Неточные совпадения
Я
с грустью перечитывал эти слова. Мне было шестнадцать лет, но я уже знал, как больно жалит пчела — Грусть. Надпись в особенности терзала тем, что недавно парни
с «Мелузины», напоив меня особым коктейлем, испортили мне кожу на правой
руке, выколов татуировку в виде трех слов: «Я все знаю». Они высмеяли меня за то, что я читал книги, — прочел много книг и мог ответить на такие вопросы, какие им никогда не приходили в голову.
«Почему ему так повезло, — думал я, — почему?…» Здесь, держа
руку в кармане, я нащупал бумажку и, рассмотрев ее, увидел, что эта бумажка представляет точный счет моего отношения к шкиперу, —
с 17 октября, когда я поступил на «Эспаньолу» — по 17 ноября, то есть по вчерашний день.
Шкипер точно сообщал каждый раз, что стоит очередное похождение, и
с ним бесполезно было торговаться, потому что он был скор на
руку.
Тут я увидел самого себя
с рукой Гро, вцепившейся в мои волосы. Несмотря на отделяющее меня от беды расстояние, впечатление предстало столь грозным, что, поспешно смигнув, я стал рассматривать Дюрока, чтобы не удручаться.
В этой же левой
руке его дымилась особенная плоская папироса
с золотом на том конце, который кладут в рот, и ее дым, задевая мое лицо, пахнул, как хорошая помада.
С этим его рот захлопнулся — словно упал трап. Он повернул и пошел на берег, сделав мне
рукой знак следовать за ним.
Тотчас я почувствовал, что мешаю, — меня толкнули в плечо, задели по ногам, бесцеремонная
рука заставила отступить в сторону, а тут женщина стукнула по локтю тазом, и уже несколько человек крикнули ворчливо-поспешно, чтобы я убрался
с дороги.
Я тронулся в сторону и столкнулся
с поваром, несшимся
с ножом в
руке, сверкая глазами, как сумасшедший.
— Ты все знаешь? — пробормотал он, озадаченный, и стал хохотать, бесстыдно воззрившись мне в лицо. — Санди! — кричал он, тряся злополучную мою
руку. — А знаешь ли ты, что ты парень
с гвоздем?! Вот ловко! Джон, взгляни сюда, тут ведь написано бесстыднейшим образом: «Я все знаю»!
— «Как варят соус тортю?» — «Эй, эй, что у меня в
руке?» — «Слушай, моряк, любит ли Тильда Джона?» — «Ваше образование, объясните течение звезд и прочие планеты!» — Наконец, какая-то замызганная девчонка
с черным, как у воробья, носом, положила меня на обе лопатки, пропищав: «Папочка, не знаешь ты, сколько трижды три?»
— В самом деле, есть у него на
руке эти слова, — сказал Том, — покажи
руку, Санди, что там, ведь
с тобой просто шутили.
Тут я заметил остальных. Это были двое немолодых людей. Один — нервный человек
с черными баками, в пенсне
с широким шнурком. Он смотрел выпукло, как кукла, не мигая и как-то странно дергая левой щекой. Его белое лицо в черных баках, выбритые губы, имевшие слегка надутый вид, и орлиный нос, казалось, подсмеиваются. Он сидел, согнув ногу треугольником на колене другой, придерживая верхнее колено прекрасными матовыми
руками и рассматривая меня
с легким сопением. Второй был старше, плотен, брит и в очках.
С неистовым восторгом повел я обеими
руками тяжелый вырез стены на прежнее место, но он пошел, как на роликах, и так как он был размером точно в разрез коридора, то не осталось никакой щели.
Немедленно меня качнуло, клетка
с диванчиком поехала вправо так быстро, что мгновенно скрылся коридор и начали мелькать простенки, то запирая меня, то открывая иные проходы, мимо которых я стал кружиться безостановочно, ухватясь за диван
руками и тупо смотря перед собой на смену препятствий и перспектив.
Он стоял, упираясь пальцами левой
руки в стену и смотря прямо перед собой, изредка взглядывая на женщину совершенно больными глазами. Правую
руку он держал приподнято, поводя ею в такт слов. Дигэ, меньше его ростом, слушала, слегка отвернув наклоненную голову
с печальным выражением лица, и была очень хороша теперь, — лучше, чем я видел ее в первый раз; было в ее чертах человеческое и простое, но как бы обязательное, из вежливости или расчета.
В эту минуту Дигэ положила
руку на рукав Ганувера,
с о р а з м е р я я д л и н у п а у з ы, л о в я, т а к
с к а з а т ь, н у ж н о е, н е п р о п у
с т и в д о л ж н о г о б и е н и я в р е м е н и, после которого, как ни незаметно мала эта духовная мера, говорить будет у ж е поздно, но и на волос раньше не должно быть сказано.
Ганувер молча п р о д о л ж а л в и д е т ь т о м н о ж е
с т в о р у к, о к о т о р о м т о л ь к о ч т о г о в о р и л, и думал о
руках вообще, когда его взгляд остановился на белой
руке Дигэ
с представлением пожатия.
Как ни был краток этот взгляд, о н н е м е д л е н н о о т о з в а л
с я в в о о б р а ж е н и и Д и г э ф и з и ч е
с к и м п р и к о
с н о в е н и е м е е л а д о н и к т а и н
с т в е н н о й н е в и д и м о й
с т р у н е: разом поймав такт, она сняла
с рукава Ганувера свою
руку и, протянув ее вверх ладонью, сказала ясным убедительным голосом...
Как только она это сказала — мое тройное ощущение за себя и других кончилось. Теперь я видел и понимал только то, что видел и слышал. Ганувер, взяв
руку женщины, медленно всматривался в ее лицо, как ради опыта читаем мы на расстоянии печатный лист — угадывая, местами прочтя или пропуская слова,
с тем, что, связав угаданное, поставим тем самым в линию смысла и то, что не разобрали. Потом он нагнулся и поцеловал
руку — без особого увлечения, но очень серьезно, сказав...
Она стояла, смотря на него пристально, но так рассеянно, что Ганувер
с недоумением опустил протянутую к ней
руку. Вдруг она закрыла глаза, — сделала усилие, но не двинулась. Из-под ее черных ресниц, поднявшихся страшно тихо, дрожа и сверкая, выполз помраченный взгляд — странный и глухой блеск; только мгновение сиял он. Дигэ опустила голову, тронула глаза
рукой и, вздохнув, выпрямилась, пошла, но пошатнулась, и Ганувер поддержал ее, вглядываясь
с тревогой.
Я не удивился, когда стена сошла
с своего места и в яркой глубине обширной, роскошной комнаты я увидел Попа, а за ним — Дюрока в пестром халате. Дюрок поднял, но тотчас опустил револьвер, и оба бросились ко мне, втаскивая меня за
руки, за ноги, так как я не мог встать. Я опустился на стул, смеясь и изо всей силы хлопая себя по колену.
Часть стены тотчас вывалилась полукругом, образовав полку
с углублением за ней, где вспыхнул свет; за стеной стало жужжать, и я не успел толком сообразить, что произошло, как вровень
с упавшей полкой поднялся из стены род стола, на котором были чашки, кофейник
с горящей под ним спиртовой лампочкой, булки, масло, сухари и закуски из рыбы и мяса, приготовленные, должно быть,
руками кухонного волшебного духа, — столько поджаристости, масла, шипенья и аромата я ощутил среди белых блюд, украшенных рисунком зеленоватых цветов.
— Ну, вот видите! — сказал Поп Дюроку. — Человек
с отчаяния способен на все. Как раз третьего дня он сказал при мне этой самой Дигэ: «Если все пойдет в том порядке, как идет сейчас, я буду вас просить сыграть самую эффектную роль». Ясно, о чем речь. Все глаза будут обращены на нее, и она своей автоматической, узкой
рукой соединит ток.
Эстамп, отплыв немного, стал на якорь и смотрел на нас, свесив
руки между колен. От группы людей на берегу отделился долговязый человек
с узким лицом; он, помахав
рукой, крикнул...
Дюрок, осмотревшись, направился к одноэтажному флигелю в глубине двора. Мы вошли под тень навеса, к трем окнам
с белыми занавесками. Огромная
рука приподняла занавеску, и я увидел толстый, как у быка, глаз, расширивший сонные веки свои при виде двух чужих.
Потрясая
рукой, он вытянул ее свирепым движением. Дюрок быстро взял
руку Варрена выше кисти, нагнул вниз, и… и я неожиданно увидел, что хозяин квартиры
с яростью и мучением в лице брякнулся на одно колено, хватаясь другой
рукой за
руку Дюрока. Дюрок взял эту другую
руку Варрена и тряхнул его — вниз, а потом — назад. Варрен упал на локоть, сморщившись, закрыв глаза и прикрывая лицо.
Я подумал, что у него сделались в глазах темные круги от слепого блеска белой гальки; он медленно улыбнулся, не открывая глаз, потом остановился вторично
с немного приподнятой
рукой. Я не знал, что он думает. Его глаза внезапно открылись, он увидел меня, но продолжал смотреть очень рассеянно, как бы издалека; наконец, заметив, что я удивлен, Дюрок повернулся и, ничего не сказав, направился далее.
Она ходила босиком по траве, склонив голову и заложив
руки назад, взад и вперед
с таким видом, как ходят из угла в угол по комнате.
Она повернулась так живо, что все ореховое производство свалилось в траву; выпрямилась, встала и, несколько побледнев, оторопело приподняла
руку. По ее очень выразительному, тонкому, слегка сумрачному лицу прошло несколько беглых, странных движений. Тотчас она подошла к нам, не быстро, но словно подлетела
с дуновением ветра.
Мы стояли, сложив
руки,
с естественным напряжением.
Он был без
руки, — один рукав матросской куртки висел; другой, засученный до локтя, обнажал коричневую пружину мускулов, оканчивающихся мощной пятерней
с толстыми пальцами.
— Если сцена, — сказал он, входя, — то надо закрывать дверь. Кое-что я слышал. Мамаша Арколь, будьте добры дать немного толченого перцу для рагу. Рагу должно быть
с перцем. Будь у меня две
руки, — продолжал он в том же спокойном деловом темпе, — я не посмотрел бы на тебя, Лемарен, и вбил бы тебе этот перец в рот. Разве так обращаются
с девушкой?
— Нечего делать, — сказал, бессильно поводя плечами, Лемарен. — Мы еще не приготовились. Ну, берегитесь! Ваша взяла! Только помните, что подняли
руку на Лемарена. Идем, Босс! Идем, Варрен! Встретимся еще как-нибудь
с ними, отлично увидимся. Прекрасной Молли привет! Ах, Молли, красотка Молли!
Руки отказывались бороться
с завязками и пуговицами.
Маленькие
руки поднесли мне зеркало; на голове очутился платок, и, так как я не знал, что
с ним делать, Молли взяла мои
руки и забрала их вместе
с платком под подбородком, тряся, чтобы я понял, как прикрывать лицо.
— Хватай ее! — крикнул Босс. В тот же момент обе мои
руки были крепко схвачены сзади, выше локтя, и
с силой отведены к спине, так что, рванувшись, я ничего не выиграл, а только повернул лицо назад, взглянуть на вцепившегося в меня Лемарена. Он обошел лесом и пересек путь. При этих движениях платок свалился
с меня. Лемарен уже сказал: «Мо…», — но, увидев, кто я, был так поражен, так взбешен, что, тотчас отпустив мои
руки, замахнулся обоими кулаками.
Лемарен не был так глуп, чтобы лезть на человека
с револьвером, хотя бы этот человек держал в одной
руке только что скинутую юбку: револьвер был у меня в другой
руке, и я собирался пустить его в дело, чтобы отразить нападение. Оно не состоялось — вся троица понеслась обратно, грозя кулаками. Варрен хромал сзади. Я еще не опомнился, но уже видел, что отделался дешево. Эстамп подошел ко мне
с бледным и серьезным лицом.
Когда я вошел, Дюрок доканчивал свою речь. Не помню, что он сказал при мне. Затем он встал и в ответ многочисленным молчаливым кивкам Попа протянул ему
руку. Рукопожатие сопровождалось твердыми улыбками
с той и другой стороны.
— Как белка или змея! Поп, позвольте пожать вашу
руку и знайте, что Санди, хотя он, может быть, моложе вас, отлично справится
с задачей и похитрее!
Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал вчера за Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее.
С ним был Дюрок, он ходил наискось от стола к окну и обратно. Ганувер сидел, положив подбородок в сложенные на столе
руки, и задумчиво следил, как ходит Дюрок. Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых стекол, доходящих до самого паркета, придавали огромному помещению открытый и веселый характер.
Слуги, опустив
руки по швам, скользили среди движения гостей, лавируя и перебегая
с ловкостью танцоров.
Еще в дверях, повернув голову, он сказал что-то шедшему
с ним Дюроку и немедленно после того стал говорить
с Дигэ,
руку которой нес в сгибе локтя.
Дюрок первый заметил меня и, продолжая говорить
с худощавым испанцем, протянул
руку, коснувшись ею моего плеча.
Но что же было
с Молли — девушкой Молли, покинувшей сестру, чтобы сдержать слово,
с девушкой, которая милее и краше всех, кого я видел в этот вечер, должна была радоваться и сиять здесь и идти под
руку с Ганувером, стыдясь себя и счастья, от которого хотела отречься, боясь чего-то, что может быть страшно лишь женщине?
— Ты сядешь рядом со мной, — сказал он, — поэтому сядь на то место, которое будет от меня слева, — сказав это, он немедленно удалился, и в скором времени, когда большинство уселось, я занял кресло перед столом, имея по правую
руку Дюрока, а по левую — высокую, тощую, как жердь, даму лет сорока
с лицом рыжего худого мужчины и такими длинными ногтями мизинцев, что, я думаю, она могла смело обходиться без вилки.
Моя тарелка исчезла и вернулась из откуда-то взявшейся в воздухе
руки, —
с чем?
Когда я поравнялся
с южным углом павильона, то случайно взглянул туда и увидел среди кустов, у самой воды, прекрасную молодую девушку в шелковом белом платье,
с голыми
руками и шеей, на которой сияло пламенное жемчужное ожерелье.
Эта комната или маленькая зала,
с белым матовым светом одной люстры, — настоящего жемчужного убора из прозрачных шаров, свесившихся опрокинутым конусом, — совершенно остановила мое внимание; я засмотрелся в ее прекрасный уют, и, обернувшись наконец взглянуть, нет ли еще чего сзади меня, увидел, что Дюрок встал, протянув
руку к дверям, где на черте входа остановилась девушка в белом и гибком, как она сама, платье,
с разгоревшимся, нервно спокойным лицом, храбро устремив взгляд прямо вперед.
Все стояли по шею в воде события, нахлынувшего внезапно. Ганувер подошел к Молли, протянув
руки,
с забывшимся и диким лицом. На него было больно смотреть, — так вдруг ушел он от всех к одной, которую ждал. «Что случилось?» — прозвучал осторожный шепот. В эту минуту оркестр, мягко двинув мелодию, дал знать, что мы прибыли в Замечательную Страну.
Дюрок махнул
рукой на балкон музыкантам
с такой силой, как будто швырнул камнем. Звуки умолкли. Ганувер взял приподнятую
руку девушки и тихо посмотрел ей в глаза.