Неточные совпадения
По ее словам, он почти никогда ничего не делал и по месяцам не раскрывал книги и не брал пера
в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил
сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что
в Катеринин
день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду.
Усатый унтер-офицер отворил мне, наконец, двери
в этот странный дом,
в котором я должен был пробыть столько лет, вынести столько таких ощущений, о которых, не испытав их на
самом деле, я бы не мог иметь даже приблизительного понятия.
У меня один арестант, искренно преданный мне человек (говорю это без всякой натяжки), украл Библию, единственную книгу, которую позволялось иметь
в каторге; он
в тот же
день мне
сам сознался
в этом, не от раскаяния, но жалея меня, потому что я ее долго искал.
Первое впечатление мое, при поступлении
в острог, вообще было
самое отвратительное; но, несмотря на то, — странное
дело! — мне показалось, что
в остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе дорогой.
Испугавшись предстоящего наказания донельзя, до последней степени, как
самый жалкий трус, он накануне того
дня, когда его должны были прогнать сквозь строй, бросился с ножом на вошедшего
в арестантскую комнату караульного офицера.
Все эти три первые
дня я провел
в самых тяжелых ощущениях.
У меня тоже был и другой прислужник, Аким Акимыч еще с
самого начала, с первых
дней, рекомендовал мне одного из арестантов — Осипа, говоря, что за тридцать копеек
в месяц он будет мне стряпать ежедневно особое кушанье, если мне уж так противно казенное и если я имею средства завести свое.
Кроме того, Сушилов
сам изобретал тысячи различных обязанностей, чтоб мне угодить: наставлял мой чайник, бегал по разным поручениям, отыскивал что-нибудь для меня, носил мою куртку
в починку, смазывал мне сапоги раза четыре
в месяц; все это делал усердно, суетливо, как будто бог знает какие на нем лежали обязанности, — одним словом, совершенно связал свою судьбу с моею и взял все мои
дела на себя.
Вот краткая его история: не докончив нигде курса и рассорившись
в Москве с родными, испугавшимися развратного его поведения, он прибыл
в Петербург и, чтоб добыть денег, решился на один подлый донос, то есть решился продать кровь десяти человек, для немедленного удовлетворения своей неутолимой жажды к
самым грубым и развратным наслаждениям, до которых он, соблазненный Петербургом, его кондитерскими и Мещанскими, сделался падок до такой степени, что, будучи человеком неглупым, рискнул на безумное и бессмысленное
дело.
С
самого первого
дня моей жизни
в остроге я уже начал мечтать о свободе.
И странное
дело: несколько лет сряду я знал потом Петрова, почти каждый
день говорил с ним; всё время он был ко мне искренно привязан (хоть и решительно не знаю за что), — и во все эти несколько лет, хотя он и жил
в остроге благоразумно и ровно ничего не сделал ужасного, но я каждый раз, глядя на него и разговаривая с ним, убеждался, что М. был прав и что Петров, может быть,
самый решительный, бесстрашный и не знающий над собою никакого принуждения человек.
Все это может быть похоже на то ощущение, когда человек с высокой башни тянется
в глубину, которая под ногами, так что уж
сам, наконец, рад бы броситься вниз головою: поскорей, да и
дело с концом!
— А вот горох поспеет — другой год пойдет. Ну, как пришли
в К-в — и посадили меня туда на малое время
в острог. Смотрю: сидят со мной человек двенадцать, всё хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да смирные такие: еда плохая, вертит ими ихний майор, как его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу
день, сижу другой; вижу — трус народ. «Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?» — «А поди-кась
сам с ним поговори!» — даже ухмыляются на меня. Молчу я.
Дни великих праздников резко отпечатлеваются
в памяти простолюдинов, начиная с
самого детства.
Это тот
самый, который,
в первый мой
день в остроге,
в кухне за обедом искал, где живет богатый мужик, уверял, что он «с анбицией», и напился со мною чаю.
Только уж
в последнее время,
в самый почти
день представления, все начали интересоваться: что-то будет? как-то наши? что плац-майор? удастся ли так же, как
в запрошлом году? и проч.
И вот теперь, как я пишу это, ярко припоминается мне один умирающий, чахоточный, тот
самый Михайлов, который лежал почти против меня, недалеко от Устьянцева, и который умер, помнится, на четвертый
день по прибытии моем
в палату.
Но все-таки он был отнюдь не прочь и высечь;
в том-то и
дело, что
самые розги его вспоминались у нас с какою-то сладкою любовью, — так умел угодить этот человек арестантам!
Особенно интересовались
в этом случае пересыльными; те всегда что-нибудь да рассказывали, впрочем не о своих интимных
делах; об этом, если
сам человек не заговаривал, никогда не расспрашивали, а так: откуда шли? с кем? какова дорога? куда пойдут? и проч.
Самое грустное время
в продолжение целого
дня приходилось вечером, при свечах и
в начале ночи.
А уж по нашему месту, коли наемщик, так уж до
самого того
дня, как свезут его, все перед ним
в доме лежать должно, а он над всем полный господин.
В одно прекрасное утро, перед
самым Петровым
днем, Гнедко, привезя вечернюю бочку, упал и издох
в несколько минут.
В самый Петров
день, поутру, после обедни, когда все у нас были
в полном сборе, стали приводить продажных лошадей.
Дело в том, что наших острожных самоучек-ветеринаров весьма ценили во всем городе, и не только мещане или купцы, но даже
самые высшие чины обращались
в острог, когда у них заболевали лошади, несмотря на бывших
в городе нескольких настоящих ветеринарных врачей.
— Орел, братцы, есть царь лесов… — начал было Скуратов, но его на этот раз не стали слушать. Раз после обеда, когда пробил барабан на работу, взяли орла, зажав ему клюв рукой, потому что он начал жестоко драться, и понесли из острога. Дошли до вала. Человек двенадцать, бывших
в этой партии, с любопытством желали видеть, куда пойдет орел. Странное
дело: все были чем-то довольны, точно отчасти
сами они получили свободу.
Самый гладенький белоручка,
самый нежный неженка, поработав
день в поте лица, так, как он никогда не работал на свободе, будет есть и черный хлеб, и щи с тараканами.
Они разделены с простонародьем глубочайшею бездной, и это замечается вполне только тогда, когда благородный вдруг
сам, силою внешних обстоятельств действительно на
деле лишится прежних прав своих и обратится
в простонародье.
Не то хоть всю жизнь свою знайтесь с народом, хоть сорок лет сряду каждый
день сходитесь с ним, по службе, например,
в условно-административных формах, или даже так, просто по-дружески,
в виде благодетеля и
в некотором смысле отца, — никогда
самой сущности не узнаете.
В это время подчас я до того бывал углублен
в самого себя, что почти не замечал, что вокруг происходит, А между тем каторга уже
дня три глухо волновалась.
Само собою, что Куликов мигнул ему, что они идут за вином, которое припасено
в мастерской еще со вчерашнего
дня.
Но когда их по вечеру действительно привезли, связанных по рукам и по ногам, с жандармами, вся каторга высыпала к палям смотреть, что с ними будут делать. Разумеется, ничего не увидали, кроме майорского и комендантского экипажа у кордегардии. Беглецов посадили
в секретную, заковали и назавтра же отдали под суд. Насмешки и презрение арестантов вскоре упали
сами собою. Узнали
дело подробнее, узнали, что нечего было больше и делать, как сдаться, и все стали сердечно следить за ходом
дела в суде.
Накануне
самого последнего
дня,
в сумерки, я обошел
в последний раз около паль весь наш острог.