И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме
и держится, что последнего слова
еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть,
и все скажется.
— Вот
еще новости! — опять затревожился генерал, чрезвычайно внимательно выслушавший рассказ,
и пытливо поглядел на Ганю.
— Не знаю, как вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти,
и даже какой-то больной страсти. Да он
и сам
еще совсем как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге
и опять сляжет, особенно если закутит.
—
И, однако ж, этого рода анекдоты могут происходить
и не в несколько дней, а
еще до вечера, сегодня же, может, что-нибудь обернется, — усмехнулся генералу Ганя.
Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять
и…
и поступить с обеих сторон: честно
и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем паче, что
и времени к тому было довольно,
и даже
еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается всего только несколько часов…
Вот
и еще прекрасный
и оригинальный шрифт, вот эта фраза: «Усердие все превозмогает».
— У вас ведь, кажется, только
еще одна комната
и занята. Этот, как его Ферд… Фер…
И хотя он
еще накануне предчувствовал, что так именно
и будет сегодня по одному «анекдоту» (как он сам по привычке своей выражался),
и уже засыпая вчера, об этом беспокоился, но все-таки теперь опять струсил.
Но среди всех этих неотразимых фактов наступил
и еще один факт: старшей дочери, Александре, вдруг
и совсем почти неожиданно (как
и всегда это так бывает), минуло двадцать пять лет.
Так как
и сам Тоцкий наблюдал покамест, по некоторым особым обстоятельствам, чрезвычайную осторожность в своих шагах,
и только
еще сондировал дело, то
и родители предложили дочерям на вид только
еще самые отдаленные предположения.
И однако же, дело продолжало идти все
еще ощупью. Взаимно
и дружески, между Тоцким
и генералом положено было до времени избегать всякого формального
и безвозвратного шага. Даже родители всё
еще не начинали говорить с дочерьми совершенно открыто; начинался как будто
и диссонанс: генеральша Епанчина, мать семейства, становилась почему-то недовольною, а это было очень важно. Тут было одно мешавшее всему обстоятельство, один мудреный
и хлопотливый случай, из-за которого все дело могло расстроиться безвозвратно.
Этот мудреный
и хлопотливый «случай» (как выражался сам Тоцкий) начался
еще очень давно, лет восемнадцать этак назад.
Слух этот оказался потом не во всех подробностях верным: свадьба
и тогда была
еще только в проекте,
и все
еще было очень неопределенно, но в судьбе Настасьи Филипповны все-таки произошел с этого времени чрезвычайный переворот.
А ведь Настасья Филипповна именно это
и пророчила, хотя
еще и молчала об этом; он знал, что она в высшей степени его понимала
и изучила, а следственно, знала, чем в него
и ударить.
А так как свадьба действительно была
еще только в намерении, то Афанасий Иванович смирился
и уступил Настасье Филипповне.
Решению его помогло
и еще одно обстоятельство: трудно было вообразить себе, до какой степени не походила эта новая Настасья Филипповна на прежнюю лицом.
Во всяком случае, у него положено было
еще прошлою весной, в скором времени, отлично
и с достатком выдать Настасью Филипповну замуж за какого-нибудь благоразумного
и порядочного господина, служащего в другой губернии.
На вопрос Настасьи Филипповны: «Чего именно от нее хотят?» — Тоцкий с прежнею, совершенно обнаженною прямотой, признался ей, что он так напуган
еще пять лет назад, что не может даже
и теперь совсем успокоиться, до тех пор, пока Настасья Филипповна сама не выйдет за кого-нибудь замуж.