Неточные совпадения
Теперь он состоял при одном из них по особым поручениям. По утрам являлся к нему в кабинет, потом к жене его в гостиную и действительно исполнял некоторые ее поручения, а по вечерам в положенные дни непременно составлял партию, с кем
попросят. У него
был довольно крупный чин и оклад — и никакого дела.
— Ну, везде что-то живое, подвижное, требующее жизни и отзывающееся на нее… А там ничего этого нет, ничего, хоть шаром покати! Даже нет апатии, скуки, чтоб можно
было сказать:
была жизнь и убита — ничего! Сияет и блестит, ничего не
просит и ничего не отдает! И я ничего не знаю! А ты удивляешься, что я бьюсь?
— Когда-нибудь… мы проведем лето в деревне, cousin, — сказала она живее обыкновенного, — приезжайте туда, и… и мы не велим пускать ребятишек ползать с собаками — это прежде всего. Потом
попросим Ивана Петровича не посылать… этих баб работать… Наконец, я не
буду брать своих карманных денег…
Просить бабушка не могла своих подчиненных: это
было не в ее феодальной натуре. Человек, лакей, слуга, девка — все это навсегда, несмотря ни на что, оставалось для нее человеком, лакеем, слугой и девкой.
Она не
просит рисовать; а если Марфенька
попросит, она пристальнее Марфеньки смотрит, как рисуют, и ничего не скажет. Рисунков и карандашей, как Марфенька, тоже не
просит. Ей
было лет шесть с небольшим.
— Мне
было жаль его, — и я даже
просила папа послать узнать о его здоровье…
— Смущение? Я смутилась? — говорила она и поглядела в зеркало. — Я не смутилась, а вспомнила только, что мы условились не говорить о любви.
Прошу вас, cousin, — вдруг серьезно прибавила она, — помнить уговор. Не
будем, пожалуйста, говорить об этом.
Он удивился этой просьбе и задумался. Она и прежде
просила, но шутя, с улыбкой. Самолюбие шепнуло
было ему, что он постучался в ее сердце недаром, что оно отзывается, что смущение и внезапная, неловкая просьба не говорить о любви —
есть боязнь, осторожность.
Промыслить обед, стащить или просто
попросить — он
был еще менее способен, нежели преследовать похитителей. Зато если ошибкой, невзначай, сам набредет на съестное, чужое ли, свое ли — то непременно, бывало, съест.
Райский разобрал чемодан и вынул подарки: бабушке он привез несколько фунтов отличного чаю, до которого она
была большая охотница, потом нового изобретения кофейник с машинкой и шелковое платье темно-коричневого цвета. Сестрам по браслету, с вырезанными шифрами. Титу Никонычу замшевую фуфайку и панталоны, как
просила бабушка, и кусок морского каната класть в уши, как
просил он.
— Что? — повторила она, — молод ты, чтоб знать бабушкины проступки. Уж так и
быть, изволь, скажу: тогда откупа пошли, а я вздумала велеть пиво варить для людей, водку гнали дома, не много, для гостей и для дворни, а все же запрещено
было; мостов не чинила… От меня взятки-то гладки, он и озлобился, видишь! Уж коли кто несчастлив, так, значит, поделом.
Проси скорее прощения, а то пропадешь, пойдет все хуже… и…
То и дело
просит у бабушки чего-нибудь: холста, коленкору, сахару, чаю, мыла. Девкам дает старые платья, велит держать себя чисто. К слепому старику носит чего-нибудь лакомого
поесть или даст немного денег. Знает всех баб, даже рабятишек по именам, последним покупает башмаки, шьет рубашонки и крестит почти всех новорожденных.
С Савельем случилось то же, что с другими: то
есть он поглядел на нее раза два исподлобья, и хотя
был некрасив, но удостоился ее благосклонного внимания, ни более ни менее, как прочие. Потом пошел к барыне
просить позволения жениться на Марине.
— Здравствуйте, Полина Карповна! — живо заговорила бабушка, переходя внезапно в радушный тон, — милости
просим, садитесь сюда, на диван! Василиса, кофе, завтрак чтоб
был готов!
— Вы кстати напомнили о деньгах: он
просил сто рублей, а у меня
было восемьдесят. Где мои деньги? Дайте, пожалуйста, надо послать ему…
— Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфенька, — а я не знаю, как теперь мне
быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я все могу. А если станет смешить меня — я уж не утерплю, бабушка, — засмеюсь, воля ваша! Или запоет,
попросит сыграть: что я ему скажу?
— Oh! Madame, je suis bien reconnaissant. Mademoiselle, je vous prie, restez de grâce! [О! Сударыня, я вам очень признателен.
Прошу вас, мадемуазель, пожалуйста, останьтесь! (фр.)] — бросился он, почтительно устремляя руки вперед, чтоб загородить дорогу Марфеньке, которая пошла
было к дверям. — Vraiment, je ne puis pas: j’ai des visites а faire… Ah, diable, çа n’entre pas… [Но я, право, не могу: я должен сделать несколько визитов… А, черт, не надеваются… (фр.)]
Чай он
пил с ромом, за ужином опять
пил мадеру, и когда все гости ушли домой, а Вера с Марфенькой по своим комнатам, Опенкин все еще томил Бережкову рассказами о прежнем житье-бытье в городе, о многих стариках, которых все забыли, кроме его, о разных событиях доброго старого времени, наконец, о своих домашних несчастиях, и все прихлебывал холодный чай с ромом или
просил рюмочку мадеры.
— А ты урод, только хороший урод! — заключила она, сильно трепля его по плечу. — Поди же, съезди к губернатору и расскажи по правде, как
было дело, чтоб тот не наплел вздору, а я поеду к Полине Карповне и
попрошу у ней извинения.
Он мгновенно стал здоров, весел, побежал в дом,
попросил есть, наговорил бабушке с три короба, рассмешил пять раз Марфеньку и обрадовал бабушку, наевшись за три дня.
— Я ничего не требую, Вера, я
прошу только дать мне уехать спокойно: вот все!
Будь проклят, кто стеснит твою свободу…
— Ведь это верно, бабушка: вы мудрец. Да здесь, я вижу, — непочатый угол мудрости! Бабушка, я отказываюсь перевоспитывать вас и отныне ваш послушный ученик, только
прошу об одном — не жените меня. Во всем остальном
буду слушаться вас. Ну, так что же попадья?
— И поговорить не даст — принесла нелегкая! — ворчала бабушка. —
Проси, да завтрак чтоб
был готов.
Тут
был и Викентьев. Ему не сиделось на месте, он вскакивал, подбегал к Марфеньке,
просил дать и ему почитать вслух, а когда ему давали, то он вставлял в роман от себя целые тирады или читал разными голосами. Когда говорила угнетенная героиня, он читал тоненьким, жалобным голосом, а за героя читал своим голосом, обращаясь к Марфеньке, отчего та поминутно краснела и делала ему сердитое лицо.
Она велела
просить ее подождать в гостиной, а сама бросилась одеваться, приказав Василисе посмотреть в щелочку и сказать ей, как одета гостья. И Татьяна Марковна надела шумящее шелковое с серебристым отливом платье, турецкую шаль, пробовала
было надеть массивные брильянтовые серьги, но с досадой бросила их.
— Если б я предвидела, — сказала она глубоко обиженным голосом, — что он впутает меня в неприятное дело, я бы отвечала вчера ему иначе. Но он так уверил меня, да и я сама до этой минуты
была уверена в вашем добром расположении к нему и ко мне! Извините, Татьяна Марковна, и поспешите освободить из заключения Марфу Васильевну… Виноват во всем мой: он и должен
быть наказан… А теперь прощайте, и опять
прошу извинить меня… Прикажите человеку подавать коляску!..
— Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный благонравный мальчик, то
есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и
просил бы
быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не смея взглянуть друг на друга, играли бы комедию, любя с позволения старших…
Вера вечером пришла к ужину, угрюмая,
попросила молока, с жадностью
выпила стакан и ни с кем не сказала ни слова.
Чего это ей стоило? Ничего! Она знала, что тайна ее останется тайной, а между тем молчала и как будто умышленно разжигала страсть. Отчего не сказала? Отчего не дала ему уехать, а
просила остаться, когда даже он велел… Егорке принести с чердака чемодан? Кокетничала — стало
быть, обманывала его! И бабушке не велела сказывать, честное слово взяла с него — стало
быть, обманывает и ее, и всех!
Он прежде всего
попросил быть скромным насчет обеда.
— Вы мне нужны, — шептала она: — вы
просили мук, казни — я дам вам их! «Это жизнь!» — говорили вы: — вот она — мучайтесь, и я
буду мучаться,
будем вместе мучаться… «Страсть прекрасна: она кладет на всю жизнь долгий след, и этот след люди называют счастьем!..» Кто это проповедовал? А теперь бежать: нет! оставайтесь, вместе кинемся в ту бездну! «Это жизнь, и только это!» — говорили вы, — вот и давайте жить! Вы меня учили любить, вы преподавали страсть, вы развивали ее…
— Кто же? — вдруг сказала она с живостью, — конечно, я… Послушайте, — прибавила она потом, — оставим это объяснение, как я
просила, до другого раза. Я больна, слаба… вы видели, какой припадок
был у меня вчера. Я теперь даже не могу всего припомнить, что я писала, и как-нибудь перепутаю…
Но вот два дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели,
было еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко
будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька на другой день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко
будет оставлять бабушку одну, — и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом
просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
— Это голос страсти, со всеми ее софизмами и изворотами! — сказал он, вдруг опомнившись. — Вера, ты теперь в положении иезуита. Вспомни, как ты
просила вчера, после своей молитвы, не пускать тебя!.. А если ты
будешь проклинать меня за то, что я уступил тебе, на кого тогда падет ответственность?
Про Веру сказали тоже, когда послали ее звать к чаю, что она не придет. А ужинать
просила оставить ей, говоря, что пришлет, если захочет
есть. Никто не видал, как она вышла, кроме Райского.
Все ушли и уехали к обедне. Райский, воротясь на рассвете домой, не узнавая сам себя в зеркале, чувствуя озноб,
попросил у Марины стакан вина,
выпил и бросился в постель.
Вера
была бледна, лицо у ней как камень; ничего не прочтешь на нем. Жизнь точно замерзла, хотя она и говорит с Марьей Егоровной обо всем, и с Марфенькой и с Викентьевым. Она заботливо спросила у сестры, запаслась ли она теплой обувью, советовала надеть плотное шерстяное платье, предложила свой плед и
просила, при переправе чрез Волгу, сидеть в карете, чтоб не продуло.
Он исхлестал ее вожжой. Она металась из угла в угол, отпираясь, божась, что ему померещилось, что это
был «дьявол в ее образе» и т. п. Но когда он бросил вожжу и взял полено, она застонала и после первого удара повалилась ему в ноги, крича «виновата», и
просила помилования.
Она ночью пошевелилась,
попросила пить. Рука из-за подушки подала ей питье.
Викентьеву это молчание, сдержанность, печальный тон
были не по натуре. Он стал подговаривать мать
попросить у Татьяны Марковны позволения увезти невесту и уехать опять в Колчино до свадьбы, до конца октября. К удовольствию его, согласие последовало легко и скоро, и молодая чета, как пара ласточек, с веселым криком улетела от осени к теплу, свету, смеху, в свое будущее гнездо.
— Я хотела
просить Ивана Иваныча, — продолжала Вера, — но ты знаешь сама, как он любит меня, какие надежды
были у него… Сводить его с человеком, который все это уничтожил, — нельзя!