Неточные совпадения
— Родителей лишилась? — повторила она. — Это —
ничего! Отец у меня такой грубый, брат тоже. И — пьяница. Старшая сестра — несчастная… Вышла замуж за человека много старше ее. Очень богатый, скучный, жадный. Маму — жалко! Она у меня простая, как вы. Маленькая такая, точно мышка, так же быстро бегает и
всех боится. Иногда — так хочется видеть ее…
В ней не было слепого чувства мести и обиды, которое способно
все разрушить, бессильное что-нибудь создать, — в этой песне не слышно было
ничего от старого, рабьего мира.
—
Ничего нет,
все осмотрели!
— Все-таки, — ослабляет тюрьма. Проклятое безделье! Нет
ничего мучительнее. Знаешь, как много нужно работать, и — сидишь в клетке, как зверь…
— А не плачьте, ненько, не томите сердца! Честное слово говорю вам — скоро его выпустят!
Ничего у них нет против него,
все ребята молчат, как вареные рыбы…
—
Ничего я тебе не скажу! — заговорил хохол, тепло лаская враждебный взгляд Весовщикова грустной улыбкой голубых глаз. — Я знаю — спорить с человеком в такой час, когда у него в сердце
все царапины кровью сочатся, — это только обижать его; я знаю, брат!
—
Всех выпустят, я думаю! У них
ничего нет, кроме показаний Исая, а он что же мог сказать?
— Не тронь ты меня! — тоскливо крикнула она, прижимая его голову к своей груди. — Не говори
ничего! Господь с тобой, — твоя жизнь — твое дело! Но — не задевай сердца! Разве может мать не жалеть? Не может…
Всех жалко мне!
Все вы — родные,
все — достойные! И кто пожалеет вас, кроме меня?.. Ты идешь, за тобой — другие,
все бросили, пошли… Паша!
— Знаете? — сказал хохол, стоя в двери. — Много горя впереди у людей, много еще крови выжмут из них, но
все это,
все горе и кровь моя, — малая цена за то, что уже есть в груди у меня, в мозгу моем… Я уже богат, как звезда лучами, — я
все снесу,
все вытерплю, — потому что есть во мне радость, которой никто,
ничто, никогда не убьет! В этой радости — сила!
—
Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали — Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух тысяч, — злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду — там их как мух на мертвом теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, — вот! Семеро нас у него, у мироеда.
Ничего, — народ
все молодой,
все тамошние, кроме меня, — грамотные
все. Один парень — Ефим, такой ярый, беда!
Павел и Андрей, казалось, не замечали
ничего, не слышали возгласов, которые провожали их. Шли спокойно, не торопясь. Вот их остановил Миронов, пожилой и скромный человек,
всеми уважаемый за свою трезвую, чистую жизнь.
— Люди, истощенные голодом, преждевременно ложатся в могилы, дети родятся слабыми, гибнут, как мухи осенью, — мы
все это знаем, знаем причины несчастия и, рассматривая их, получаем жалование. А дальше
ничего, собственно говоря…
— Приходит к нам, сидит и рассказывает всегда одно — про эту издевку над человеком. В ней —
вся его душа, как будто ею глаза ему выбили и больше он
ничего не видит.
— Красота какая, Николай Иванович, а? И сколько везде красоты этой милой, — а
все от нас закрыто и
все мимо летит, не видимое нами. Люди мечутся —
ничего не знают,
ничем не могут любоваться, ни времени у них на это, ни охоты. Сколько могли бы взять радости, если бы знали, как земля богата, как много на ней удивительного живет. И
все — для
всех, каждый — для
всего, — так ли?
—
Ничего! Не один я на земле, —
всю правду не выловят они! Где я был, там обо мне память останется, — вот! Хоть и разорили они гнездо, нет там больше друзей-товарищей…
— Дураки вы, сукины дети!
Ничего не понимая, лезете в такое дело, — в государственное дело! Скоты! Благодарить меня должны, в ноги мне поклониться за доброту мою! Захочу я —
все пойдете в каторгу…
— Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил — это народ собственноручно начинает. А барыня — она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и добра нам хочет, ну — немножко — и чтобы без убытка для себя! Народ же — он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится — видал? Ему
вся жизнь вредна, везде — убыток, ему некуда повернуться, кругом —
ничего, кроме — стой! — кричат со
всех сторон.
Мать думала о бесчисленных деревнях, робко прижавшихся к земле, о людях, тайно ожидавших прихода правды, и о тысячах людей, которые безмысленно и молча работают
всю жизнь,
ничего не ожидая.
— Это уж я дополнил картину погрома, но
ничего, Ниловна,
ничего! Я думаю, они опять придут, оттого и не убирал
все это. Ну, как вы съездили?
— Один ударил, становой приказал ему. А
все —
ничего, вступились даже — нельзя, говорят, бить…
Напрягаясь, мать вертела шеей во
все стороны, ее глаза, видя
все,
ничему не верили — слишком просто и быстро совершилось то, что она представляла себе страшным и сложным, и эта быстрота, ошеломив ее, усыпляла сознание.
Они не сердились на Павла и на Федю, как она ждала, не обижали их словами, но
все, о чем они спрашивали, казалось ей ненужным для них, они как будто нехотя спрашивают, с трудом выслушивают ответы,
все заранее знают,
ничем не интересуются.
Она смотрела на судей — им, несомненно, было скучно слушать эту речь. Неживые, желтые и серые лица
ничего не выражали. Слова прокурора разливали в воздухе незаметный глазу туман, он
все рос и сгущался вокруг судей, плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший судья не двигался, засох в своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою исчезали, расплываясь по лицу.
Посмотрите — у вас уже нет людей, которые могли бы идейно бороться за вашу власть, вы уже израсходовали
все аргументы, способные оградить вас от напора исторической справедливости, вы не можете создать
ничего нового в области идей, вы духовно бесплодны.
Сознание великой роли рабочего сливает
всех рабочих мира в одну душу, — вы
ничем не можете задержать этот процесс обновления жизни, кроме жестокости и цинизма.
— Бедность, голод и болезни — вот что дает людям их работа.
Все против нас — мы издыхаем
всю нашу жизнь день за днем в работе, всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат нас, как собак на цепи, в невежестве — мы
ничего не знаем, и в страхе — мы
всего боимся! Ночь — наша жизнь, темная ночь!
— Не бойтесь
ничего! Нет муки горше той, которой вы
всю жизнь дышите…