Неточные совпадения
— Вот
еще выдумал! — накинулась на него Аграфена, — что ты меня всякому навязываешь, разве я какая-нибудь… Пошел вон отсюда! Много вашего брата, всякому стану вешаться на шею: не таковская! С тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за грехи мои связаться, да
и то каюсь… а то выдумал!
— Да, да, будто я не вижу… Ах! чтоб не забыть: она взяла обрубить твои платки — «я, говорит, сама, сама, никому не дам,
и метку сделаю», — видишь, чего же
еще тебе? Останься!
И ты хочешь бежать от такой благодати,
еще не знаешь куда, в омут, может быть, прости господи…
Она сильнее прижимает к груди уродливое, неудавшееся чадо
и молится
еще долее
и жарче.
Еще, пожалуй, служба помешает или засидишься поздно в хороших людях
и проспишь.
— Эх, матушка Анна Павловна! да кого же мне
и любить-то, как не вас? Много ли у нас таких, как вы? Вы цены себе не знаете. Хлопот полон рот: тут
и своя стройка вертится на уме. Вчера
еще бился целое утро с подрядчиком, да все как-то не сходимся… а как, думаю, не поехать?.. что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать? человек не молодой: чай, голову растеряет.
Коренная беспрестанно поднимала
и трясла голову. Колокольчик издавал всякий раз при этом резкий звук, напоминавший о разлуке, а пристяжные стояли задумчиво, опустив головы, как будто понимая всю прелесть предстоящего им путешествия,
и изредка обмахивались хвостами или протягивали нижнюю губу к коренной лошади. Наконец настала роковая минута. Помолились
еще.
— До гробовой доски! — отвечал тот, тиская руку
еще сильнее
и наскакивая на Александра.
— Я вытащил ленточку! — сказал он вслух, сильно нахмурившись. Помолчав, пропустил
еще несколько строк
и читал...
Петр Иваныч медленно положил письмо на стол,
еще медленнее достал сигару
и, покатав ее в руках, начал курить. Долго обдумывал он эту штуку, как он называл ее мысленно, которую сыграла с ним его невестка. Он строго разобрал в уме
и то, что сделали с ним,
и то, что надо было делать ему самому.
Тут кстати Адуев вспомнил, как, семнадцать лет назад, покойный брат
и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу… но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения, как матери, ее ласки, ее пироги
и, наконец, ее последние слова: «Вот, когда вырастет Сашенька — тогда
еще трехлетний ребенок, — может быть,
и вы, братец, приласкаете его…» Тут Петр Иваныч встал
и скорыми шагами пошел в переднюю…
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б
еще этак лет пять, так
и того… Один компанион, правда, не очень надежен — все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, — тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату
и поможешь там устроиться.
«Что это за житье здесь, — ворчал он, — у Петра Иваныча кухня-то, слышь, раз в месяц топится, люди-то у чужих обедают… Эко, господи! ну, народец! нечего сказать, а
еще петербургские называются! У нас
и собака каждая из своей плошки лакает».
Если, наконец, встретятся незнакомые,
еще не видавшие друг друга, то вдруг лица обоих превращаются в знаки вопроса; они остановятся
и оборотятся назад раза два, а пришедши домой, опишут
и костюм
и походку нового лица,
и пойдут толки
и догадки,
и кто,
и откуда,
и зачем.
Он посмотрел на домы —
и ему стало
еще скучнее: на него наводили тоску эти однообразные каменные громады, которые, как колоссальные гробницы, сплошною массою тянутся одна за другою.
А тут, в столице, их
и не отличишь от простых домов, да
еще, срам сказать,
и лавочка тут же в доме.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина
и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
—
И незачем! надо уметь
и чувствовать
и думать, словом жить одному; со временем понадобится. Да
еще тебе до театра надо одеться прилично.
— Хорошо, если так. А у вас все
еще по-старому: можно прийти в гости ночью
и сейчас ужин состряпают?
Он
еще долго ворочался в постели: голова, полная тревожных мыслей,
и пустой желудок не давали ему спать.
— Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне
еще и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а все оттого, что у тебя Софья да знаки на уме. Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
— «Хотя
и не вешается мне на шею», — продолжал диктовать Петр Иваныч. Александр, не дотянувшись до него, поскорей сел на свое место. — А желает добра потому, что не имеет причины
и побуждения желать зла
и потому что его просила обо мне моя матушка, которая делала некогда для него добро. Он говорит, что меня не любит —
и весьма основательно: в две недели нельзя полюбить,
и я
еще не люблю его, хотя
и уверяю в противном».
Те, которые ищут ее
и не могут ни минуты обойтись без нее, — живут сердцем,
и еще чем-то хуже, на счет головы.
— Я смотрю с настоящей —
и тебе тоже советую: в дураках не будешь. С твоими понятиями жизнь хороша там, в провинции, где ее не ведают, — там
и не люди живут, а ангелы: вот Заезжалов — святой человек, тетушка твоя — возвышенная, чувствительная душа, Софья, я думаю, такая же дура, как
и тетушка, да
еще…
— Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй,
еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, — завтра поедем в департамент: я уж говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
— Нет, — отвечал дядя, — он не говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора, да
и о проектах тоже ни слова: пожалуй,
еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить
и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко:
и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
— Поздравляю тебя, давно бы ты сказал: из тебя можно многое сделать. Давеча насказал мне про политическую экономию, философию, археологию, бог знает про что
еще, а о главном ни слова — скромность некстати. Я тебе тотчас найду
и литературное занятие.
Утром Петр Иваныч привез племянника в департамент,
и пока сам он говорил с своим приятелем — начальником отделения, Александр знакомился с этим новым для него миром. Он
еще мечтал все о проектах
и ломал себе голову над тем, какой государственный вопрос предложат ему решить, между тем все стоял
и смотрел.
Поскрипев, передает родительницу с новым чадом пятому — тот скрипит в свою очередь пером,
и рождается
еще плод, пятый охорашивает его
и сдает дальше,
и так бумага идет, идет — никогда не пропадает: умрут ее производители, а она все существует целые веки.
Когда, наконец, ее покроет вековая пыль,
и тогда
еще тревожат ее
и советуются с нею.
Но все
еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко был от холодного разложения на простые начала всего, что волнует
и потрясает душу человека. О приведении же в ясность всех тайн
и загадок сердца он не хотел
и слушать.
— Нет, вы ему ничего не говорите, — перебил Александр, — я ему
еще не посылал своей работы, оттого он так
и сказал…
—
И как сумасшедшие смотрят или
еще хуже… Ну, что я теперь стану делать с письмом?
— Ну, с цветка, что ли, — сказал Петр Иваныч, — может быть,
еще с желтого, все равно; тут что попадется в глаза, лишь бы начать разговор; так-то слова с языка нейдут. Ты спросил, нравится ли ей цветок; она отвечала да; почему, дескать? «Так», — сказала она,
и замолчали оба, потому что хотели сказать совсем другое,
и разговор не вязался. Потом взглянули друг на друга, улыбнулись
и покраснели.
— Мудрено! с Адама
и Евы одна
и та же история у всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь
и варианты. Это удивляет тебя, а
еще писатель! Вот теперь
и будешь прыгать
и скакать дня три, как помешанный, вешаться всем на шею — только, ради бога, не мне. Я тебе советовал бы запереться на это время в своей комнате, выпустить там весь этот пар
и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя например…
— Да, я забыл: у тебя
еще будут фигурировать «вещественные знаки». Опять нанесешь всякой дряни
и будешь задумываться да разглядывать, а дело в сторону.
—
И вы так покойны! пишете в Москву письма, разговариваете о посторонних предметах, ездите на завод
и еще так адски холодно рассуждаете о любви!
— Дико, нехорошо, Александр! пишешь ты уж два года, — сказал Петр Иваныч, —
и о наземе,
и о картофеле,
и о других серьезных предметах, где стиль строгий, сжатый, а все
еще дико говоришь. Ради бога, не предавайся экстазу, или, по крайней мере, как эта дурь найдет на тебя, так уж молчи, дай ей пройти, путного ничего не скажешь
и не сделаешь: выйдет непременно нелепость.
— За тех, кого они любят, кто
еще не утратил блеска юношеской красоты, в ком
и в голове
и в сердце — всюду заметно присутствие жизни, в глазах не угас
еще блеск, на щеках не остыл румянец, не пропала свежесть — признаки здоровья; кто бы не истощенной рукой повел по пути жизни прекрасную подругу, а принес бы ей в дар сердце, полное любви к ней, способное понять
и разделить ее чувства, когда права природы…
Если б мы жили среди полей
и лесов дремучих — так, а то жени вот этакого молодца, как ты, — много будет проку! в первый год с ума сойдет, а там
и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там
и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады
и сделает тебе того… а без состояния так
еще хуже! есть, говорит, нечего!
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там… есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости так проворно делаются, что не успеешь
и помешать; а то через год! до тех пор она
еще надует тебя…
— Да… Конев, Смирнов, Федоров, — ты их знаешь,
и еще кое-кто…
— А! вам это рано кажется? вы бы
еще часа через два приехали! — сказала Наденька
и быстрым пируэтом вдруг отвернулась от него
и пошла по дорожке к дому. Александр за нею.
Прихожу к Наденьке — она
еще и не просыпалась.
— Я говорю: «Ну где теперь Александру Федорычу быть? — продолжала Марья Михайловна, — уж половина пятого». — «Нет, говорит, maman, надо подождать, — он будет». Смотрю, три четверти: «Воля твоя, говорю я, Наденька: Александр Федорыч, верно, в гостях, не будет; я проголодалась». — «Нет, говорит,
еще подождать надо, до пяти часов». Так
и проморила меня. Что, неправда, сударыня?
А повар уж сделал два шага назад,
еще слово —
и он уйдет, тогда Любецкая непременно обратится опять к нему.
— Я
еще и сама не знаю хорошенько, — отвечала Наденька, — я сидела здесь
и читала вашу книжку, а маменьки дома не было; она пошла к Марье Ивановне.
Послезавтра Александр приехал пораньше.
Еще в саду до него из комнаты доносились незнакомые звуки… виолончель не виолончель… Он ближе… поет мужской голос,
и какой голос! звучный, свежий, который так, кажется,
и просится в сердце женщины. Он дошел до сердца
и Адуева, но иначе: оно замерло, заныло от тоски, зависти, ненависти, от неясного
и тяжелого предчувствия. Александр вошел в переднюю со двора.
— Да, это видно: вы похудели
и бледные такие! Сядьте-ка поскорей, отдохните; да не хотите ли, я прикажу сварить яичек всмятку? до обеда
еще долго.
— Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас как родного; вот не знаю, как Наденька; да она
еще ребенок: что смыслит? где ей ценить людей! Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча не видать, что не едет?
и все поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать не садилась, все думала: вот подъедет. Уж
и Наденька говорит иногда: «Что это, maman, кого вы ждете? мне кушать хочется,
и графу, я думаю, тоже…»