Неточные совпадения
Глаза его, большие и голубые, лет десять назад имели тоже много в себе победительного; это
были такие светлые, такие веселые и беззаботные
глаза, что невольно влекли к себе каждого, с кем только он ни сходился.
Теперь, к сороковым годам, ясность и доброта почти погасли в этих
глазах, уже окружившихся легкими морщинками; в них появились, напротив, цинизм не совсем нравственного и уставшего человека, хитрость, всего чаще насмешка и еще новый оттенок, которого не
было прежде: оттенок грусти и боли, — какой-то рассеянной грусти, как бы беспредметной, но сильной.
Вельчанинов только что поймал на улице того самого статского советника и нужного господина, которого он и теперь ловил, чтобы захватить хоть на даче нечаянно, потому что этот чиновник, едва знакомый Вельчанинову, но нужный по делу, и тогда, как и теперь, не давался в руки и, очевидно, прятался, всеми силами не желая с своей стороны встретиться с Вельчаниновым; обрадовавшись, что наконец-таки с ним столкнулся, Вельчанинов пошел с ним рядом, спеша, заглядывая ему в
глаза и напрягая все силы, чтобы навести седого хитреца на одну тему, на один разговор, в котором тот, может
быть, и проговорился бы и выронил бы как-нибудь одно искомое и давно ожидаемое словечко; но седой хитрец
был тоже себе на уме, отсмеивался и отмалчивался, — и вот именно в эту чрезвычайно хлопотливую минуту взгляд Вельчанинова вдруг отличил на противуположном тротуаре улицы господина с крепом на шляпе.
И действительно, все так, наверно, и должно
было происходить, как ему представлялось: кто-то действительно стоял за дверьми и тихо, неслышно пробовал замок и потягивал за ручку и, — «уж разумеется, имел свою цель». Но у Вельчанинова уже
было готово решение задачи, и он с каким-то восторгом выжидал мгновения, изловчался и примеривался: ему неотразимо захотелось вдруг снять крюк, вдруг отворить настежь дверь и очутиться
глаз на
глаз с «страшилищем». «А что, дескать, вы здесь делаете, милостивый государь?»
— То
есть как «удерете»? — вытаращил
глаза Павел Павлович, поворачиваясь и улыбаясь с третьей ступеньки.
Не совсем красивое ее лицо могло иногда приятно оживляться, но
глаза были нехороши: какая-то излишняя твердость
была в ее взгляде.
— Был-с, — вполголоса признался Павел Павлович, конфузливо опуская
глаза, и видите ли-с: не то что пьян, а уж несколько позже-с. Я это для того объяснить желаю, что позже у меня хуже-с: хмелю уж немного, а жестокость какая-то и безрассудство остаются, да и горе сильнее ощущаю. Для горя-то, может, и пью-с. Тут-то я и накуролесить могу совсем даже глупо-с и обидеть лезу. Должно
быть, себя очень странно вам представил вчера?
Но Лиза
была чем-то очень озабочена и, забыв свою руку в руке гостя, не сводила
глаз с отца.
Вельчанинов тотчас же признал эти большие голубые
глаза, но всего более поразили его удивительная, необычайно нежная белизна ее лица и цвет волос; эти признаки
были слишком для него значительны.
— Да что: вам, говорите: нам; вместе ведь
выпьем, неужто нет? — с вызовом, но в то же время и с странным каким-то беспокойством засматривал ему в
глаза Павел Павлович.
Это
была тихая, скорбная просьба, безо всякого оттенка вчерашней раздражительности, но вместе с тем послышалось и что-то такое, как будто она и сама
была вполне уверена, что просьбу ее ни за что не исполнят. Чуть только Вельчанинов, совсем в отчаянии, стал уверять ее, что это невозможно, она молча закрыла
глаза и ни слова более не проговорила, как будто и не слушала и не видела его.
Не помня себя, он занес свой страшный кулак над головою Павла Павловича. Еще мгновение — и он, может
быть, убил бы его одним ударом; дамы взвизгнули и отлетели прочь, но Павел Павлович не смигнул даже
глазом. Какое-то исступление самой зверской злобы исказило ему все лицо.
Но в настоящую минуту к его искусству присоединилась и сама природа: он чувствовал, что настроен, что его что-то влечет; чувствовал в себе полнейшую и победительную уверенность, что через несколько минут все эти
глаза будут обращены на него, все эти люди
будут слушать только его одного, говорить только с ним, смеяться только тому, что он скажет.
В комнату вошел очень молодой человек, лет девятнадцати, даже, может
быть, и несколько менее, — так уж моложаво казалось его красивое, самоуверенно вздернутое лицо. Он
был недурно одет, по крайней мере все на нем хорошо сидело; ростом повыше среднего; черные, густые, разбитые космами волосы и большие, смелые, темные
глаза — особенно выдавались в его физиономии. Только нос
был немного широк и вздернут кверху; не
будь этого,
был бы совсем красавчик. Вошел он важно.
— Это гретые тарелки-с, раскаленные-с! — говорил он чуть не в восторге, накладывая разгоряченную и обернутую в салфетку тарелку на больную грудь Вельчанинова. — Других припарок нет-с, и доставать долго-с, а тарелки, честью клянусь вам-с, даже и всего лучше будут-с; испытано на Петре Кузьмиче-с, собственными
глазами и руками-с. Умереть ведь можно-с.
Пейте чай, глотайте, — нужды нет, что обожжетесь; жизнь дороже… щегольства-с…
Через полчаса боль совсем ослабела, но больной
был уже до того измучен, что, как ни умолял Павел Павлович, — не согласился выдержать «еще тарелочку-с».
Глаза его смыкались от слабости.
«И неужели, неужели правда
была все то, — восклицал он опять, вдруг подымая голову с подушки и раскрывая
глаза, — все то, что этот… сумасшедший натолковал мне вчера о своей ко мне любви, когда задрожал у него подбородок и он стукал в грудь кулаком?
Молодой человек
был действительно хмелен; раскрасневшееся лицо, блиставшие
глаза и плохо слушавшийся язык сильно об этом свидетельствовали. Вельчанинов захохотал во все горло...
«Должно
быть, тоже побледнел, как мертвец, — подумал он, заметив свое лицо нечаянно в зеркале, — должно
быть, читал, и закрывал
глаза, и вдруг опять открывал в надежде, что письмо обратится в простую белую бумагу… Наверно, раза три повторил опыт!..»
— Это, Липочка, действительно господин Вельчанинов-с, вот-с… — начал
было и постыдно оборвался Павел Павлович. Супруга вспыхнула и злобно сверкнула на него
глазами, очевидно за «Липочку».
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе хочу, чтоб наш дом
был первый в столице и чтоб у меня в комнате такое
было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить
глаза. (Зажмуривает
глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Хлестаков. Оробели? А в моих
глазах точно
есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина не может их выдержать, не так ли?
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда
будет. (Окидывает
глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Марья Антоновна. Нейдет, я что угодно даю, нейдет: для этого нужно, чтоб
глаза были совсем темные.
Вздрогнула я, одумалась. // — Нет, — говорю, — я Демушку // Любила, берегла… — // «А зельем не
поила ты? // А мышьяку не сыпала?» // — Нет! сохрани Господь!.. — // И тут я покорилася, // Я в ноги поклонилася: // —
Будь жалостлив,
будь добр! // Вели без поругания // Честному погребению // Ребеночка предать! // Я мать ему!.. — Упросишь ли? // В груди у них нет душеньки, // В
глазах у них нет совести, // На шее — нет креста!