Неточные совпадения
Гениальнейший художник, который так изумительно тонко чувствовал силу зла, что казался творцом его, дьяволом, разоблачающим самого себя, — художник этот,
в стране, где большинство господ было такими же рабами, как их слуги, истерически кричал...
— Интеллигенция — это лучшие люди
страны, — люди, которым приходится отвечать за все плохое
в ней…
Он крепко вытер бороду салфеткой и напористо начал поучать, что историю делают не Герцены, не Чернышевские, а Стефенсоны и Аркрайты и что
в стране, где народ верит
в домовых, колдунов, а землю ковыряет деревянной сохой, стишками ничего не сделаешь.
— Она будет очень счастлива
в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это
страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
«
В московском шуме человек слышней», — подумал Клим, и ему было приятно, что слова сложились как поговорка. Покачиваясь
в трескучем экипаже лохматого извозчика, он оглядывался, точно человек, возвратившийся на родину из чужой
страны.
— Мы вот первая
страна в Европе по обилию рыбы, а рыбоводство у нас — варварское, промышляем рыбу — хищно, грабительски.
В Астрахань приезжал профессор Гримм, ихтиолог, я его сопровождал по промыслам, так он — слепой, нарочито слепой…
— Позвольте, позвольте! — пронзительно вскрикивал он. — Вы признали, что промышленность
страны находится
в зачаточном состоянии, и, несмотря на это, признаете возможным, даже необходимым, внушать рабочим вражду к промышленникам?
— Я, конечно, не думаю, что мои предки напутали
в истории
страны так много и были так глупо преступны, как это изображают некоторые… фабриканты правды из числа радикальных публицистов.
Бывал у дяди Хрисанфа краснолысый, краснолицый профессор, автор программной статьи, написанной им лет десять тому назад;
в статье этой он доказывал, что революция
в России неосуществима, что нужно постепенное слияние всех оппозиционных сил
страны в одну партию реформ, партия эта должна постепенно добиться от царя созыва земского собора.
«Маракуев, наверное, подружится с курчавым рабочим. Как это глупо — мечтать о революции
в стране, люди которой тысячами давят друг друга
в борьбе за обладание узелком дешевеньких конфект и пряников. Самоубийцы».
— А тебе, Лида, бросить бы школу. Ведь все равно ты не учишься. Лучше иди на курсы. Нам необходимы не актеры, а образованные люди. Ты видишь,
в какой дикой
стране мы живем.
Возвратился он к вечеру, ослепленный, оглушенный, чувствуя себя так, точно побывал
в далекой, неведомой ему
стране. Но это ощущение насыщенности не тяготило, а, как бы расширяя Клима, настойчиво требовало формы и обещало наградить большой радостью, которую он уже смутно чувствовал.
В этом соседстве богатства
страны и бедности каких-то людишек ее как будто был скрыт хвастливый намек...
Он чувствовал, что ему необходимо видеть человека, возглавляющего огромную, богатую Русь,
страну, населенную каким-то скользким народом, о котором трудно сказать что-нибудь определенное, трудно потому, что
в этот народ слишком обильно вкраплены какие-то озорниковатые люди.
— Ни
в одной
стране люди не нуждаются
в сдержке,
в обуздании их фантазии так, как они нуждаются у нас, — сказал он, тыкая себя пальцем
в мягкую грудь, и эти слова, очень понятные Самгину, заставили его подумать...
Он поехал по Саймскому каналу, побывал
в Котке, Гельсингфорсе, Або и почти месяц приятно плутал «туда-сюда» по удивительной
стране, до этого знакомой ему лишь из гимназического учебника географии да по какой-то книжке, из которой
в памяти уцелела фраза...
«Вот я
в самом сердце безрадостной
страны болот, озер, бедных лесов, гранита и песка,
в стране угрюмых пасынков суровой природы».
Ему нравилось, что эти люди построили жилища свои кто где мог или хотел и поэтому каждая усадьба как будто монумент, возведенный ее хозяином самому себе. Царила
в стране Юмала и Укко серьезная тишина, — ее особенно утверждало меланхолическое позвякивание бубенчиков на шеях коров; но это не была тишина пустоты и усталости русских полей, она казалась тишиной спокойной уверенности коренастого, молчаливого народа
в своем праве жить так, как он живет.
«Да, здесь умеют жить», — заключил он, побывав
в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с русской жизнью, русским искусством, но не обнаружили русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении мира, а
страну свою знали, точно книгу стихов любимого поэта.
—
В духе
страны, — авторитетно заметил Клим.
— Не думаю, что вы добьетесь чего-нибудь, но совершенно ясно, что огромное количество ценных сил тратится, не принося
стране никакой пользы. А Россия прежде всего нуждается
в десятках тысяч научно квалифицированной интеллигенции…
— Я — гражданин моей
страны, и все, что творится
в ней…
—
В безумной
стране живем, — шепнул ему на прощанье Лютов. —
В безумнейшей!
— Вождей будущих гонят
в рядовые солдаты, — вы понимаете, что это значит? Это значит, что они революционизируют армию. Это значит, что правительство ведет
страну к анархии. Вы — этого хотите?
Он все топтался на одном месте, говорил о француженках, которые отказываются родить детей, о Zweikindersystem
в Германии, о неомальтузианстве среди немецких социал-демократов; все это он считал признаком, что
в странах высокой технической культуры инстинкт материнства исчезает.
— Классовое, думаете? — усмехнулся Суслов. — Нет, батенька, не надейтесь! Это сказывается нелюбовь к фабричным, вполне объяснимая
в нашей крестьянской
стране. Издавна принято смотреть на фабричных как на людей, отбившихся от земли, озорных…
«Все может быть. Все может быть
в этой безумной
стране, где люди отчаянно выдумывают себя и вся жизнь скверно выдумана».
В стране началось культурное оживление, зажглись яркие огни новой поэзии, прозы… наконец — живопись! — раздраженно говорила Варвара, причесываясь, морщась от боли,
в ее раздражении было что-то очень глупое.
— Революция с подстрекателями, но без вождей… вы понимаете? Это — анархия. Это — не может дать результатов, желаемых разумными силами
страны. Так же как и восстание одних вождей, — я имею
в виду декабристов, народовольцев.
— Да, Клим, — говорила она. — Я не могу жить
в стране, где все помешались на политике и никто не хочет честно работать.
Самгин, слушая его, думал: действительно преступна власть, вызывающая недовольство того слоя людей, который во всех других
странах служит прочной опорой государства. Но он не любил думать о политике
в терминах обычных, всеми принятых, находя, что термины эти лишают его мысли своеобразия, уродуют их. Ему больше нравилось, когда тот же доктор, усмехаясь, бормотал...
Слева от Самгина сидел Корнев. Он
в первую же ночь после ареста простучал Климу, что арестовано четверо эсдеков и одиннадцать эсеров, а затем, почти каждую ночь после поверки, с аккуратностью немца сообщал Климу новости с воли. По его сведениям выходило, что вся
страна единодушно и быстро готовится к решительному натиску на самодержавие.
— Я тоже видел это, около Томска. Это, Самгин, — замечательно! Как ураган: с громом, с дымом, с воем влетел на станцию поезд, и все вагоны сразу стошнило солдатами. Солдаты —
в судорогах, как отравленные, и — сразу: зарычала, застонала матерщина, задребезжали стекла, все затрещало, заскрипело, — совершенно как
в неприятельскую
страну ворвались!
«Удивительная
страна. Все
в ней не так… не то».
В конце концов он был совершенно уверен, что все, что происходит
в стране, очищает для него дорогу к самому себе.
— Осторожно сказано, — вздохнул Дронов. — А я, брат, что-то не верю
в благополучие. Россия —
страна не-бла-го-по-лу-чная, — произнес он, напомнив тургеневского Пигасова. — Насквозь неблагополучная. И правят
в ней не Романовы, а Карамазовы. Бесы правят. «Закружились бесы разны».
«Воспитанная литераторами, публицистами, «критически мыслящая личность» уже сыграла свою роль, перезрела, отжила. Ее мысль все окисляет, покрывая однообразной ржавчиной критицизма. Из фактов совершенно конкретных она делает не прямые выводы, а утопические, как, например, гипотеза социальной, то есть —
в сущности, социалистической революции
в России,
стране полудиких людей, каковы, например, эти «взыскующие града». Но, назвав людей полудикими, он упрекнул себя...
Рассказывала она почти то же, что и ее племянник. Тон ее рассказов Самгин определил как тон человека, который, побывав
в чужой
стране, оценивает жизнь иностранцев тоже с высоты какой-то голубятни.
— Женщины, говорит, должны принимать участие
в жизни
страны как хозяйки, а не как революционерки. Русские бабы обязаны быть особенно консервативными, потому что
в России мужчина — фантазер, мечтатель.
— Неужели тебя все это только смешит? Но — подумай! Стоять выше всех
в стране, выше всех! — кричала она, испуганно расширив больные глаза. — Двуглавый орел, ведь это — священный символ нечеловеческой власти…
Все понимают, что
страна нуждается
в спокойной, будничной работе
в областях политики и культуры.
— Вы же видите: Дума не
в силах умиротворить
страну. Нам нужна диктатура, надо, чтоб кто-нибудь из великих князей…
Пиво, вкусное и
в меру холодное, подала широкобедрая, пышногрудая девица, с ласковыми глазами на большом, румяном лице. Пухлые губы ее улыбались как будто нежно или — утомленно. Допустимо, что это утомление от счастья жить ни о чем не думая
в чистенькой, тихой
стране, — жить
в ожидании неизбежного счастья замужества…
— Говорил он о том, что хозяйственная деятельность людей, по смыслу своему, религиозна и жертвенна, что во Христе сияла душа Авеля, который жил от плодов земли, а от Каина пошли окаянные люди, корыстолюбцы, соблазненные дьяволом инженеры, химики. Эта ерунда чем-то восхищала Тугана-Барановского, он изгибался на длинных ногах своих и скрипел: мы — аграрная
страна, да, да! Затем курносенький стихотворец читал что-то смешное: «
В ладье мечты утешимся, сны горе утолят», — что-то
в этом роде.
— Французы, вероятно, думают, что мы женаты и поссорились, — сказала Марина брезгливо, фруктовым ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке; не взяв ни одного из них, она не кивнула головой на тихое «Мерси, мадам!» и низкий поклон гарсона. — Я не
в ладу, не
в ладу сама с собой, — продолжала она, взяв Клима под руку и выходя из ресторана. — Но, знаешь, перепрыгнуть вот так, сразу, из
страны, где вешают,
в страну, откуда вешателям дают деньги и где пляшут…
Самгин пристально смотрел на ряды лысых, черноволосых, седых голов, сверху головы казались несоразмерно большими сравнительно с туловищами, влепленными
в кресла. Механически думалось, что прадеды и деды этих головастиков сделали «Великую революцию», создали Наполеона. Вспоминалось прочитанное о 30-м, 48-м, 70-м годах
в этой
стране.
— «Если, говорит,
в столице, где размещен корпус гвардии, существует департамент полиции и еще многое такое, — оказалось возможным шестинедельное существование революционного совета рабочих депутатов, если возможны
в Москве баррикады, во флоте — восстания и по всей
стране — дьявольский кавардак, так все это надобно понимать как репетицию революции…»
— Плохо мы знаем нашу
страну, отсюда и забеги
в фантастику.
— Единственное, Кирилл Иваныч, спасение наше —
в золоте,
в иностранном золоте! Надобно всыпать
в нашу
страну большие миллиарды франков, марок, фунтов, дабы хозяева золота
в опасный момент встали на защиту его, вот как раз моя мысль!
— Вас, юристов, эти вопросы не так задевают, как нас, инженеров. Грубо говоря — вы охраняете права тех, кто грабит и кого грабят, не изменяя установленных отношений. Наше дело — строить, обогащать
страну рудой, топливом, технически вооружать ее.
В деле призвания варягов мы лучше купца знаем, какой варяг полезней
стране, а купец ищет дешевого варяга. А если б дали денег нам, мы могли бы обойтись и без варягов.