Неточные совпадения
Доктор медицины и хирургии, Крестьян Иванович Рутеншпиц, весьма здоровый, хотя уже и пожилой человек, одаренный густыми седеющими бровями и бакенбардами, выразительным, сверкающим взглядом, которым одним, по-видимому, прогонял все болезни, и, наконец, значительным орденом, — сидел в это утро у
себя в кабинете, в покойных креслах своих, пил кофе, принесенный ему собственноручно его докторшей, курил сигару и прописывал от времени до времени рецепты своим пациентам.
По-видимому, Крестьян Иванович нисколько не ожидал, да и не желал видеть пред
собою господина Голядкина, потому что он вдруг на мгновение смутился и невольно выразил на лице своем какую-то странную, даже, можно сказать, недовольную мину.
Но, к изумлению и к совершенному поражению господина Голядкина, Крестьян Иванович что-то пробормотал
себе под нос; потом придвинул кресла к столу и довольно сухо, но, впрочем, учтиво объявил ему что-то вроде того, что ему время дорого, что он как-то не совсем понимает; что, впрочем, он, чем может, готов служить,
по силам, но что все дальнейшее и до него не касающееся он оставляет.
Он обернулся и увидел пред
собою двух своих сослуживцев-товарищей, тех самых, с которыми встретился утром на Литейной, — ребят еще весьма молодых и
по летам и
по чину. Герой наш был с ними ни то ни се, ни в дружбе, ни в открытой вражде. Разумеется, соблюдалось приличие с обеих сторон; дальнейшего же сближения не было, да и быть не могло. Встреча в настоящее время была крайне неприятна господину Голядкину. Он немного поморщился и на минутку смешался.
— Тут даже, чтоб не уронить
себя и снизойти до канцелярского юношества, с которым всегда был в должных границах, он попробовал было потрепать одного юношу
по плечу; но популярность в этом случае не удалась господину Голядкину, и, вместо прилично-короткого жеста, вышло что-то совершенно другое.
— Куда прикажете? — спросил довольно сурово Петрушка, которому уже наскучило, вероятно, таскаться
по холоду. — Куда прикажете? — спросил он господина Голядкина, встречая его страшный, всеуничтожающий взгляд, которым герой наш уже два раза обеспечивал
себя в это утро и к которому прибегнул теперь в третий раз, сходя с лестницы.
Долго ходил он в волнении
по комнате; наконец сел на стул, подпер
себе лоб руками и начал всеми силами стараться обсудить и разрешить кое-что относительно настоящего своего положения…
Он решился лучше смолчать, не заговаривать, показать, что он так
себе, что он тоже так, как и все, и что положение его, сколько ему кажется,
по крайней мере тоже приличное.
Герой наш вертелся в кружке своем и машинально, отчасти улыбаясь, что-то бормотал про
себя, что, «дескать, отчего ж и нет, и что, дескать, полька, сколько ему
по крайней мере кажется, танец новый и весьма интересный, созданный для утешения дам… но что если так дело пошло, то он, пожалуй, готов согласиться».
Итак, один только господин Голядкин, один с своим отчаянием, трусил в это время
по тротуару Фонтанки своим обыкновенным мелким и частым шажком, спеша добежать как можно скорее в свою Шестилавочную улицу, в свой четвертый этаж, к
себе на квартиру.
Только что сказал или подумал это господин Голядкин, как увидел впереди
себя идущего ему навстречу прохожего, тоже, вероятно, как и он,
по какому-нибудь случаю запоздалого.
На всех поворотах нагромождена была бездна всякого жилецкого хлама, так что чужой, не бывалый человек, попавши на эту лестницу в темное время, принуждаем был
по ней с полчаса путешествовать, рискуя сломать
себе ноги и проклиная вместе с лестницей и знакомых своих, неудобно так поселившихся.
У меня вот спина болит, кашель, насморк; да и, наконец, и нельзя мне идти, никак нельзя
по этой погоде; я могу заболеть, а потом и умереть, пожалуй; нынче особенно смертность такая…» Такими резонами господин Голядкин успокоил, наконец, вполне свою совесть и заранее оправдался сам перед
собою в нагоняе, ожидаемом от Андрея Филипповича за нерадение
по службе.
И вот почему, несмотря на данное
себе слово не входить ни во что, что бы ни делалось, и сторониться от всего, что бы ни было, господин Голядкин изредка, украдкой, тихонько-тихонько приподымал голову и исподтишка поглядывал на стороны, направо, налево, заглядывал в физиономии своих сослуживцев и
по ним уже старался заключить, нет ли чего нового и особенного, до него относящегося и от него с какими-нибудь неблаговидными целями скрываемого.
Понял он, что это значит махнуть далеко. «Натура-то твоя такова! — сказал он про
себя, щелкнув
себя легонько
по лбу рукою.
Вышед на улицу, он почувствовал
себя точно в раю, так, что даже ощутил желание хоть и крюку дать, а пройтись
по Невскому.
— Вот-те и штука!.. — прошептал наш герой, остолбенев на мгновение. — Вот-те и штука! Так вот такое-то здесь обстоятельство!.. — Тут господин Голядкин почувствовал, что у него отчего-то заходили мурашки
по телу. — Впрочем, — продолжал он про
себя, пробираясь в свое отделение, — впрочем, ведь я уже давно говорил о таком обстоятельстве; я уже давно предчувствовал, что он
по особому поручению, — именно вот вчера говорил, что непременно
по чьему-нибудь особому поручению употреблен человек…
— Да-с. Это все так-с, и
по крайнему моему разумению отдаю полную справедливость рассуждению вашему; но позвольте же и мне вам, Яков Петрович, заметить, что личности в хорошем обществе не совсем позволительны-с; что за глаза я, например, готов внести, — потому что за глаза и кого ж не бранят! — но в глаза, воля ваша, и я, сударь мой, например,
себе дерзостей говорить не позволю. Я, сударь мой, поседел на государственной службе и дерзостей на старости лет говорить
себе не позволю-с…
Потом, и прежде чем герой наш успел мало-мальски прийти в
себя от последней атаки, господин Голядкин-младший вдруг (предварительно отпустив только улыбочку окружавшим их зрителям) принял на
себя вид самый занятой, самый деловой, самый форменный, опустил глаза в землю, съежился, сжался и, быстро проговорив «
по особому поручению», лягнул своей коротенькой ножкой и шмыгнул в соседнюю комнату.
Спустя немного все встали и вслед за начальником двинулись к
себе,
по домам.
Он с таким чувством и с такою энергией потер
себе руки, когда очнулся после первого изумления, что уже
по одному виду господина Голядкина заключить можно было, что он не уступит.
Дома, не сняв даже с
себя верхнего платья, вопреки привычке своей быть у
себя по-домашнему, не взяв даже предварительно трубки, уселся он немедленно на диване, придвинул чернильницу, взял перо, достал лист почтовой бумаги и принялся строчить дрожащею от внутреннего волнения рукой следующее послание...
Попробовал было он встать с дивана и пройтись раз и другой
по комнате, чтоб освежить
себя, собрать кое-как разбитые мысли, устремить их на известный предмет и потом, поправив
себя немного, зрело обдумать свое положение.
И между тем как господин Голядкин начинал было ломать
себе голову над тем, что почему вот именно трудно протестовать хоть бы на такой-то щелчок, — между тем эта же мысль о щелчке незаметно переливалась в какую-нибудь другую форму, — в форму какой-нибудь известной маленькой или довольно значительной подлости, виденной, слышанной или самим недавно исполненной, — и часто исполненной-то даже и не на подлом основании, даже и не из подлого побуждения какого-нибудь, а так, — иногда, например,
по случаю, — из деликатности; другой раз из ради совершенной своей беззащитности, ну и, наконец, потому… потому, одним словом, уж это господин Голядкин знал хорошо почему!
Не помня
себя, в стыде и в отчаянии, бросился погибший и совершенно справедливый господин Голядкин куда глаза глядят, на волю судьбы, куда бы ни вынесло; но с каждым шагом его, с каждым ударом ноги в гранит тротуара, выскакивало, как будто из-под земли,
по такому же точно, совершенно подобному и отвратительному развращенностию сердца — господину Голядкину.
«Так это там-то главный узел завязывался! — вскричал господин Голядкин, ударив
себя по лбу и все более и более открывая глаза.
«Это он по-особому», — подумал наш герой про
себя.
Осклабившись, вертясь, семеня, с улыбочкой, которая так и говорила всем: «доброго вечера», втерся он в кучку чиновников, тому пожал руку, этого
по плечу потрепал, третьего обнял слегка, четвертому объяснил,
по какому именно случаю был его превосходительством употреблен, куда ездил, что сделал, что с
собою привез; пятого и, вероятно, своего лучшего друга чмокнул в самые губки, — одним словом, все происходило точь-в-точь, как во сне господина Голядкина-старшего.
— Это речь врагов моих, — ответил он, наконец, благоразумно сдерживая
себя, трепещущим голосом. В то же самое время герой наш с беспокойством оглянулся на дверь. Дело в том, что господин Голядкин-младший был, по-видимому, в превосходном расположении духа и в готовности пуститься на разные шуточки, не позволительные в общественном месте и, вообще говоря, не допускаемые законами света, и преимущественно в обществе высокого тона.
Он уже прятал платок, которым обтер свои пальцы, в карман, когда господин Голядкин-старший опомнился и ринулся вслед за ним в соседнюю комнату, куда,
по скверной привычке своей, тотчас же поспешил улизнуть непримиримый враг его. Как будто ни в одном глазу, он стоял
себе у прилавка, ел пирожки и преспокойно, как добродетельный человек, любезничал с немкой-кондитершей. «При дамах нельзя», — подумал герой наш и подошел тоже к прилавку, не помня
себя от волнения.
Герой наш вспыхнул, как огонь, от слов не знающего стыда господина Голядкина-младшего и, не в силах владеть
собою, бросился, наконец, на него с очевидным намерением растерзать его и порешить с ним, таким образом, окончательно; но господин Голядкин-младший,
по подлому обыкновению своему, уже был далеко: он дал тягу, он уже был на крыльце.
Положив воротиться, герой наш действительно воротился, тем более, что,
по счастливой мысли своей, ставил
себя теперь лицом совсем посторонним.
Герой наш прошел в другую комнату — то же внимание везде; он глухо слышал, как целая толпа теснилась
по следам его, как замечали его каждый шаг, как втихомолку все между
собою толковали о чем-то весьма занимательном, качали головами, говорили, судили, рядили и шептались.