Неточные совпадения
Но во всех трех полосах жизни Игната не покидало одно страстное желание — желание иметь сына, и чем старее он становился, тем сильнее желал. Часто между ним и женой происходили такие беседы. Поутру, за чаем, или в полдень, за обедом, он, хмуро взглянув
на жену, толстую, раскормленную женщину, с румяным лицом и сонными
глазами, спрашивал ее...
Не прошло полугода со дня смерти жены, как он уже посватался к дочери знакомого ему по делам уральского казака-старообрядца. Отец невесты, несмотря
на то, что Игнат был и
на Урале известен как «шалый» человек, выдал за него дочь. Ее звали Наталья. Высокая, стройная, с огромными голубыми
глазами и длинной темно-русой косой, она была достойной парой красавцу Игнату; а он гордился своей женой и любил ее любовью здорового самца, но вскоре начал задумчиво и зорко присматриваться к ней.
Улыбка редко являлась
на овальном, строго правильном лице его жены, — всегда она думала о чем-то, и в голубых ее
глазах, холодно спокойных, порой сверкало что-то темное, нелюдимое.
Он подсаживался к ней, обнимал ее, холодную, скупо отвечавшую
на его ласки, и, заглядывая в ее
глаза, говорил...
— Чего плохо? Пройдет! — рычал он, радостно сверкая
глазами. — Скажи — сейчас иду! Скажи — молодец она! Сейчас, мол, подарок
на зубок достанет и придет! Стой! Закуску попу приготовьте, за кумом Маякиным пошлите!
Там прежде всего бросилось в
глаза ему маленькое красное тельце, которое повитуха мыла в корыте. Увидав его, Игнат встал
на носки сапог и, заложив руки за спину, пошел к нему, ступая осторожно и смешно оттопырив губы. Оно верещало и барахталось в воде, обнаженное, бессильное, трогательно жалкое…
Игнат молчал, пристально глядя
на лицо жены, утонувшее в белой подушке, по которой, как мертвые змеи, раскинулись темные пряди волос. Желтое, безжизненное, с черными пятнами вокруг огромных, широко раскрытых
глаз — оно было чужое ему. И взгляд этих страшных
глаз, неподвижно устремленный куда-то вдаль, сквозь стену, — тоже был незнаком Игнату. Сердце его, стиснутое тяжелым предчувствием, замедлило радостное биение.
Он чуть не закричал
на жену. Около него суетилась повитуха; болтая в воздухе плачущим ребенком, она что-то убедительно говорила ему, но он ничего не слышал и не мог оторвать своих
глаз от страшного лица жены. Губы ее шевелились, он слышал тихие слова, но не понимал их. Сидя
на краю постели, он говорил глухим и робким голосом...
Голова у него была похожа
на яйцо и уродливо велика. Высокий лоб, изрезанный морщинами, сливался с лысиной, и казалось, что у этого человека два лица — одно проницательное и умное, с длинным хрящеватым носом, всем видимое, а над ним — другое, без
глаз, с одними только морщинами, но за ними Маякин как бы прятал и
глаза и губы, — прятал до времени, а когда оно наступит, Маякин посмотрит
на мир иными
глазами, улыбнется иной улыбкой.
На седьмом году Фома, большеголовый, широкогрудый мальчик, казался старше своих лет и по росту и по серьезному взгляду миндалевидных, темных
глаз.
Чаще всего Яков Тарасович читал книгу Иова. Надевши
на свой большой, хищный нос очки в тяжелой серебряной оправе, он обводил
глазами слушателей — все ли
на местах?
Человек этот был высок и наг,
глаза у него были огромные, как у Нерукотворного Спаса, и голос — как большая медная труба,
на которой играют солдаты в лагерях.
Там встретила его смешная старуха с длинным крючковатым носом и большим ртом без зубов. Высокая, сутулая, одетая в серое платье, с седыми волосами, прикрытыми черной шелковой головкой, она сначала не понравилась мальчику, даже испугала его. Но, когда он рассмотрел
на ее сморщенном лице черные
глаза, ласково улыбавшиеся ему, — он сразу доверчиво ткнулся головой в ее колени.
Было что-то особенно сладкое в ее ласке, что-то совершенно новое для Фомы, и он смотрел в
глаза старухе с любопытством и ожиданием
на лице. Эта старуха ввела его в новый, дотоле неизвестный ему мир. В первый же день, уложив его в кровать, она села рядом с нею и, наклоняясь над ребенком, спросила его...
Жизнь мальчика катилась вперед, как шар под уклон. Будучи его учителем, тетка была и товарищем его игр. Приходила Люба Маякина, и при них старуха весело превращалась в такое же дитя, как и они. Играли в прятки, в жмурки; детям было смешно и приятно видеть, как Анфиса с завязанными платком
глазами, разведя широко руки, осторожно выступала по комнате и все-таки натыкалась
на стулья и столы, или как она, ища их, лазала по разным укромным уголкам, приговаривая...
Всюду блеск, простор и свобода, весело зелены луга, ласково ясно голубое небо; в спокойном движении воды чуется сдержанная сила, в небе над нею сияет щедрое солнце мая, воздух напоен сладким запахом хвойных деревьев и свежей листвы. А берега всё идут навстречу, лаская
глаза и душу своей красотой, и всё новые картины открываются
на них.
Целые дни Фома проводил
на капитанском мостике рядом с отцом. Молча, широко раскрытыми
глазами смотрел он
на бесконечную панораму берегов, и ему казалось, что он движется по широкой серебряной тропе в те чудесные царства, где живут чародеи и богатыри сказок. Порой он начинал расспрашивать отца о том, что видел. Игнат охотно и подробно отвечал ему, но мальчику не нравились ответы: ничего интересного и понятного ему не было в них, и не слышал он того, что желал бы услышать. Однажды он со вздохом заявил отцу...
На вопросы отца он передал ему разговор лоцмана с машинистом. Лицо Игната омрачилось, и
глаза гневно сверкнули.
Случай с лоцманом и машинистом направил внимание мальчика
на окружающее;
глаза Фомы стали зорче: в них явилась сознательная пытливость, и в его вопросах отцу зазвучало стремление понять, — какие нити и пружины управляют действиями людей?
Обедая с отцом, он был задумчив и посматривал
на Игната с боязнью в
глазах.
Игнат, должно быть, по
глазам сына отгадал его чувства: он порывисто встал с места, схватил его
на руки и крепко прижал к груди.
Страх Фомы таял, но пред
глазами его все еще покачивалось
на черной воде страшное лицо с оскаленными зубами.
— Знаю я, — шепотом ответил Фома, чувствуя себя сконфуженным и рассматривая лицо Смолина, степенно возвращавшегося
на свое место. Ему не понравилось это лицо — круглое, пестрое от веснушек, с голубыми
глазами, заплывшими жиром.
Опасность быть застигнутым
на месте преступления не пугала, а лишь возбуждала его —
глаза у него темнели, он стискивал зубы, лицо его становилось гордым и злым.
Фома подошел к отцу, сидевшему
на стуле, и стал между колен у него, а Игнат положил ему руки
на плечи и, усмехаясь, заглянул в его
глаза.
И вот весной Игнат отправил сына с двумя баржами хлеба
на Каму. Баржи вел пароход «Прилежный», которым командовал старый знакомый Фомы, бывший матрос Ефим, — теперь Ефим Ильич, тридцатилетний квадратный человек с рысьими
глазами, рассудительный, степенный и очень строгий капитан.
Он исчез. Но Фому не интересовало отношение мужиков к его подарку: он видел, что черные
глаза румяной женщины смотрят
на него так странно и приятно. Они благодарили его, лаская, звали к себе, и, кроме них, он ничего не видал. Эта женщина была одета по-городскому — в башмаки, в ситцевую кофту, и ее черные волосы были повязаны каким-то особенным платочком. Высокая и гибкая, она, сидя
на куче дров, чинила мешки, проворно двигая руками, голыми до локтей, и все улыбалась Фоме.
Она села
на диван в двух шагах от него. Фома видел блеск ее
глаз, улыбку ее губ. Ему показалось, что она улыбается не так, как давеча улыбалась, а иначе — жалобно, невесело. Эта улыбка ободрила его, ему стало легче дышать при виде этих
глаз, которые, встретившись с его
глазами, вдруг потупились. Но он не знал, о чем говорить с этой женщиной, и они оба молчали, молчанием тяжелым и неловким… Заговорила она...
Ефим был поражен. Он смотрел
на хозяина и смешно моргал
глазами, не находя ответа.
У Фомы больно сжалось сердце, и через несколько часов, стиснув зубы, бледный и угрюмый, он стоял
на галерее парохода, отходившего от пристани, и, вцепившись руками в перила, неподвижно, не мигая
глазами, смотрел в лицо своей милой, уплывавшее от него вдаль вместе с пристанью и с берегом.
Фигура женщины все уменьшалась, точно таяла, а Фома, не отрывая
глаз, смотрел
на нее и чувствовал, что помимо страха за отца и тоски о женщине — в душе его зарождается какое-то новое, сильное и едкое ощущение.
Это слово было знакомо ему: им тетка Анфиса часто отвечала Фоме
на его вопросы, и он вложил в это краткое слово представление о силе, подобной силе бога. Он взглянул
на говоривших: один из них был седенький старичок, с добрым лицом, другой — помоложе, с большими усталыми
глазами и с черной клинообразной бородкой. Его хрящеватый большой нос и желтые, ввалившиеся щеки напоминали Фоме крестного.
Фома взглянул из-за плеча отца и увидал: в переднем углу комнаты, облокотясь
на стол, сидела маленькая женщина с пышными белокурыми волосами;
на бледном лице ее резко выделялись темные
глаза, тонкие брови и пухлые, красные губы. Сзади кресла стоял большой филодендрон — крупные, узорчатые листья висели в воздухе над ее золотистой головкой.
Ее
глаза сузились,
на щеках вспыхнул слабый румянец, и она засмеялась — точно серебряный колокольчик зазвенел. И тотчас же встала, говоря...
Когда она бесшумно проходила мимо Фомы,
на него пахнуло духами, и он увидал, что
глаза у нее темно-синие, а брови почти черные.
Маякин, прищурив
глаза, посмотрел
на Гордеевых, вздохнул, простился и ушел, пригласив их вечером к себе пить чай в малиннике.
Он замечал, что каждый раз, когда она смотрела
на него, —
глаза ее темнели, а верхняя губа вздрагивала и чуть-чуть приподнималась кверху, обнажая крошечные белые зубы.
— Ты не очень пяль глаза-то
на эту рожицу. Она, смотри, — как березовый уголь: снаружи он бывает такой же вот скромный, гладкий, темненький, — кажись, совсем холодный, — а возьми в руку, — ожгет…
Он открыл
глаза и увидал, что отец сидит
на стуле у его кровати, однозвучно и глухо повторяя...
Поющие волны звона колебали воздух, насыщенный ими, и таяли в ясной синеве неба. Фома задумчиво смотрел
на лицо отца и видел, что тревога исчезает из
глаз его, они оживляются…
Лицо было темное, неподвижное, и широко открытые
глаза на нем не выражали ничего: ни боли, ни страха, ни радости…
Фома ударил себя руками в грудь и, стоя
на коленях пред трупом, дико и громко закричал… И весь трясся от ужаса и безумными
глазами все искал кого-то в зелени сада…
Голос старика странно задребезжал и заскрипел. Его лицо перекосилось, губы растянулись в большую гримасу и дрожали, морщины съежились, и по ним из маленьких
глаз текли слезы, мелкие и частые. Он был так трогательно жалок и не похож сам
на себя, что Фома остановился, прижал его к себе с нежностью сильного и тревожно крикнул...
И, увидав, что его слова вызвали в
глазах Медынской веселый блеск, почувствовал себя смешным и глупым, тотчас же озлился
на себя и подавленным голосом заговорил...
Люба быстро встала и, бросив полотенце из рук
на спинку стула, ушла… Отец, сощурив
глаза, досмотрел ей вслед, побарабанил пальцами по столу и заговорил...
— Ло-овко! — изумленно прошептал Фома, во все
глаза глядя
на крестного.
Она взглянула
на него
глазами совсем маленькой и наивной девочки и сказала...
Фома смотрел
на нее и видел, что наедине сама с собой она не была такой красивой, как при людях, — ее лицо серьезней и старей, в
глазах нет выражения ласки и кротости, смотрят они скучно. И поза ее была усталой, как будто женщина хотела подняться и — не могла.
Протягивая ему руку, она другой указывала
на маленькое кресло около себя, и
глаза ее улыбались радостно.
Он смотрел
на нее и улыбался. Должно быть, Медынская заметила развязность его поведения и новое в его улыбке — она оправила платье и отодвинулась от него. Их
глаза встретились — и Медынская опустила голову.