Неточные совпадения
Такой объем необходим был потому, что г. Жеребцов обращает речь свою к людям, которых невежество относительно России до того велико, что с ними нельзя ограничиться легким очерком,
а надобно прочесть им целый курс.
Для оправдания своего невежества европейцы говорили, что Россия слишком далеко от них находится,
а книг для ее изучения у них нет.
Есть только Гакстгаузен и Карамзин: но Гакстгаузен неполон,
а Карамзин слишком обширен; все же другие сочинения не внушают к себе доверия.
Но это, по нашему мнению, последнее дело в книге: французы на этот счет очень снисходительны, как известно, — немцы, пожалуй, и не заметят,
а англичане если и заметят, так не обратят внимания.
А как же не быть любопытным содержанию такой книги, как сочинение г. Жеребцова.
По-видимому, наши слова несправедливы именно в настоящее время, когда вся литература наша не только не допускает сладеньких восхвалений,
а, напротив, отличается жестокими обличениями всего дурного, что есть у нас.
Иной раз и сказал бы что-нибудь, и именно из желания добра сказал бы, — да испугается:
а что, дескать, если это вот такому-то моему приятелю не понравится или вот такой-то благодетель за это рассердится!..
«Если он осмелится взойти на кафедру с тем, чтобы говорить им вздор, то уж это будет крайнее бесстыдство или самодовольное тупоумие», — думаем мы и по добродушию, свойственному вообще человеческой природе, никак не хотим предположить ни бесстыдства, ни тупоумия,
а всё ждем истинного достоинства, пока горьким опытом не убедимся в противном.
В нем есть эгоизм, побуждающий его искать лучшего, и есть, как у всех животных из пород стадящихся, темный инстинкт, подсказывающий, что лучшее-то отыскивается не в одиночестве, не в себе самом,
а в обществе других.
Когда я предъявляю претензию, чтобы и другие чувствовали то, что я, тогда я признаю уже, следовательно, что предмет, возбудивший во мне те или другие чувства, действительно способен их возбуждать сам по себе,
а не по случайным отношениям, исключительно для меня только имеющим значение.
А признавая это, я уже выражаю мнение, с которым другие могут не согласиться и за которое могут признать меня идиотом.
Если я захочу, например, чтобы другие непременно восхищались нелепой песней, приятной мне по воспоминаниям детства, то я обнаружу этим, что не признаю ее нелепости,
а вижу в ней действительные достоинства.
И при этом изобличении мы уже имеем полнейшее право сказать, не обинуясь, что господин, выказавший подобные претензии, тупоумен,
а самые претензии его вредны, так как в них заключается попытка привить и другим свое тупоумие.
Таким образом, от идеи своего народа и государства человек, не останавливающийся: в своем развитии, возвышается посредством изучения чужих народностей до идеи народа и государства вообще и, наконец, постигает отвлеченную идею человечества, так что в каждом человеке, представляющемся ему, видит прежде всего человека,
а не немца, поляка, жида, русского и пр.
Если бы мы сошлись с ними, то, может быть, плакали бы о них еще больше; но судьба не свела нас с ними,
а всех чужих покойников не оплачешь.
Настоящий патриотизм как частное проявление любви к человечеству не уживается с неприязнью к отдельным народностям;
а как проявление живое и деятельное он не терпит ни малейшего реторизма, всегда как-то напоминающего труп, над которым произносят надгробную речь.
А о славе и величии отечества все-таки будут кричать…
Для читателей, позабывших определение Гизо, мы можем привести страницу из его первой лекции;
а потом обратимся к г. Жеребцову.
Оно очень широко захватывает историю народов и очень определительно выражает собою общее стремление нашего времени возводить факты к идеям,
а идеи призывать на окончательный суд и поверку фактами.
В одном можно упрекнуть Гизо: он слишком резко отделяет моральную силу от материальной, как будто сила находится где-то отдельно от материи,
а не в ней самой.
Таким образом — как будто нет нравственной основы для материального благосостояния, и она действительно может не быть в самом этом обществе,
а быть принесена извне, и в таком случае само видимое благосостояние общества угрожает непрочностью.
Напротив, с тем, что моральная сила есть нечто совершенно особое, вовсе не находящееся в материальных предметах,
а навязываемое им извне, — с этим он вполне согласен.
А г. Жеребцов никак не хочет признать этого; он, напротив, начала древней Руси ставит даже в пример для нынешней.
— Следовало, значит, сочинить собственное, народное определение цивилизации, в котором бы идеи и умственное развитие человека были сами по себе,
а общественное благосостояние — само по себе.
Здесь нет речи об общественном, материальном благосостоянии,
а упоминается вообще о каком-то благе.
По нашему мнению, совершенство мышления зависит непременно от обилия и качества данных, находящихся в голове человека, и разделять эти две вещи довольно трудно, особенно когда понимать под знанием не поверхностное, внешнее сведение о факте,
а внутреннее, серьезное проникновение им, — как и понимает сам г. Жеребцов.
Он-то и сам не рад, да уж не может, чтобы не прилгнуть: такая уж на то воля божия!» Так и англичане несчастные: уж и сами не рады,
а не могут, чтобы не рассуждать; такая уж на то воля божия!..
Усвоенным знанием называет он то, которое не остается просто в памяти,
а переходит в убеждение, в жизнь и ведет к дальнейшим выводам и открытиям.
Вообще в разных определениях и мнениях г. Жеребцова видна крайняя незрелость мысли и шаткость его убеждений, происходящая, может быть, от непривычки к рассуждениям о предметах отвлеченных,
а может быть — и от той же причины, по которой у г. Жеребцова англичане рассуждают так отлично…
А между тем тот же г. Жеребцов в других местах выражает пренебрежение к практическим улучшениям и хлопочет почти исключительно о высоком развитии умственных и нравственных сил.
Но у Гизо ясно отделено интеллектуальное и социальное развитие;
а г. Жеребцов скомкал это в одно — распространение знаний, да еще сказал, что приложимость (то есть развитие социальное) принадлежит высшей степени знания (то есть интеллектуального);
а потом принялся упрекать Англию в недостатке знаний.
(
А уж и в Англии-то г. Жеребцов находит мало его в народе.)
В сущности, конечно, этого бы и не стоило делать; но г. Жеребцов объявляет себя в своей книге представителем целой партии, известной у нас под именем славянофилов,
а в его «Опыте» называемой «le vieux parti russe».
А между тем общий взгляд автора на русскую цивилизацию недурно поставить здесь рядом с его воззрением на цивилизацию других народов Европы.
Жеребцовым пороков народа, то он считает их неважными,
а некоторые признает даже большими достоинствами.
Относительно знаний, по мнению автора «Опыта», Россия в настоящее время достигла уже той зрелости труда, при которой дальнейшие успехи нужно уже будет считать не годами,
а месяцами.
Глубокое знание какой-нибудь одной части не поглощает его совершенно; он всегда находит в себе довольно способности для изучения и других частей, более или менее различных между собою,
а иногда даже и совершенно разнородных.
Мы ничего ве скажем относительно достоинства логики, какую обнаруживает в этом случае г. Жеребцов,
а заметим только, что он обнаруживает в этом случае некоторый manque de savoir.
Как слишком уж оригинальное, оно не нашло защитников в своей партии,
а от старой русской партии, заслужило насмешки, да ведь какие!..
«
А между тем, — восклицает г. Жеребцов, — идеи его управляют миром вот уже 1300 лет!» И затем он продолжает: «Эта способность славян не выродилась и в наше время.
Известно, даже из начальных оснований логики, что только посредством силлогизма можно составить понятие о предмете;
а силлогизм опять основывается на посылках, которых верность зависит от большей или меньшей правильности данных; для правильности же данных нужно знать предмет, к которому они относятся, и т. д.
Всякое различие в этом отношении должно быть признаваемо следствием цивилизации,
а не коренною ее причиною.
Не потому, в самом деле, англичане отличаются практическими приложениями знаний, что таковы уж искони врожденные их свойства, «так уж им это бог дал»;
а напротив — эти самые свойства явились у англичан в продолжение веков вследствие разных обстоятельств их исторического развития.
Так точно — не потому русские до сих пор подражали Западу, что уж такая у славян природа эклектическая;
а просто потому, что к подражанию вел их весь ход русской цивилизации.
Но тут надобно видеть ошибку, недостаток верных знаний,
а все-таки не отвращение от общего блага.
Очевидно, что люди, отыскивающие в народах развитие любви к общему благу, берут уже здесь не массу народа,
а отдельные личности.
Заключение о различии в народах этой любви основывается, очевидно, на том, что в одном народе менее людей, ищущих собственного, личного блага,
а в другом — более.
Но если он делает это не по влечению сердца,
а по предписанию долга, повелевающего любовь к общему благу?
В этом случае эгоизм скрывается глубже, потому что здесь уже действие не свободное,
а принужденное; но и тут есть эгоизм.
Когда человек до того развился, что не может понять своего личного блага вне блага общего; когда он при этом ясно понимает свое место в обществе, свою связь с ним и отношения ко всему окружающему, тогда только можно признать в нем действительную, серьезную,
а не реторическую любовь к общему благу.